Мои двадцать лет – 2

Два месяца назад OPENSPACE.RU призвал людей до 25 лет присылать в редакцию рассказы о себе и своем поколении. Из почти пятидесяти пришедших на почту редакция выбрала девять лучших – и одно стихотворение

22 ноября прошлого года, ровно два месяца назад, на OPENSPACE.RU были опубликованы четыре текста, в которых журналисты

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

до 25 лет рассказали, что они думают о своем поколении. Читателей того же возраста призвали присылать свои версии — их оказалось около пятидесяти. Вопросы стояли те же: почему это поколение такое, а не другое, и что оно ожидает от жизни. Любопытно, что все тексты (кроме одного) были присланы в редакцию до 10 декабря, то есть до исторического митинга на Болотной. Дальше всем — и читателям, и редакции — было не до того.

Перечитав уже после Нового года кое-что из присланного, мы поняли, что после Декабря это требует апдейта. Поэтому все те девять авторов, работы которых были отобраны, могли, если хотели (этой возможностью воспользовались не все), написать в дополнение к ним «январский постскриптум».

Так или иначе, здесь вы сможете прочесть, что о собственном поколении 20—25-летних думают Дарья ГАВРИЛОВА, Елена ГЛАЗКОВА, Татьяна КУЧЕР, Паша НИКИФОРОВ, Роман ФАТХУТДИНОВ и Ольга ШИЛЯЕВА, а также члены редакции W-O-S Лиля БРАЙНИС, Илья ИНОЗЕМЦЕВ и Илья КЛИШИН.

Некоторые тексты публикуются с сокращениями. Названия для текстов предложены OPENSPACE.RU.


Ольга ШИЛЯЕВА. Мы даже видели, как выносили труп
Татьяна КУЧЕР. Я, двадцатилетняя человеческая особь, дышащий и думающий организм
Илья КЛИШИН (W-O-S). Мы — мина, которая рванет
Роман ФАТХУТДИНОВ. Общее? Безразличие
Дарья ГАВРИЛОВА. Забери деньги — сколько сможешь унести
Лиля БРАЙНИС (W-O-S). Я готова пожертвовать вещами
Илья ИНОЗЕМЦЕВ (W-O-S). Каждый скрылся на страничке в социальной сети
Паша НИКИФОРОВ. От нас останется пара намеренно состаренных поляроидов
Елена ГЛАЗКОВА. Я решила тупо бороться


Ольга ШИЛЯЕВА
Мы даже видели, как выносили труп

Мне 25. Я родилась, выросла и окончила школу в сибирском рабочем поселке. Молодые, еще со мной незнакомые, мои родители переехали в возникающее на глазах поселение (давали квартиру) в середине 80-х. Так вечно дымящие заводские трубы навсегда стали неизбывной частью пейзажа моего детства.

На 90-е пришлась его сознательная часть (этого самого детства). Помню, в какой-то момент папа стал ходить на работу не каждый день, велись разговоры о «банкротстве предприятия», мама призывала отца идти воровать, если уж он не способен прокормить семью, ведь все же другие «всё тащат с завода», почему он не может?

За продуктами стали ходить в «киоски». Однажды какая-то бабка передо мной покупала появившиеся заграничные сосиски в упаковках: «Вы туда жидкость специально укольчиками закачиваете! Я в передаче смотрела! Укольчиками, укольчиками!» На одном из «киосков» помню немного оборванную, но долго продержавшуюся (хорошо приклеили) зеленую листовку «Голосуй сердцем».

Телевизор, кстати, был включен постоянно. Это успокаивало. Только там хоть кто-то был весел и по-доброму с тобой разговаривал. Искренне или нет, тогда это было не так важно. Петросян моего детства, может быть, был чуть ли не единственным человеком, который мне улыбался. Помню ощущение паники — как будто вдруг оказаться в космическом вакууме, — когда на всех каналах показывали только фотографию Листьева на черном фоне. Мы с папой сидели и долго смотрели на это. «Папа, давай еще немного подождем, может быть, включат?»

Но не только улыбались в телевизоре, а больше даже показывали разное страшное. От убийств и ограблений до телекинеза и инопланетных вторжений. Я боялась и того и другого. Оставаясь часто дома одна, я представляла, как в квартиру начнут врываться воры, как я высунусь в форточку и буду кричать «пожар! пожар!». Так советовали делать в одной передаче. Потому что, если кричать «помогите!», все только спрячутся, а на «пожар!» скорее всего кто-то выглянет. А то, что такое может произойти, я знала точно. Вот недавно в 4-м микрорайоне взломали квартиру и исполосовали ножами находящуюся там молодую девушку. Вынесли видеодвойку и магнитофон. Так рассказывали.

Началась эпоха вторых дверей. Их ставили все. Железные грохочущие двери, вдобавок к прежним. Жители первых этажей обязательно обзаводились решетками на окнах. Иногда не только первых. У кого были деньги, стеклили балконы.

На улице тоже было опасно. Вошедшие в моду меховые шапки-ушанки девушки обязательно носили на резинках (резинка вшивалась в шапку со стороны шеи и продевалась под мышками), потому что их срывали. Но это, говорили, не всегда помогало, от резинки воры избавлялись, срезав ее ножом.

Нигде было не уберечься. Однажды у моей мамы-учительницы, на посиделках среди коллег, вытащили из кошелька деньги (не бог весть какие). Учителя голодали. Помню, одной из зим больше месяца мы не ходили в школу из-за забастовки.

А еще ведь были инопланетяне. По телевизору много показывали тех, кого они похитили. Пострадавшие рассказывали жуткие истории. Я очень этого боялась. Ведь ОНИ проводят над тобой эксперименты. Ведь ОНИ издеваются над тобой. Иногда подолгу лежала в темноте и не могла заснуть, сердце колотилось, вдруг придут? Одно время среди нас, детей, ходили истории о Трехметровой Женщине. (Я вот пишу это, и мне до сих пор жутко.) Эта огромного роста женщина, одетая в белый балахон, рассказывали, охотится на детей и подростков. Она встречалась в леске у поселка, на стройках, в подвалах. Иными словами, там, где местные невзрослые проводили свое время. Кто-то умирал от страха при виде ее, кого-то она зарезала большим ножом.

Привычным пространством для наших игр были стройки. Они были повсюду, и все они были заброшены. Для меня они были такими всегда — заброшенными. На стройках погибало много детей, обычно они сваливались откуда-нибудь. В школах часто грозили, чтобы мы не ходили на стройки. Живописно рассказывали, где, кого и как в этот раз прибило.

В школе, кстати, тоже много чего рассказывали. Мы читали на литературе историю о девушке, которую изнасиловала группа парней, после чего она повесилась. Ее язык высунулся и посинел, моча стекала по ляжкам. Как сейчас помню эти подробности. Или был классный час, посвященный изучению большой газетной статьи о том, как один молодой мужчина вырезал всю свою семью, от родителей до младшей сестры. Статья называлась «Изувер». Посыл встречи, кажется, был в том, что мы должны быть порядочными людьми. В рамках акции по борьбе с наркоманией (проводилась чуть ли не по два раза в год) однажды водили в кинотеатр (да, единственный он был, но открывался только вот по таким случаям). Там показали весьма физиологичный фильм из жизни законченных наркоманов. Я не досмотрела до конца. Да что мы там не видели? Шприцы и клей «Момент» и так валялись по всем подъездам, расширенные зрачки прохожего тоже никого не удивляли.

Отдельно вспоминаются уроки физкультуры, где «на оценку» нужно было сдавать «нормативы». Все они были прописаны в затертых до желтизны советских брошюрах. «На пять» почти никто не справлялся. Судя по «нормативам», мы были не такие, как наши советские предшественники, они были несколько ниже ростом, но при этом крупнее, и прыгали выше, и бегали быстрее, и кидали дальше.

Старые учебники все еще лежали в школьной библиотеке. В начале года нужно было не ошибиться и взять только те, что «после 91-го», особенно внимательно нужно было выбирать учебник истории. Почему, было не совсем понятно. Но было среди нас какое-то общее мнение, что там ерунда, чушь написана, неправда. То, что следует теперь высмеивать. Это хлам, который еще просто не успели выкинуть. Ведь что такое был для меня Советский Союз? Его приметы были повсюду. Например, портреты Ленина, складированные почему-то в холодном кафельном помещении при школьном бассейне, куда мы приходили каждый год, снимали штаны и раздвигали ягодицы (анализ на яйцеглист). Или: ярко-красные шорты, сшитые из советского флага, на директрисе лагеря детского с повадками начальницы концентрационного. Но мог ли быть понятен смысл этих примет?

Чувствовали мы сумятицу, ужас, уныние, дезориентацию, видели мы безликость, серость, типовую застройку. И так, смею предположить, было (и есть?) в любом поселке, городке, спальном районе большого города, находящемся на территории РФ. Глухо, как в космосе.

Мы, дети, выросшие на заброшенных стройках, попали во вневременье. Я помню много телевизионных передач в девяностых и нулевых, рассказывавших о потерявшихся людях. Вроде вышел зачем-то на улицу (на работу пошел у себя в Москве), а потом обнаруживает, что лежит на рельсах рядом с проносящимся поездом где-то под Калугой и совершенно не представляет, кто он такой и что здесь делает. Феномен биографической амнезии. Возникает иногда как реакция на сильный шок. К кому-то с помощью врачей возвращалась память, к кому-то — нет.

У нас, тех, кому сейчас от 20 до 25, — как будто в нашем глубоком, не сознающем еще себя детстве умерла бабушка. Бабушка на себе держала весь дом. И с ее смертью началось: дележка имущества, нашествие чужих, борьба за дом... А мы — болтающийся по дому ребенок, не находящий себе применения (и тех, что пришли, мы впервые видим, и бабушку и не помним) и особенно никому не нужный. Разве что новым хозяевам в их играх власти.

Какие у ребенка есть пути? Уйти из дома. Примкнуть к кому-то из новых хозяев. Делать вид, что ничего не происходит, продолжать играть в свои игрушки. Бунтовать. Это всё — мы. И на каждый вариант можно привести множество самых разных примеров (хипстеры, дауншифтинг, «новая драма» и т.д. и т.п.).

Но самое интересное, что мы ничего не помним. Вернее, мы помним, что кто-то умер. Мы даже видели, как выносили труп. Но кем был этот кто-то? И что он значил? И что теперь? Амнезия характеризуется «симптомами отсутствия воспоминаний или неполными воспоминаниями о произошедших событиях». Это, с одной стороны, объясняет, почему мы не знаем, в каком году родился Пушкин. А с другой — почему для нас так важно все, что фиксирует жизнь, от фото и видео до твиттеров и ЖЖ. Это помогает овеществлять воспоминания — и это, кажется, становится даже важнее, чем непосредственно переживать события.

Амнезия двояка: ты не помнишь плохого, что защищает тебя от травм, но ты не помнишь и хорошего, а это может тормозить твое развитие. Человек, земное создание, очутившееся в открытом пространстве, продолжает искать опору. И если ее нет в настоящем, то остается путь либо в прошлое, либо в будущее, что, по сути, одно и то же — архаизм и футуризм близки не только «измами». Мы уже научили айфон делать фотографии в стиле old school. Посмотрим, куда нас это приведет.

Январский P.S.
И вот, для начала, куда нас все это привело. Болтающиеся по дому и, кажется, увлеченные только своими яркими картинками дети неожиданно повзрослели (это всегда так случается — неожиданно). «Дядя, а вы кто? И зачем вы это делаете?» С ребенком можно не считаться до времени. Но дети неизбежно вырастают. И начинают задавать вопросы.

Как-то так оказалось, что наши игры в виртуальные сообщества помогли нам объединиться на реальных улицах. И занимательно, что во всем этом движении мы все же такие мы: даже митинги служат нам, например, поводом ухватить актуальный («протестный») тренд в стрит-фэшн.

А все оттого, что если мы ничего не помним, то нам и не страшно.


Татьяна КУЧЕР
Я, двадцатилетняя человеческая особь, дышащий и думающий организм

Я, двадцатилетняя человеческая особь, суррогатный продукт моей замечательной страны, моего вневременья, моего необъятного пространства, стою среди армии таких же, как я, клонов и подглядываю в замочную скважину своего двадцать первого года и следующих за ним лет. Туда пока нет хода. Но и назад нельзя.

Мы — перевалочное поколение. Мы — «недо», «между». Мы будем нести свои 30, свои 40, 50, 60, но навсегда останемся здесь, в крохотном сыром предбаннике будущего. Наши родители из той Атлантиды, что затонула, наши дети — из той, что еще не всплыла. Нас любят называть первым поколением, появившимся вне советского строя, нас заклеймили этой почетной ношей.

Этот строй похлеще будет любого советского. Мне 20, и я помню день, когда убили Листьева. Тогда, разумеется, я понятия не имела ни кто такой Листьев, ни что такое убивать. Но наивное детское воображение нарисовало огромное дерево с шелестящей зеленой листвой. Много лет спустя, когда не один труженик пера отправился вслед за Листьевым, память услужливо подбросила мне эту картинку из детства, и круг замкнулся.

Мне 20, и слово «теракт» имеет для меня четкие очертания башен-близнецов, Театрального центра на Дубровке, разрушенной школы в Беслане. От слова «война» отклеиваются старые пожелтевшие кадры хрестоматийной Великой Отечественной, и взамен возникают оцифрованные изображения Чечни и Южной Осетии.

Мне 20, я живу в Киеве, и за окном у меня Майдан. Сегодня 22 ноября, и спать я не могу, да и не хочу, потому что опять и снова толпы людей на улице падают в нежные объятия ОМОНа. Сегодня 22 ноября, и послезавтра мой двадцать первый год шарахнет меня по голове и осядет на плечах.

Мое межвременье соткано из парадоксов. Я продвинутый юзер социальных сетей при советском свидетельстве о рождении. Сумбурное мое межвременье соткано из миллиардов вспышек — проходящих и основополагающих: Гарри Поттер, реклама, нефть, хипстеры, Жириновский, твиттер, родители стареют. Облако тэгов разрастается и утекает в ту замочную скважину, за которой прячутся мои следующие десятилетия.

Все говорят, и все пишут: «Всё плохо». Журналы, газеты, блоги, телеящик, бабки на улицах, студентики в аудиториях барахтаются в мутной жиже своих страхов и сомнений, не желая оглянуться вокруг. В том, что всё плохо, виноваты опять же все — коммунисты, пацифисты, антиглобалисты, Путин, соседка сверху. Так вот я и мои двадцатилетние собратья будем первыми, кто выключит это бесполезное нытье и галдеж. Первыми не в том, что никогда не были пионерами или были взращены первой рекламой. Первым поколением, которому чужда демагогия и свойственны четкие взвешенные действия, как бы утопично это ни звучало.

Я, двадцатилетняя человеческая особь, дышащий и думающий организм, стою посреди огромной информационной поляны одна-одинешенька, готовлюсь поймать свой двадцать первый год и не боюсь оглянуться назад.