Мои двадцать лет – 2

Два месяца назад OPENSPACE.RU призвал людей до 25 лет присылать в редакцию рассказы о себе и своем поколении. Из почти пятидесяти пришедших на почту редакция выбрала девять лучших – и одно стихотворение

22 ноября прошлого года, ровно два месяца назад, на OPENSPACE.RU были опубликованы четыре текста, в которых журналисты

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

до 25 лет рассказали, что они думают о своем поколении. Читателей того же возраста призвали присылать свои версии — их оказалось около пятидесяти. Вопросы стояли те же: почему это поколение такое, а не другое, и что оно ожидает от жизни. Любопытно, что все тексты (кроме одного) были присланы в редакцию до 10 декабря, то есть до исторического митинга на Болотной. Дальше всем — и читателям, и редакции — было не до того.

Перечитав уже после Нового года кое-что из присланного, мы поняли, что после Декабря это требует апдейта. Поэтому все те девять авторов, работы которых были отобраны, могли, если хотели (этой возможностью воспользовались не все), написать в дополнение к ним «январский постскриптум».

Так или иначе, здесь вы сможете прочесть, что о собственном поколении 20—25-летних думают Дарья ГАВРИЛОВА, Елена ГЛАЗКОВА, Татьяна КУЧЕР, Паша НИКИФОРОВ, Роман ФАТХУТДИНОВ и Ольга ШИЛЯЕВА, а также члены редакции W-O-S Лиля БРАЙНИС, Илья ИНОЗЕМЦЕВ и Илья КЛИШИН.

Некоторые тексты публикуются с сокращениями. Названия для текстов предложены OPENSPACE.RU.


Ольга ШИЛЯЕВА. Мы даже видели, как выносили труп
Татьяна КУЧЕР. Я, двадцатилетняя человеческая особь, дышащий и думающий организм
Илья КЛИШИН (W-O-S). Мы — мина, которая рванет
Роман ФАТХУТДИНОВ. Общее? Безразличие
Дарья ГАВРИЛОВА. Забери деньги — сколько сможешь унести
Лиля БРАЙНИС (W-O-S). Я готова пожертвовать вещами
Илья ИНОЗЕМЦЕВ (W-O-S). Каждый скрылся на страничке в социальной сети
Паша НИКИФОРОВ. От нас останется пара намеренно состаренных поляроидов
Елена ГЛАЗКОВА. Я решила тупо бороться


Ольга ШИЛЯЕВА
Мы даже видели, как выносили труп

Мне 25. Я родилась, выросла и окончила школу в сибирском рабочем поселке. Молодые, еще со мной незнакомые, мои родители переехали в возникающее на глазах поселение (давали квартиру) в середине 80-х. Так вечно дымящие заводские трубы навсегда стали неизбывной частью пейзажа моего детства.

На 90-е пришлась его сознательная часть (этого самого детства). Помню, в какой-то момент папа стал ходить на работу не каждый день, велись разговоры о «банкротстве предприятия», мама призывала отца идти воровать, если уж он не способен прокормить семью, ведь все же другие «всё тащат с завода», почему он не может?

За продуктами стали ходить в «киоски». Однажды какая-то бабка передо мной покупала появившиеся заграничные сосиски в упаковках: «Вы туда жидкость специально укольчиками закачиваете! Я в передаче смотрела! Укольчиками, укольчиками!» На одном из «киосков» помню немного оборванную, но долго продержавшуюся (хорошо приклеили) зеленую листовку «Голосуй сердцем».

Телевизор, кстати, был включен постоянно. Это успокаивало. Только там хоть кто-то был весел и по-доброму с тобой разговаривал. Искренне или нет, тогда это было не так важно. Петросян моего детства, может быть, был чуть ли не единственным человеком, который мне улыбался. Помню ощущение паники — как будто вдруг оказаться в космическом вакууме, — когда на всех каналах показывали только фотографию Листьева на черном фоне. Мы с папой сидели и долго смотрели на это. «Папа, давай еще немного подождем, может быть, включат?»

Но не только улыбались в телевизоре, а больше даже показывали разное страшное. От убийств и ограблений до телекинеза и инопланетных вторжений. Я боялась и того и другого. Оставаясь часто дома одна, я представляла, как в квартиру начнут врываться воры, как я высунусь в форточку и буду кричать «пожар! пожар!». Так советовали делать в одной передаче. Потому что, если кричать «помогите!», все только спрячутся, а на «пожар!» скорее всего кто-то выглянет. А то, что такое может произойти, я знала точно. Вот недавно в 4-м микрорайоне взломали квартиру и исполосовали ножами находящуюся там молодую девушку. Вынесли видеодвойку и магнитофон. Так рассказывали.

Началась эпоха вторых дверей. Их ставили все. Железные грохочущие двери, вдобавок к прежним. Жители первых этажей обязательно обзаводились решетками на окнах. Иногда не только первых. У кого были деньги, стеклили балконы.

На улице тоже было опасно. Вошедшие в моду меховые шапки-ушанки девушки обязательно носили на резинках (резинка вшивалась в шапку со стороны шеи и продевалась под мышками), потому что их срывали. Но это, говорили, не всегда помогало, от резинки воры избавлялись, срезав ее ножом.

Нигде было не уберечься. Однажды у моей мамы-учительницы, на посиделках среди коллег, вытащили из кошелька деньги (не бог весть какие). Учителя голодали. Помню, одной из зим больше месяца мы не ходили в школу из-за забастовки.

А еще ведь были инопланетяне. По телевизору много показывали тех, кого они похитили. Пострадавшие рассказывали жуткие истории. Я очень этого боялась. Ведь ОНИ проводят над тобой эксперименты. Ведь ОНИ издеваются над тобой. Иногда подолгу лежала в темноте и не могла заснуть, сердце колотилось, вдруг придут? Одно время среди нас, детей, ходили истории о Трехметровой Женщине. (Я вот пишу это, и мне до сих пор жутко.) Эта огромного роста женщина, одетая в белый балахон, рассказывали, охотится на детей и подростков. Она встречалась в леске у поселка, на стройках, в подвалах. Иными словами, там, где местные невзрослые проводили свое время. Кто-то умирал от страха при виде ее, кого-то она зарезала большим ножом.

Привычным пространством для наших игр были стройки. Они были повсюду, и все они были заброшены. Для меня они были такими всегда — заброшенными. На стройках погибало много детей, обычно они сваливались откуда-нибудь. В школах часто грозили, чтобы мы не ходили на стройки. Живописно рассказывали, где, кого и как в этот раз прибило.

В школе, кстати, тоже много чего рассказывали. Мы читали на литературе историю о девушке, которую изнасиловала группа парней, после чего она повесилась. Ее язык высунулся и посинел, моча стекала по ляжкам. Как сейчас помню эти подробности. Или был классный час, посвященный изучению большой газетной статьи о том, как один молодой мужчина вырезал всю свою семью, от родителей до младшей сестры. Статья называлась «Изувер». Посыл встречи, кажется, был в том, что мы должны быть порядочными людьми. В рамках акции по борьбе с наркоманией (проводилась чуть ли не по два раза в год) однажды водили в кинотеатр (да, единственный он был, но открывался только вот по таким случаям). Там показали весьма физиологичный фильм из жизни законченных наркоманов. Я не досмотрела до конца. Да что мы там не видели? Шприцы и клей «Момент» и так валялись по всем подъездам, расширенные зрачки прохожего тоже никого не удивляли.

Отдельно вспоминаются уроки физкультуры, где «на оценку» нужно было сдавать «нормативы». Все они были прописаны в затертых до желтизны советских брошюрах. «На пять» почти никто не справлялся. Судя по «нормативам», мы были не такие, как наши советские предшественники, они были несколько ниже ростом, но при этом крупнее, и прыгали выше, и бегали быстрее, и кидали дальше.

Старые учебники все еще лежали в школьной библиотеке. В начале года нужно было не ошибиться и взять только те, что «после 91-го», особенно внимательно нужно было выбирать учебник истории. Почему, было не совсем понятно. Но было среди нас какое-то общее мнение, что там ерунда, чушь написана, неправда. То, что следует теперь высмеивать. Это хлам, который еще просто не успели выкинуть. Ведь что такое был для меня Советский Союз? Его приметы были повсюду. Например, портреты Ленина, складированные почему-то в холодном кафельном помещении при школьном бассейне, куда мы приходили каждый год, снимали штаны и раздвигали ягодицы (анализ на яйцеглист). Или: ярко-красные шорты, сшитые из советского флага, на директрисе лагеря детского с повадками начальницы концентрационного. Но мог ли быть понятен смысл этих примет?

Чувствовали мы сумятицу, ужас, уныние, дезориентацию, видели мы безликость, серость, типовую застройку. И так, смею предположить, было (и есть?) в любом поселке, городке, спальном районе большого города, находящемся на территории РФ. Глухо, как в космосе.

Мы, дети, выросшие на заброшенных стройках, попали во вневременье. Я помню много телевизионных передач в девяностых и нулевых, рассказывавших о потерявшихся людях. Вроде вышел зачем-то на улицу (на работу пошел у себя в Москве), а потом обнаруживает, что лежит на рельсах рядом с проносящимся поездом где-то под Калугой и совершенно не представляет, кто он такой и что здесь делает. Феномен биографической амнезии. Возникает иногда как реакция на сильный шок. К кому-то с помощью врачей возвращалась память, к кому-то — нет.

У нас, тех, кому сейчас от 20 до 25, — как будто в нашем глубоком, не сознающем еще себя детстве умерла бабушка. Бабушка на себе держала весь дом. И с ее смертью началось: дележка имущества, нашествие чужих, борьба за дом... А мы — болтающийся по дому ребенок, не находящий себе применения (и тех, что пришли, мы впервые видим, и бабушку и не помним) и особенно никому не нужный. Разве что новым хозяевам в их играх власти.

Какие у ребенка есть пути? Уйти из дома. Примкнуть к кому-то из новых хозяев. Делать вид, что ничего не происходит, продолжать играть в свои игрушки. Бунтовать. Это всё — мы. И на каждый вариант можно привести множество самых разных примеров (хипстеры, дауншифтинг, «новая драма» и т.д. и т.п.).

Но самое интересное, что мы ничего не помним. Вернее, мы помним, что кто-то умер. Мы даже видели, как выносили труп. Но кем был этот кто-то? И что он значил? И что теперь? Амнезия характеризуется «симптомами отсутствия воспоминаний или неполными воспоминаниями о произошедших событиях». Это, с одной стороны, объясняет, почему мы не знаем, в каком году родился Пушкин. А с другой — почему для нас так важно все, что фиксирует жизнь, от фото и видео до твиттеров и ЖЖ. Это помогает овеществлять воспоминания — и это, кажется, становится даже важнее, чем непосредственно переживать события.

Амнезия двояка: ты не помнишь плохого, что защищает тебя от травм, но ты не помнишь и хорошего, а это может тормозить твое развитие. Человек, земное создание, очутившееся в открытом пространстве, продолжает искать опору. И если ее нет в настоящем, то остается путь либо в прошлое, либо в будущее, что, по сути, одно и то же — архаизм и футуризм близки не только «измами». Мы уже научили айфон делать фотографии в стиле old school. Посмотрим, куда нас это приведет.

Январский P.S.
И вот, для начала, куда нас все это привело. Болтающиеся по дому и, кажется, увлеченные только своими яркими картинками дети неожиданно повзрослели (это всегда так случается — неожиданно). «Дядя, а вы кто? И зачем вы это делаете?» С ребенком можно не считаться до времени. Но дети неизбежно вырастают. И начинают задавать вопросы.

Как-то так оказалось, что наши игры в виртуальные сообщества помогли нам объединиться на реальных улицах. И занимательно, что во всем этом движении мы все же такие мы: даже митинги служат нам, например, поводом ухватить актуальный («протестный») тренд в стрит-фэшн.

А все оттого, что если мы ничего не помним, то нам и не страшно.


Татьяна КУЧЕР
Я, двадцатилетняя человеческая особь, дышащий и думающий организм

Я, двадцатилетняя человеческая особь, суррогатный продукт моей замечательной страны, моего вневременья, моего необъятного пространства, стою среди армии таких же, как я, клонов и подглядываю в замочную скважину своего двадцать первого года и следующих за ним лет. Туда пока нет хода. Но и назад нельзя.

Мы — перевалочное поколение. Мы — «недо», «между». Мы будем нести свои 30, свои 40, 50, 60, но навсегда останемся здесь, в крохотном сыром предбаннике будущего. Наши родители из той Атлантиды, что затонула, наши дети — из той, что еще не всплыла. Нас любят называть первым поколением, появившимся вне советского строя, нас заклеймили этой почетной ношей.

Этот строй похлеще будет любого советского. Мне 20, и я помню день, когда убили Листьева. Тогда, разумеется, я понятия не имела ни кто такой Листьев, ни что такое убивать. Но наивное детское воображение нарисовало огромное дерево с шелестящей зеленой листвой. Много лет спустя, когда не один труженик пера отправился вслед за Листьевым, память услужливо подбросила мне эту картинку из детства, и круг замкнулся.

Мне 20, и слово «теракт» имеет для меня четкие очертания башен-близнецов, Театрального центра на Дубровке, разрушенной школы в Беслане. От слова «война» отклеиваются старые пожелтевшие кадры хрестоматийной Великой Отечественной, и взамен возникают оцифрованные изображения Чечни и Южной Осетии.

Мне 20, я живу в Киеве, и за окном у меня Майдан. Сегодня 22 ноября, и спать я не могу, да и не хочу, потому что опять и снова толпы людей на улице падают в нежные объятия ОМОНа. Сегодня 22 ноября, и послезавтра мой двадцать первый год шарахнет меня по голове и осядет на плечах.

Мое межвременье соткано из парадоксов. Я продвинутый юзер социальных сетей при советском свидетельстве о рождении. Сумбурное мое межвременье соткано из миллиардов вспышек — проходящих и основополагающих: Гарри Поттер, реклама, нефть, хипстеры, Жириновский, твиттер, родители стареют. Облако тэгов разрастается и утекает в ту замочную скважину, за которой прячутся мои следующие десятилетия.

Все говорят, и все пишут: «Всё плохо». Журналы, газеты, блоги, телеящик, бабки на улицах, студентики в аудиториях барахтаются в мутной жиже своих страхов и сомнений, не желая оглянуться вокруг. В том, что всё плохо, виноваты опять же все — коммунисты, пацифисты, антиглобалисты, Путин, соседка сверху. Так вот я и мои двадцатилетние собратья будем первыми, кто выключит это бесполезное нытье и галдеж. Первыми не в том, что никогда не были пионерами или были взращены первой рекламой. Первым поколением, которому чужда демагогия и свойственны четкие взвешенные действия, как бы утопично это ни звучало.

Я, двадцатилетняя человеческая особь, дышащий и думающий организм, стою посреди огромной информационной поляны одна-одинешенька, готовлюсь поймать свой двадцать первый год и не боюсь оглянуться назад.

{-page-}

 



Илья КЛИШИН (W-O-S)
Мы — мина, которая рванет

Когда в конце V века германцы захватили Западную Римскую империю, в ней жило 25 миллионов человек. Цивилизованных римлян во всех провинциях было несравнимо больше — в Галлии, например, 95 процентов. Но всего через поколение блистательные города превратились в грязные деревни, а их жители — в невежественных дикарей. Установились Темные века.

Мне всегда было интересно, как происходил этот транзит. В учебнике сказано, что Рим пал в 476 году. Но что-то же говорили своим детям в 496-м, допустим, году римляне, жившие уже под владычеством франков, остготов и вандалов, учили же чему-то?

В постапокалиптическом мире рассказы про обычную жизнь до-того-как звучат милой сказкой. Хорошо показал это в своей «Дороге» Кормак Маккарти: после неизвестной катастрофы отец с маленьким сыном убегают от смерти по выжженным дотла Штатам, и мальчик все просит рассказать, что было здесь и для чего.

— Пап, тут все сожгли.
— Клуб был, сельский. Колонны видишь? Там вход. Колхозники приходили сюда танцевать.

Это уже не Маккарти, а я. Детство в рабочем поселке, переходившем в село, было вполне себе варварским. Промзона через дорогу стояла и ржавела, колхоз разобрали до остова, а ТЭЦ бросили в поле почти достроенной. Туда мы приносили покрышки и жгли. Вонючий дым валил из трубы, а мы танцевали. Бежали в шалаш, в бывшем коровнике, слушать сводки с войны. Наши солдаты вошли в Гудермес без единого выстрела. Мне двенадцать, и я рад.

***

Те, кому сейчас тридцать — сорок — пятьдесят, правда, не понимают. Думают, мы такие же, как они. Только моложе. Но это только внешне, а на деле мы — мина, которая рванет. Рванет — не обязательно значит «уничтожит». Просто сделает резко иначе. Когда первое поколение, не помнившее царскую Россию (от 1910 г. р.), стало умирать, началась перестройка. И родились мы.

Вы, старшие поколения, рассказывали нам о жизни в Союзе на кухнях. Мы смотрели передачу Парфенова. Видели советские фильмы, слушали песни, читали книги. Но все равно пазл не складывается — понимаете? Мы хорошо представляем по отдельности усы Боярского и джинсы фарцовщиков, танки в Праге и песни Высоцкого, пустые прилавки и самиздат. Но понять дух того времени больше нельзя. Начинаешь думать, а выходит анекдот какой-то в голове.

И это очень важно. Все это время вы занимались тем, что улучшали (как могли) давно не существующий Советский Союз. Чтобы колбаса была разных сортов. Галочка. За границу чтобы ездить. Галочка. И чтобы писать про правительство гадости. Галочка.

Вопрос, зачем покойному эти и другие припарки, риторический и лежит скорее в плоскости эстетики. Почему люди покупают себе в прихожую рассыпающейся квартиры бронзового кота или картину с гномами (маслом)? Чтобы «культура» была, чтобы всё как у людей.

А давно пора сам дом сносить.

***

Ровесникам новой России не дóроги салями и билет в Анталию. Не в смысле, что не нужны, просто не представляют ценности, как для их родителей. Те-то готовы сказать: «Ну, воруют. Ну, цензура. Ну, фальсификации. Зато хоть колбаса и путевка».

А для нас это естественно — как воздухом дышать. Кто, кажется нам, в здравом уме, вернет Госплан и закроет границы? Правильно — никто. Поэтому можно подумать и про свободу слова и честность выборов. Новый, казалось бы, уровень, следующий шаг, поступательное развитие. Но нет же.

У нас нет программы, что ли. Вроде бы за Запад, рынок и демократию, но так и не научились улыбаться, уважать собственность и слышать оппонентов. Мальчики-варвары, что пасли коз на поросших травой форумах, выросли, нацепили шкуры набекрень и думают, что это тоги.

Мы не строители, и в том числе поэтому я так тревожусь о том, что будет после смерти старших. Мы — потерянное поколение, как то, межвоенное. Наши сверстники — книги Кафки, Гессе, Набокова, Ремарка, Камю, Сартра. Абсурд, ненужность, отчаяние, побег, падение, чума, защита, тщета.

И прежде всего — тошнота.

Январский P.S.
Я во всем был прав.


Роман ФАТХУТДИНОВ
Общее? Безразличие

В детстве новости я смотрел по телевизору «Горизонт», и самым радужным в них было пятно, светившееся с экрана еще пять минут после выключения.

Вообще, жизнь севера русской провинции никогда не выходила за пределы нуара, благодарить за который стоит низкое облачное небо и тощую фантазию архитекторов хрущевско-брежневских массовых застроек. И когда по телевизору постоянно что-то делили в далекой метрополии, это казалось очередным шоу, расположившимся где-то между «Улицей разбитых фонарей — 3» и «Полем чудес» (удивительно, как оба эти осколка 90-х до сих пор сохранились в сетке телевещания). Та жизнь мало переплеталась с жизнью реальной, и проблемы большой страны казались запредельно далекими из нашей небольшой комнаты, которую мы делили нашей полновесной семьей. Как я сейчас понимаю, мысли родителей всецело занимал вопрос о простом выживании в условиях полного безденежья и общей тотальной беспросветности. Помню, как на крыльце школы мы хвалились тем, насколько задерживают зарплату нашим мамам и папам, сейчас и не вспомнить, за кем же осталась победа, но сроки были около 7—9 месяцев.

Неужели все это сейчас воспринимается как счастливое детство?

Да, счастливое; не зная иной жизни, не с чем сравнивать. В больших городах резче ощущаешь сегрегацию, видя неприкрытое богатство и бедность, в моем же детстве все было одинаковым, и нельзя было даже подумать, что что-то может быть иначе.

Как и у всех, детство = школа. Моя располагалась в пяти минутах от дома, и даже по меркам нашего города считалась «плохой». Я, в отличие от многих, не могу сказать, что недавно встретил своего однокашника на митинге оппозиционеров или оппортунистов, потому что большую часть из них повстречать можно, только если всерьез пересекаться с нашей пенитенциарной системой. Для меня было тяжелейшим испытанием каждое утро входить в это горнило знаний и величайшим избавлением — незаметно сбегать оттуда вместе с последним звонком.

Когда я учился в 8-м или 9-м классе, наш город захлестнула мода на скинов. Тогда я узнал, что день рождения Гитлера — большой праздник для русского народа, ведь именно в этот день ребята с так называемой «Пионер-горы» должны были прийти к нам в школу, чтобы бить рэперов. Из двадцати пяти человек, которые учились в моем классе, на уроки пришли восемь или девять, в том числе и я. Пожалуй, это был лучший школьный день, потому что все те, кто представлял для меня опасность как в классе, так и в школе, решили отсидеться дома.

Как и многих аутсайдеров, меня поддерживал оголтелый эскапизм: я был помешан на футболе, и, так как это игра командная, мне волей-неволей пришлось отчасти социализироваться.

Вся эта питательная среда могла дать только такие всходы, которые я вижу теперь: самый лучший выход для большинства из окружения моего детства — это счастье обывателя, и никогда что-то большее (впрочем, я уверен, до этой планки сумеют добраться многие). Социальные сети не дадут соврать: френд-лента забита фотографиями тюнингованных отечественных автомобилей и распальцовок с клубных вечеринок — у парней и глубокомысленными максимами про любовь — у девушек.

Старый трюизм о том, что «Россия — это не только Москва», в вопросе о поколении играет огромную роль. Стоит помнить, что мы гораздо больше, чем страна «Дома-2», дешевых энергетиков и легких наркотиков, айпэдов и инноваций. И не дай бог кто-то сочтет это за оскорбление — просто таковы те, кто рос в 90-е в маленьких провинциальных городах, где не было примера лучшего, чем бандиты в прайм-тайм по телевидению.

Что же нас объединяет? Целое поколение не может выбрать одно направление, это понятно каждому. Но кажется, что основной наш отличительный признак — безразличие. Циничное у интеллектуалов и природное — у остальной части.

Сейчас в мало изменившемся с моего детства городе рождается новое поколение в семьях тех, кто появился на свет на стыке двух стран и десятилетий. И я боюсь, что предыдущее, как всегда, лучше следующего.

Январский P.S.
4 декабря я шел по улице и хотел увидеть протест, не потому, что я оголтелый оппозиционер. Мне хотелось выбирать.

К сожалению, мы росли в 90-х. Это во всех смыслах было плохо, в том числе и тем, что в стране был разгул демократии. Нам непонятны были механизмы, но сам процесс увлекал: выборы были непредсказуемы. И по мере взросления мы тоже мечтали поучаствовать в таких интересных событиях, почувствовать какую-то общность. Ведь даже самого яркого индивидуалиста будоражит возможность оказаться среди своих. Но вот мы выросли, а игрушка испортилась. И нам очень хочется вернуть то детское ощущение, и это есть та же наивная вера в Свободу и Справедливость, похожая на веру в Деда Мороза.

Но и в этот раз, протерев глаза, мы разочарованно заметили, что в поеденном молью костюме перед нами ходит в лучшем случае папа или дядя, и гораздо хуже, если это делает пьяненький престарелый актер ТЮЗа, шабашущий на праздниках. Но ведь мы все равно будем поздравлять всех родственников и друзей с Новым годом и отсчитывать удары курантов, что бы ни случилось. Сансара Ойкумены.


Дарья ГАВРИЛОВА
Забери деньги — сколько сможешь унести

Страны, в которой я родилась, не существует. Она исчезла, когда мне было два года. А я осталась — там, где осталась. Но, несмотря на то что детство мое прошло в самый бурный для Российской Федерации политический период, политики в нем не было. Были летние каникулы и трава выше головы; были стишки для божьей коровки, которые непременно нужно запомнить; велосипеды; ночные прогулки; желание влюбленности — и разочарование в ней. Не было в моей жизни ни Путина, ни Березовского, ни Гавриила Попова.

Был еще папа, который работал в МГТС и зарабатывал много денег. Я любила папу и шоколадки — и только недавно поняла, что много денег он получал, воруя из госбюджета на закупках принтеров. Стоит ли говорить, что эта информация никак не изменила мое отношение к папе: он был добрый, веселый и умный, и мы испытывали друг к другу крепкую всепрощающую любовь.

Эта модель отношений с окружающими и собой, наверное, работает сейчас для многих: с одной стороны, твой способ зарабатывать на еду и бензин не совсем честен. С другой — твоя дочь любит, когда ты приносишь домой шоколадки. И тут бесполезно вступать в идеологические баталии, потому что дети действительно ни в чем не виноваты.

Затем я выросла, папы не стало, началась самостоятельная жизнь. Появились друзья — умные, образованные, понимающие. Большинство из них, правда, предпочитают не находить своему уму практического применения: они смотрят лучшие образчики золотого фонда кинематографа, читают избранные произведения классической литературы и многое знают о музыке. Что происходит в их стране в данный конкретный момент — глубоко за пределами их личного хит-парада.

Безусловно, это обобщение. Я знаю тех, кто боролся и борется, кто выходил на площади, поддерживая антиправительственные демонстрации. Но многие, очень многие просто смотрят приятные фильмы и разговаривают за алкоголем — по многолетней традиции на кухне — даже уже не о политике. О политике говорить по умолчанию неприлично. В ней не хочется участвовать — и не из равнодушия к стране, а из недоверия к той небольшой группке людей, что являет собой нашу оппозицию. Половина из них выжила из ума, другая половина таким путем развлекается. Прийти на протестную акцию с плакатом, чтобы потом увидеть себя в новостях.

Такой оппозиции не хочется доверять — а без доверия, хоть этого я в детстве и не понимала, невозможно создать отношения, ради которых ты будешь готов жертвовать своим комфортом. Комфорт, в общем, и стал во многом единственной объединяющей идеей для всех представителей двадцатилетних, вне зависимости от их достатка и района проживания. Работать ради того, чтобы получить деньги на крутой свитер из Америки, — но ни в коем случае не за идею. Работающие за идею кажутся сумасшедшими, им не доверяют.

Как ни странно, от этого страдают отношения. Потому что как ни крути, а восхищаться можно только человеком, который живет — ох, простите — в соответствии со своими убеждениями. То, что после работы в оппозиционном СМИ сотрудник уходит работать на «Москву 24», можно понять — но этим нельзя восхищаться. Российская интеллигенция, когда-то создавшая литературу, которой мы до сих пор кичимся, мутировала и выродилась. Часть ее работает, где придется, за шоколадки и свитера. Часть — спокойно изучает дома шедевры кинематографа. И те и другие много пьют: интеллигенты — романтики, и, когда у них отбирают идею, жизнь начинает резко трещать по швам и стремительно превращаться в говно. Где уже нет ни любви, ни радости. А без них откуда взяться честной молодой музыке? На какой базе создавать фильмы и книги?

Музыка и чувства остались тем, кого не волнует легитимность выборов и поправки в Конституцию. Мой двоюродный брат Т., родом из того же небольшого городка под Рязанью, что и господин Сурков и господин Прилепин, беспокоится только о том, где бы взять деньги «на потусить» и как помириться с девушкой, которой он изменил в Крыму. Он слушает песни, озаглавленные приблизительно так: «Прости за боль, что причинил тебе». Мне имена исполнителей незнакомы — а ему они поют про жизнь.

И все, что объединяет меня сейчас с моим двоюродным братом, — это воспоминания о детстве, когда мы купались на пруду, ждали подарков от Деда Мороза и имитировали в домашних условиях «Форд Боярд». Заберись по отвесной стене, собери семь ключей, отгадай кодовое слово и забери деньги — сколько сможешь унести.

И вот еще:

О мальчик, высокий и худенький
с волосами цвета русого — русского —
зачесанной набок челкой, растущей густо
и бесконечной тоской в глазах непонятного цвета
голубых, или серых, иногда даже зеленоватых
ты такой же, каким был лет двести назад
и в метро на «Площади Революции»
ты выглядишь выжившим на Сенатской.
Ты видел их выпученные глаза и синие шеи
у тебя теперь минус пять друзей.
О юноша, в узких джинсах и пальто эйчэндэм черном
о тебе так много писали, талантливо и восторженно
иногда с критикой, иногда любовно
твои уста сотни лет целовали барышни,
одухотворенные
идеей в твоих глазах и неумолимостью.
Ты, правда, не знаешь, куда приложить его —
этот дар вспыхивать и вести за собой.
твое окружение иногда скатывается до совсем маргинальных слоев
но тоска в глазах не становится жиже
ты по-прежнему жаждешь истины,
тебя по-прежнему боятся серьезные
родители девушек, отдающих сердца твоей безусловности.
Ты умеешь так много всего —
но от этого тоска в глазах не становится жиже
видел ты и Париж, и его крыши,
и аргентинское танго видел,
и фильм про Бразилию
и тебе кажется, что ты узник,
живущий в системе узкой
мышления и отдачи
И ты ждешь, когда твой ангел
упадет с неба
на холодной и неоправданно дорогой электричке
ты увезешь ее и покажешь ей дачу
она покажет тебе свои крылья
и будет в глаза смотреть,
и слушать, как ты рисовал эскадрильи
но в темноте затяжных ночей,
что длятся здесь ночь, и еще день,
и еще приблизительно тридцать шесть недель
ты оборвешь ее крылья на отопление
и она уйдет от тебя,
уже безвозвратно земная и грубая
и на оттенок тоска в непонятного цвета глазах твоих
станет глубже
16/12/10

Январский P.S.
В январе часть написанного кажется, кхм, преувеличением. Когда на улицы внезапно вышла не только сотня соратников Лимонова, активность обрели все — работающие, безработные, традиционно пассивные и радикально настроенные. Я не знаю, имеет ли сейчас смысл говорить о появлении какой-то идеи или делать выводы из того, что во главе оргкомитета в итоге встали все те же ранее от политики далекие интеллигенты — пусть и не двадцатилетние. Факт в том, что о политике после декабря стало можно говорить. И кажется даже, что ее теперь можно собственноручно делать. А еще хочу извиниться, что, говоря по сути о Москве, называла ее Россией, — на Урале-то музыку делают ничего так.

{-page-}

 

Лиля БРАЙНИС (W-O-S)
Я готова пожертвовать вещами

Я никогда не сомневалась, что являюсь частью поколения. Возможно, ощущение принадлежности начало формироваться в 2002 году, двадцать четвертого октября. Это был четверг, и я шла в школу. Отчетливо помню дождь, тусклый свет и мои мысли: «Вот сейчас я тут иду, а в этот же самый момент в нескольких километрах от меня, на Дубровке, сидят люди, и их каждую минуту могут убить». Прошлым вечером их захватили на мюзикле «Норд-Ост», поставленном по любимой книге, по «Двум капитанам». А я иду в школу. Девятый класс.

Ощущение тревожности впервые возникло раньше, еще в 99-м. Детство резко закончилось, когда я поняла, что даже дома не могу быть в безопасности. Тогда взорвали многоэтажки в спальных районах: сначала в Печатниках, потом на Каширке. Я хорошо помню — в школе мы рассказывали друг другу, как родители патрулируют дома, а на уроках слушали технику безопасности. К страху тогда впервые добавилось упоительное переживание единства с окружающими. Мне никак не удавалось найти общий язык с одноклассниками, а тут наконец было о чем с ними говорить. Кажется, тогда же в автобусах и метро появилось тревожное сообщение: «Обо всех забытых вещах, оставленных другими пассажирами, сообщайте водителю». Я училась в шестом классе.

С тех пор каждый год что-то взрывалось: переход на Пушкинской (2000), башни-близнецы (2001), фестиваль «Крылья» (2003), станция метро «Рижская» (2004).

Я не стала хуже спать, не боялась выходить на улицу. Я продолжала жить своей жизнью: влюблялась на каждой перемене, каталась на роликах, ходила в музыкальную школу. Но где-то в бессознательном появилось приглушенное ощущение собственной уязвимости. Доза хоть и была гомеопатической, но все же достаточной, чтобы сдвинуть мировоззрение раз и навсегда.

Незаметно я начала острее ценить жизнь. Не абстрактную «когда-нибудь», а конкретную — здесь и сейчас. Прямо по Хайдеггеру: вероятность смерти, которую я по-настоящему ощутила кожей, позволила иначе выбирать жизненные ценности. Мне стало неинтересно тратить жизнь на труд, цель которого — сверхприбыль. Это не значит, что я собралась надеть вериги и уйти в монастырь. Нет, мне нравятся красивые вещи, и я знаю, где они продаются. Но я готова ими жертвовать ради смысла или идеи, в которую верю.

Не важно, будет ли это мечта о мире, комфортной городской среде или равном образовании. Главное — я буду действовать. Стану волонтером в благотворительном фонде, организую интерактивную карту велодорожек или пойду работать в школу. Я понимаю, что ни завтра, ни послезавтра ничего не изменится. Это не важно. Когда Мартин Лютер Кинг говорил о своей мечте, ему тоже никто не верил. Говорили, что в Америке никогда не будет двух вещей: президента-черного и президента-женщины. Но со дня его речи прошло 45 лет, и на выборах 2008 года между собой соревновались Барак Обама и Хиллари Клинтон.


Илья ИНОЗЕМЦЕВ (W-O-S)
Каждый скрылся на страничке в социальной сети

Я не знаю свое поколение и не могу о нем рассказать. В смысле, я знаю про себя, про своих друзей и просто знакомых сверстников. Знаю нескольких людей, которых когда-то видел в школе и институте — им всем живется хорошо. Мне тоже живется неплохо. Я мог бы рассказать про то, какая у нас замечательная, интересная жизнь, но есть же и другая жизнь моего поколения. Есть ребята, которые крушат палатки и бьют приезжих просто потому, что им кажется это хорошим времяпрепровождением. Есть ребята, которые получают золотые медали и красные дипломы, а работать их берут только в курьеры. Есть и те, которые крадут деньги у родителей и тратят их на дозу. И таких историй много, но я не могу о них рассказать, потому что я незнаком с этими ребятами.

В этом я и вижу главную черту поколения — в том, что мы совсем не знаем друг друга. Мы сами выстроили эти стены, где каждый скрылся в отдельной комнатке, которую олицетворяет наша страничка в социальной сети или наш мобильный телефон. Мы вольны выбирать круг нашего общения, просто нажав на кнопку «Удалить из друзей» или добавив неугодного собеседника в черный список нашего аккаунта в скайпе. Представители старшего поколения могут дружить между собой просто потому, что жили они со своими товарищами в одном дворе, а у нас даже и дворов-то толком не было. Нас называют «потерянным» поколением; почему — мне, например, малопонятно. Но я могу признать, что мы потеряны сами для себя, поскольку отсиживаемся в своих многочисленных клубах по интересам.

Хотя, может, мы это делаем ненамеренно. Где-то в пятом классе родители ругали меня за то, что я постоянно вынуждаю их переплачивать за превышенный трафик скачанного в сети (тогда же еще все не было безлимитным), поскольку я так старался отличаться от сверстников, что скачивал песни и альбомы непонятных групп, которые, как мне тогда казалось, больше никто не слушает и никогда не будет слушать, кроме той сотни людей с форума, которая меня на десять лет старше; по ночам я включал «Ультру» — в надежде, что любимая песня хоть раз выпадет в ротации. Каково же мое удивление сейчас: я окружил себя со всех сторон людьми, которые занимались такой же ерундой. При этом я же не специально их отбирал, нет; просто у нас одни интересы, и так уж получилось, что мы все сбиваемся в одну группу. А те, кто не скачивал в седьмом классе ничего и покупал новый альбом «Сектора Газа» или «Арии» на кассете, — сбиваются в свою.

Кстати, я вижу положительную сторону в этом расслоении. Наши родители жили тогда, когда в стране была, по сути, одна-единственная идеология, которая навязывалась каждому. Сейчас же в нашем государстве нет единой, но есть куча маленьких идеологий, каждая из которых тоже навязывается нашим незамутненным умам. Однако у всех нас есть выбор, пусть даже и мнимый, но он есть. Мы можем выбрать любую маленькую идеологию. Это как телевизор. Никто не мешает нам переключать нашу веру.

Тем не менее именно эти маленькие идеологии нас и разбивают. Наше поколение действительно слабое, но не потому, что нам на все плевать, а просто потому, что мы все стали совсем разными. И пока мы не поймем, что на самом деле мы все одинаковые и у нас у всех есть одинаковые истории и интересы, — мы ничего не добьемся.


Паша НИКИФОРОВ
От нас останется пара намеренно состаренных поляроидов

Мы поколение неудачников. Это что-то вроде констатации факта, не более. Не укор всем двадцатилетним, не обвинение, просто так получилось. Так получилось, без следствия и причины. Кстати, «так получилось» — любимое выражение рожденных в эпоху излома, где-то на границе краха империи и обстрела Белого дома в Москве. Так получилось — полная неопределенность. Неопределенно даже время нашего рождения — где-то между тем и тем. Поколение неопределившихся.

Золотая молодежь, поколение «икс» и «П» были еще кто-то, а мы — неудачники. Может быть, самое умное, но при этом ни к чему не приспособленное, ничего не умеющее и ничего не желающее унылое говно. Нигилисты были хотя бы убеждены в том, что убеждения — пережиток прошлого. Дауншифтинг придумали те, кому сейчас сильно за тридцать, а то и за сорок — им есть от чего отказываться. Стритэйдж создали тоже те, кому «за» — им было за что оправдываться. Нам — нет. У нас ничего нет. Поэтому мы отказываемся, ничего не желая взамен и ничего не умея. От мяса, карьеры, машин и меха. И при этом не ищем оправдания. До нас отказывались всегда в пользу чего-то. Мы отказываемся без пользы, и оттого без всякого смысла.

Половина моих сокурсников в университете были лимитой. Приезжали с мыслями о журналистике, искусстве, науке и, прости господи, писательстве. Прошло время, и мыслей не осталось. Сокурсники остались в Питере, а дурацкие мысли нет. Олеся у себя «на границе» (так называются все отдаленные и непригодные для жизни участки этой родины) писала в какую-то газетенку, водилась с местными патлатыми звездами рок-н-ролла и мечтала о Пулитцеровской премии, не меньше. Сейчас работает администратором в итальянском ресторане, где меня угощают неплохим кофе, и каждый вечер курит гашиш. Люто ненавидит хипстеров, разговоры о смыслах и радуется своей должности в сфере обслуживания и питания. В залах ресторана общается с безумными людьми всех возрастов и причесок и считает, что больше нигде не встретит столько интересных людей не отходя от кассы. Год назад мы сидели в зале ожидания Пулково, и она обмолвилась, что хочет писать про рестораны, еду и вино в журналы. Наверное, временное помешательство было — сейчас-то она о подобных глупостях уже не говорит.

Сережа бросал университет дважды. Сначала запил и забыл сдать сессию. Потом поступил в Смольный, не готовясь к экзаменам. Литературу отвечал Андрею Аствацатурову, после чего называет его задротом. На музыкальном факультете проучился несколько месяцев. Понял, что никто из преподавателей даже близко не сидел рядом со всякими драм-машинами и секвенсорами, и заперся в комнате. Строго следуя завету Бродского, не выходил оттуда, пока не написал альбом. Дальше концерты по всей Европе, альбомы на американских и канадских лейблах, совместные сплиты с чуваками из всяких Индонезий, джемы в Берлине, что-то еще. А потом ему не захотелось, чтобы его музыку кто-нибудь услышал, и стал сочинять для себя. Потом самому не захотелось слушать собственную музыку. А еще позже он прочел пару книг Шульгина, попробовал тусиби и сейчас проводит пьяные ночи в караоке-барах, подпевая «Бисти бойз». Занимается осознанным саморазрушением и ищет точку невозврата.

Другой Сережа пришел в Театр сатиры монтировщиком сцены на пятом курсе. Через год стал заведующим постановочной частью. Просто никто из спившихся упырей на эту должность больше не подходил, когда прошлого завпоста уволили за воровство. Сережа переехал в каморку за сценой, хлещет водку за кулисами с бесталанными актерами и выходит из сумрака только во время гастролей. Летом он ездил в Португалию ставить новый спектакль по Чехову и рассказал мне, как увидел целую улицу, что ведет от мотеля до местного театра. А еще Сережа считает себя очень талантливым, перспективным и лучше других. Верит коммунистам, соблюдает пост и выпивает по два литра соса-солы каждый день. Однажды пробовал написать книгу, но на десятой странице опомнился. Нашему поколению вообще свойственно вовремя одумываться и не делать глупости. А то еще, не дай бог, и правда получится и что-нибудь да выйдет путное.

Оля уехала учиться в Париж. За последние три года это то ли третье, то ли четвертое ее образование. Многие из нас честно признают, что больше ничего в жизни толком и не умеют, кроме как постоянно учиться. Мозгов хватает, чтобы пройти конкурс, выиграть грант, найти бесплатные курсы, пройти летние семинары. Хватает мозгов и на то, чтобы все эти знания не применять.

Вместо жежешечки мы юзаем тамблер. Выйти на Триумфальную или к Гостинке заслуживает такого же презрения, как проголосовать за упырей, пьющих кровь христианских младенцев. Человека с айпэдом мы обходим за пятьдесят метров, как если бы он был прокаженным. И о нашем поколении неудачников никогда не напишут книгу. Потому что некому, кроме нас самих. А мы не будем, не умеем, не хотим, и так получилось. А еще всех нас объединяет одна особенность: мы одни. Все перечисленные в этом тексте, все, кто пришел мне на ум, когда я писал этот текст, сам я — одиноки. Ну, то есть без дам и кавалеров. Мы неудачники, и люди думают, что это болезнь, которая передается воздушно-капельным путем. Поэтому с нами предпочитают не связываться. После себя мы не оставим ни детей, ни книг, ни музыки. Может, только несколько умышленно потрепанных и состаренных поляроидов. Но по ним ни черта будет не разобрать.

Январский P.S.
В этот же день и в это же время ровно год назад я сидел один в «пивораме» и пил хреновуху. На улице было дико холодно, и после теплой едальни пьяненьким прогуляться по морозу было самое то. Сегодня я сидел в рюмочной, пил водку, и на улицу совсем не хотелось. На улице слякоть, плюс два или околоноля. Между этим и тем днем я успел из «высурковской» пропаганды переквалифицироваться в володинскую. Посетить первые в своей жизни митинги. И окончательно убедиться в инородности нашего поколения. Мы лишние на празднике ликующей гопоты и сытого гражданского общества. Немцовы, с его хомяками, презервативы-троицкие, слава россии, за честные выборы и перетягивание флагов в Питере, да, впрочем, и аналогичный московский онанизм — кроме презрения, по-прежнему ничего не вызывают. Был, правда, плакат «верните в соса-солу кокаин», но он ничего не изменил. Декабрь вообще ничего не изменил. Шанс был. Но наше поколение его сознательно просрало. Потому что ничего не хотим, не умеем, лень и так… Ну, в общем, вы знаете. Говорите, эпоха застоя и #спасибопутинузаэто. Ну-ну —#спасибонамзаэто!
31 декабря 2011

{-page-}

 

Елена ГЛАЗКОВА
Я решила тупо бороться



Я не хотела делать две вещи: начинать с фразы: «мне двадцать два года» и писать о Путине.

Мне двадцать два года.

Первые одиннадцать из них были офигенными. Где-то с 2000-го («Миллениум! Линолеум!») в жизнь стал пробираться идиотизм. Что первично: идиотизм или Путин, я пока не знаю. Но в моей биографии они возникли синхронно.
Попробую объяснить.

Два примера идиотизма

В 2007 году я проходила практику на Всемирном форуме социального обеспечения. Нас упаковали в ярко-желтые толстовки и отправили на заседания: подавать микрофоны. Четыре дня чиновники из Европы, Азии и Африки исступленно вещали о том, как они стараются побороть коррупцию, провести реформы, победить безработицу. Им задавали едкие вопросы, а они оправдывались, щеголяли успехами, показывали графики, диаграммы и говорили о перспективах. Мы зевали и разносили микрофоны.

Пятый день был объявлен «русским». Иностранцы по привычке приперлись на заседание. Но им не стали показывать графики. Вместо этого к трибуне подошла тучная женщина с птичьей фамилией и произнесла буквально следующее:

— Зря вы все думаете, что в России все так же плохо, как у вас. Наш любимый президент, Владимир Владимирович Путин, все очень правильно делает. И детки у нас бесплатно учатся. И хлебушек растет. И все у нас хорошо, с таким-то президентом! Все просто прекрасно, и обсуждать тут нечего.

В зале повисло недоумение. Ухмыльнулся Зурабов. Микрофон никто не просил. Мы с подругой сидели, как дуры, в своей канареечной форме, отчего-то испытывая чувство мучительного стыда. Я оглянулась и встретилась глазами с пожилым немцем. Он поправил галстук, понимающе мне улыбнулся и сказал: «Sprachlos». «У него нет слов», — перевела я подруге и подумала, что у меня их тоже нет и долго еще не будет.

Но жизнь редко ограничивается одним позором. Следующую производственную практику я отбывала уже в качестве корреспондента в пресс-центре «Евровидения-2009» (в Москве). Европа задыхалась от кризиса, а у нас было весело. Я прибегала на работу с радостью и чувствовала себя в пресс-центре как дома.

Однажды вечером нас поймали и сказали: завтра вы должны быть одеты по схеме «белый верх, черный низ». Мы удивились.

Утром по Олимпийскому сновали толпы незнакомых, недружелюбных и очень напряженных людей. В конце концов нас закрыли в кабинетах, запретив выходить в коридор. На вопросы и робкое «вообще-то мы работаем» никто внимания не обращал. Пробился робкий слух: приедет Путин. Поэтому всем сидеть по комнатам и не высовываться.

В обстановке строжайшей секретности мне удалось вырваться на пресс-конференцию Араша и Айсель. Достала блокнот, приготовилась писать, и тут журналисты повскакивали с мест, а в зал строевым шагом вошла колонна людей в черном.

Небожитель все-таки приехал. «Если у вас есть какие-то проблемы и жалобы, — сладко запел ведущий, — сейчас самое время о них сказать».

Поддавшись общему воодушевлению, я попыталась заснять богоявление на мобильный. В воображении тем временем возникла картинка: я выбегаю с пистолетом на середину зала, держу ВВ на прицеле и, прямо как герой Малковича в фильме «После прочтения сжечь», исступленно кричу:

— Я знаю, чей ты представитель! Ты представитель окружающего меня идиотизма!

Ведь именно этого они опасались, полдня промариновав меня в душной комнате.

Три случайных события

Наше поколение часто упрекают в аполитичности. В детстве я политикой интересовалась, прежде всего, потому, что это было весело.

К полной аполитичности меня привели три случайных события.

Однажды я возвращалась домой после встречи с бывшей одноклассницей. Мы не виделись семь лет, а нашлись в «Вконтакте». Зашли в метро, и черт дернул заговорить о действующей власти. «Слушай, — неожиданно протянула собеседница, после пары моих замечаний как-то по-новому заглядывая в глаза, — а ты что... не патриот?!» Подъехал наш поезд, как бы заглушая мой ответ. На самом деле меня настолько пробрало от этого пристального взгляда, что ответа не было и быть не могло. «Слушай, а ты что... враг народа?»

После этого случая я поняла: не стоит говорить о политических убеждениях вслух. Увы.

Следующий шаг навстречу полной аполитичности случился, когда я впервые влюбилась. С объектом чувств мы оба мечтали снимать кино, вследствие чего он притащил мне прочитать сценарий артхаусного фильма, написанный собственноручно. «Все отлично! — заявила я после прочтения. — Но если ты хочешь изменить мир...» Я хотела продолжить: «…этого явно недостаточно». Но объект прервал на полуслове. «Я не хочу менять никакой мир, — отрезал он, — мне вообще на него наплевать. Я хочу прожить свою жизнь, а не чужую». Мое мировоззрение перевернулось с ног на голову.

Раз лучшие люди из тех, кого я знаю, абсолютно индифферентны, может, и не нужно ничего менять?

Тем не менее остатки гражданской позиции еще были живы. Иногда я представляла себе, что кто-то когда-то и где-то сможет добраться и до меня и ограничить мою свободу, если не внутреннюю, до обретения которой еще жить и жить, то хотя бы внешнюю. И сильно переживала по этому поводу. Как-то раз я поделилась опасениями со своей сестрой. Она посмотрела на меня с жалостью: «Тебе правда сейчас это важно? Что там будет, какая власть?!» Она не успела договорить, а мне уже стало не важно. Пришло время подумать о себе. С карьерой на тот момент все представлялось просто: окончу университет и прославлюсь. Поэтому я занялась личной жизнью. Своей.

К советам близких надо прислушиваться безоговорочно, что бы они ни плели.

Апатия

Аполитичность нашего поколения часто увязывают с апатией. Сейчас модно возмущаться и негодовать по этому поводу. Откуда берется апатия? По-моему, все просто до ужаса.

Мы живем в эру сверхдоступной информации обо всем на свете. Один клик — и ты уже все знаешь. При этом мы не тупые. А это значит, что прошлое этой страны и наших родителей лежит перед нами как на ладони. И, чтобы понять, что в этой стране никогда ничего не меняется, кроме названий, даже не обязательно много читать. Бесполезность резких движений наших предшественников записана у нас в подкорке головного мозга. То, во что верили наши родители, было уничтожено в течение нескольких минут. Для того чтобы уничтожить то, во что верим мы, вряд ли потребуется больше времени. Это ли не повод испытывать легкую апатию, как вы считаете?

Мой папа-полковник сформулировал лозунг, с которым власть имущие в нашей стране относятся к военным. Звучит он так: «Отслужил — и сдохни!» Когда я об этом думаю, руки опускаются сами собой.

Апатия перерастает в хроническое равнодушие, которое, кстати, выражается не только в отсутствии гражданской позиции. От него страдают и наши близкие. Безразличие — это наша «резиновая уточка». С другой стороны, каких эмоций вы ждете от людей, для которых обзвонить друзей после теракта в метро и деревянным голосом поинтересоваться, все ли в порядке, обычное дело?

Злость

За нашим равнодушием скрыто много злости. И это не праведный гнев, а тупо — агрессия. Те, кому с мозгами повезло меньше, мочат собак и бомжей по темным подворотням — на радость Андрюше Малахову. Кто-то методично убивает сам себя. Прослойка с мозгами выйдет на улицы добивать всех, кто попадется под руку, как только ее доведут до крайности. Мы ведь не боимся крови, мы ее любим. Нам с детства показывают ее по дебилизатору, мы смотрим вампирские саги (кто помоложе) и Тарантино (кто посмышленее). Насилие — это прекрасно, и свистопляска с убийством Каддафи напугала далеко не всех. Вопрос в том, кого вы можете представить на его месте и какие чувства при этом испытаете.

И тем не менее мы до последнего будем упираться, чтобы не выплеснуть эту агрессию наружу. Мы рады верить всему, лишь бы не действовать. Мы даже готовы думать, что в жизни злодеи и подонки такие же обаятельные и принципиальные, как в американских боевиках. Мы удивляемся, что настоящие злодеи, прежде чем нагадить, не толкают пламенные речи, давая нам возможность опомниться и спрятать в кармане осколок стекла. Они просто гадят, плюют сначала жертве в морду, а потом сразу в Конституцию и действующее законодательство (или наоборот). А мы все равно удивляемся: ну как же так? Почему с нами так можно?

Бороться очень не хочется. Хочется жить. Поэтому мы приспосабливаемся.

Мы инфантильны. Время нас обгоняет. Многие заметили, что с 2000 года оно действительно утекает как вода сквозь пальцы. Для нас это означает только то, что мы состаримся быстрее. Именно состаримся, а не повзрослеем. Никто не взрослеет, потому что хочется. Но нас заставят: обстоятельства или люди, которые эти обстоятельства создают. Лицо нашего поколения проявится, как только у нас отберут последнюю возможность приспособиться и имитировать веселую беззаботную жизнь. А пока что... в парке Горького открыли каток! Юху!

Чтобы снять с человека маску равнодушия, достаточно довести его до отчаяния. Раньше мне казалось, что это правило действует только в голливудских триллерах. Сегодня все несколько иначе. Но пока что мы упираемся, приспосабливаемся и копим злобу.

Самовлюбленность

Те, кто отмечает нашу самовлюбленность и снобизм, совершенно правы. Мы все хотим прославиться. Зачем существует сайт Formspring? Чтобы все, кто на нем зарегистрирован, привыкали давать интервью. Мы выбираем пафосные статусы для своих страниц, цитируем знаменитостей, и все это — жизненная позиция, хоть кого-то она и бесит. Мы очень многого хотим добиться в жизни. Пытаемся ли мы этого добиться — это другой вопрос.

Проблема в том, что достичь чего-то в своей стране очень сложно. В наших вузах берут деньги, но не учат. Мои друзья-медики ржут и рассказывают, что у них в учебниках вырвана половина страниц. Ржут они при этом как-то очень грустно. Следовательно, чтобы чего-то добиться, надо ехать учиться за границу. Желательно там зацепиться и остаться. Откровенно говоря, хотеть уехать из своей страны не очень приятно. Одно дело — успокаивать родителей: да, я скоро свалю отсюда нафиг строить счастливую взрослую жизнь. Другое — когда умные и симпатичные друзья мужского пола при встрече делятся тщательно проработанными планами эмиграции в Новую Зеландию.

Жаль, что и там нас никто не ждет.

Однажды, выполняя задание для режиссерских курсов, я решила посмотреть фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли» на YouTube. Глаз зацепился за англоязычные комментарии к видео. «Если бы не Гитлер, — распинались толерантные европейцы, — полмира захватили бы русские. Подумайте, что лучше?» Я зачем-то ввязалась в спор, чтобы в итоге с изумлением осознать: несмотря на реплики о взаимном уважении, исторической справедливости и прочей правильной ерунде, меня априори считают малообразованным убогим сталинистом.

За границей мы — второй сорт. Хотя как еще можно относиться к людям, которые бегут из собственной страны? Бегут — значит, там они не нужны. И за них некому заступиться.

В мировом масштабе мы — выходцы из детского дома. Нас никто не защитит, и мы это знаем. Но клыки у детдомовцев пробиваются с детства. Именно поэтому упреки в нашей слабости кажутся мне притянутыми за уши.

Совесть

Возвращаюсь домой с работы. Большая Никитская. Наблюдаю любопытную картину. Громадная пробка. Вечер. Все покорно ждут, когда проедут «мигалки». Светофоры выключены (даже для пешеходов, которые стоят как идиоты), палочники никого не пускают. Машины, машины, машины... Время тянется.

Наконец примчались слуги народа, весело мерцая «запрещенными» огоньками. И тут пробка засигналила. И даже не закричала, а завыла из открытых окон. Буквально на несколько минут в воздухе повисло что-то очень тяжелое и темное, как грозовое облако. Попятились палочники, приумолкло победное похрюкивание мигалок. Пешеходы замерли, перестали перебегать на красный. «Надо же, — подумала я, — нас, кажется, боятся».

Наше поколение воспитано на голливудских фильмах. Мы хорошо знаем законы их драматургии и, по-моему, живем по этим законам. Каждый знает своих личных врагов в лицо. Каждый терпит до последнего. Каждый теоретически готов мстить.

И когда тебя доводят до точки кипения, в самый неподходящий момент откуда-то из глубины сознания поднимается мысль: все же не во всех твоих бедах виноват Путин. Самые горькие ошибки проносятся перед глазами, а руки опускаются. Кажется, это называется совесть.

Когда я вновь сталкиваюсь с уродом с водянистыми глазами, который мне хамит из кожаного кресла, или зомби, втирающим мне циничную ересь с экрана дебилизатора, я всегда задаюсь одним и тем же вопросом. Что такого знают эти люди, — думаю я, — что они ничего не боятся? Неужели они на сто процентов уверены, что, когда они сдохнут, ада не будет? Или они исповедуют какой-то культ и приносят в жертвы целые самолеты хоккеистов и польских политиков, подводные лодки и жилые дома? Но на этот вопрос мне никто не может ответить.

Через двенадцать лет мне будет тридцать четыре. Я понятия не имею, какой в стране будет политический строй, и уверена, что я вряд ли смогу на это повлиять. Я просто решила тупо бороться и защищать то, что мне дорого, до последнего, вне зависимости от результата. Наверняка к этому приходит каждый отдельно взятый человек моего возраста и поколения, как только его задевают за живое. Потому что мы прежде всего нормальные люди. Не в самых нормальных условиях.

Знать бы еще, как бороться.

Январский P.S.
Декабрьские события не принесли четкого ответа на последний вопрос. Зато возникло новое семейное развлечение — придумывать лозунги для будущих митингов. «Освободи галеру, краб!», «Мы загоним крысу в угол!», «Валите с ветерком!», «Хипстеры лучше нашистов!», «Лучше дочь-проститутка, чем сын-едрос!», ну и так далее. Еще выяснилось, что я — хомячок, а не человек. Прямо как в триллере.

Вдохновившись всем этим сюрреализмом, я работаю над первым в жизни фантастическим рассказом. В нем Путина отстраняют от власти и наказывают. Теперь он вечно будет ездить на «Ладе-Калине» по трассе Москва — Питер (М-10). Туда-обратно, туда-обратно. Кто хоть раз проезжал трассу федерального значения, оценит изощренность моей мести. А заканчивается история фразой: «Вешали Суркова».​