Илья КЛИШИН (W-O-S)
Мы — мина, которая рванет

Когда в конце V века германцы захватили Западную Римскую империю, в ней жило 25 миллионов человек. Цивилизованных римлян во всех провинциях было несравнимо больше — в Галлии, например, 95 процентов. Но всего через поколение блистательные города превратились в грязные деревни, а их жители — в невежественных дикарей. Установились Темные века.

Мне всегда было интересно, как происходил этот транзит. В учебнике сказано, что Рим пал в 476 году. Но что-то же говорили своим детям в 496-м, допустим, году римляне, жившие уже под владычеством франков, остготов и вандалов, учили же чему-то?

В постапокалиптическом мире рассказы про обычную жизнь до-того-как звучат милой сказкой. Хорошо показал это в своей «Дороге» Кормак Маккарти: после неизвестной катастрофы отец с маленьким сыном убегают от смерти по выжженным дотла Штатам, и мальчик все просит рассказать, что было здесь и для чего.

— Пап, тут все сожгли.
— Клуб был, сельский. Колонны видишь? Там вход. Колхозники приходили сюда танцевать.

Это уже не Маккарти, а я. Детство в рабочем поселке, переходившем в село, было вполне себе варварским. Промзона через дорогу стояла и ржавела, колхоз разобрали до остова, а ТЭЦ бросили в поле почти достроенной. Туда мы приносили покрышки и жгли. Вонючий дым валил из трубы, а мы танцевали. Бежали в шалаш, в бывшем коровнике, слушать сводки с войны. Наши солдаты вошли в Гудермес без единого выстрела. Мне двенадцать, и я рад.

***

Те, кому сейчас тридцать — сорок — пятьдесят, правда, не понимают. Думают, мы такие же, как они. Только моложе. Но это только внешне, а на деле мы — мина, которая рванет. Рванет — не обязательно значит «уничтожит». Просто сделает резко иначе. Когда первое поколение, не помнившее царскую Россию (от 1910 г. р.), стало умирать, началась перестройка. И родились мы.

Вы, старшие поколения, рассказывали нам о жизни в Союзе на кухнях. Мы смотрели передачу Парфенова. Видели советские фильмы, слушали песни, читали книги. Но все равно пазл не складывается — понимаете? Мы хорошо представляем по отдельности усы Боярского и джинсы фарцовщиков, танки в Праге и песни Высоцкого, пустые прилавки и самиздат. Но понять дух того времени больше нельзя. Начинаешь думать, а выходит анекдот какой-то в голове.

И это очень важно. Все это время вы занимались тем, что улучшали (как могли) давно не существующий Советский Союз. Чтобы колбаса была разных сортов. Галочка. За границу чтобы ездить. Галочка. И чтобы писать про правительство гадости. Галочка.

Вопрос, зачем покойному эти и другие припарки, риторический и лежит скорее в плоскости эстетики. Почему люди покупают себе в прихожую рассыпающейся квартиры бронзового кота или картину с гномами (маслом)? Чтобы «культура» была, чтобы всё как у людей.

А давно пора сам дом сносить.

***

Ровесникам новой России не дóроги салями и билет в Анталию. Не в смысле, что не нужны, просто не представляют ценности, как для их родителей. Те-то готовы сказать: «Ну, воруют. Ну, цензура. Ну, фальсификации. Зато хоть колбаса и путевка».

А для нас это естественно — как воздухом дышать. Кто, кажется нам, в здравом уме, вернет Госплан и закроет границы? Правильно — никто. Поэтому можно подумать и про свободу слова и честность выборов. Новый, казалось бы, уровень, следующий шаг, поступательное развитие. Но нет же.

У нас нет программы, что ли. Вроде бы за Запад, рынок и демократию, но так и не научились улыбаться, уважать собственность и слышать оппонентов. Мальчики-варвары, что пасли коз на поросших травой форумах, выросли, нацепили шкуры набекрень и думают, что это тоги.

Мы не строители, и в том числе поэтому я так тревожусь о том, что будет после смерти старших. Мы — потерянное поколение, как то, межвоенное. Наши сверстники — книги Кафки, Гессе, Набокова, Ремарка, Камю, Сартра. Абсурд, ненужность, отчаяние, побег, падение, чума, защита, тщета.

И прежде всего — тошнота.

Январский P.S.
Я во всем был прав.


Роман ФАТХУТДИНОВ
Общее? Безразличие

В детстве новости я смотрел по телевизору «Горизонт», и самым радужным в них было пятно, светившееся с экрана еще пять минут после выключения.

Вообще, жизнь севера русской провинции никогда не выходила за пределы нуара, благодарить за который стоит низкое облачное небо и тощую фантазию архитекторов хрущевско-брежневских массовых застроек. И когда по телевизору постоянно что-то делили в далекой метрополии, это казалось очередным шоу, расположившимся где-то между «Улицей разбитых фонарей — 3» и «Полем чудес» (удивительно, как оба эти осколка 90-х до сих пор сохранились в сетке телевещания). Та жизнь мало переплеталась с жизнью реальной, и проблемы большой страны казались запредельно далекими из нашей небольшой комнаты, которую мы делили нашей полновесной семьей. Как я сейчас понимаю, мысли родителей всецело занимал вопрос о простом выживании в условиях полного безденежья и общей тотальной беспросветности. Помню, как на крыльце школы мы хвалились тем, насколько задерживают зарплату нашим мамам и папам, сейчас и не вспомнить, за кем же осталась победа, но сроки были около 7—9 месяцев.

Неужели все это сейчас воспринимается как счастливое детство?

Да, счастливое; не зная иной жизни, не с чем сравнивать. В больших городах резче ощущаешь сегрегацию, видя неприкрытое богатство и бедность, в моем же детстве все было одинаковым, и нельзя было даже подумать, что что-то может быть иначе.

Как и у всех, детство = школа. Моя располагалась в пяти минутах от дома, и даже по меркам нашего города считалась «плохой». Я, в отличие от многих, не могу сказать, что недавно встретил своего однокашника на митинге оппозиционеров или оппортунистов, потому что большую часть из них повстречать можно, только если всерьез пересекаться с нашей пенитенциарной системой. Для меня было тяжелейшим испытанием каждое утро входить в это горнило знаний и величайшим избавлением — незаметно сбегать оттуда вместе с последним звонком.

Когда я учился в 8-м или 9-м классе, наш город захлестнула мода на скинов. Тогда я узнал, что день рождения Гитлера — большой праздник для русского народа, ведь именно в этот день ребята с так называемой «Пионер-горы» должны были прийти к нам в школу, чтобы бить рэперов. Из двадцати пяти человек, которые учились в моем классе, на уроки пришли восемь или девять, в том числе и я. Пожалуй, это был лучший школьный день, потому что все те, кто представлял для меня опасность как в классе, так и в школе, решили отсидеться дома.

Как и многих аутсайдеров, меня поддерживал оголтелый эскапизм: я был помешан на футболе, и, так как это игра командная, мне волей-неволей пришлось отчасти социализироваться.

Вся эта питательная среда могла дать только такие всходы, которые я вижу теперь: самый лучший выход для большинства из окружения моего детства — это счастье обывателя, и никогда что-то большее (впрочем, я уверен, до этой планки сумеют добраться многие). Социальные сети не дадут соврать: френд-лента забита фотографиями тюнингованных отечественных автомобилей и распальцовок с клубных вечеринок — у парней и глубокомысленными максимами про любовь — у девушек.

Старый трюизм о том, что «Россия — это не только Москва», в вопросе о поколении играет огромную роль. Стоит помнить, что мы гораздо больше, чем страна «Дома-2», дешевых энергетиков и легких наркотиков, айпэдов и инноваций. И не дай бог кто-то сочтет это за оскорбление — просто таковы те, кто рос в 90-е в маленьких провинциальных городах, где не было примера лучшего, чем бандиты в прайм-тайм по телевидению.

Что же нас объединяет? Целое поколение не может выбрать одно направление, это понятно каждому. Но кажется, что основной наш отличительный признак — безразличие. Циничное у интеллектуалов и природное — у остальной части.

Сейчас в мало изменившемся с моего детства городе рождается новое поколение в семьях тех, кто появился на свет на стыке двух стран и десятилетий. И я боюсь, что предыдущее, как всегда, лучше следующего.

Январский P.S.
4 декабря я шел по улице и хотел увидеть протест, не потому, что я оголтелый оппозиционер. Мне хотелось выбирать.

К сожалению, мы росли в 90-х. Это во всех смыслах было плохо, в том числе и тем, что в стране был разгул демократии. Нам непонятны были механизмы, но сам процесс увлекал: выборы были непредсказуемы. И по мере взросления мы тоже мечтали поучаствовать в таких интересных событиях, почувствовать какую-то общность. Ведь даже самого яркого индивидуалиста будоражит возможность оказаться среди своих. Но вот мы выросли, а игрушка испортилась. И нам очень хочется вернуть то детское ощущение, и это есть та же наивная вера в Свободу и Справедливость, похожая на веру в Деда Мороза.

Но и в этот раз, протерев глаза, мы разочарованно заметили, что в поеденном молью костюме перед нами ходит в лучшем случае папа или дядя, и гораздо хуже, если это делает пьяненький престарелый актер ТЮЗа, шабашущий на праздниках. Но ведь мы все равно будем поздравлять всех родственников и друзей с Новым годом и отсчитывать удары курантов, что бы ни случилось. Сансара Ойкумены.


Дарья ГАВРИЛОВА
Забери деньги — сколько сможешь унести

Страны, в которой я родилась, не существует. Она исчезла, когда мне было два года. А я осталась — там, где осталась. Но, несмотря на то что детство мое прошло в самый бурный для Российской Федерации политический период, политики в нем не было. Были летние каникулы и трава выше головы; были стишки для божьей коровки, которые непременно нужно запомнить; велосипеды; ночные прогулки; желание влюбленности — и разочарование в ней. Не было в моей жизни ни Путина, ни Березовского, ни Гавриила Попова.

Был еще папа, который работал в МГТС и зарабатывал много денег. Я любила папу и шоколадки — и только недавно поняла, что много денег он получал, воруя из госбюджета на закупках принтеров. Стоит ли говорить, что эта информация никак не изменила мое отношение к папе: он был добрый, веселый и умный, и мы испытывали друг к другу крепкую всепрощающую любовь.

Эта модель отношений с окружающими и собой, наверное, работает сейчас для многих: с одной стороны, твой способ зарабатывать на еду и бензин не совсем честен. С другой — твоя дочь любит, когда ты приносишь домой шоколадки. И тут бесполезно вступать в идеологические баталии, потому что дети действительно ни в чем не виноваты.

Затем я выросла, папы не стало, началась самостоятельная жизнь. Появились друзья — умные, образованные, понимающие. Большинство из них, правда, предпочитают не находить своему уму практического применения: они смотрят лучшие образчики золотого фонда кинематографа, читают избранные произведения классической литературы и многое знают о музыке. Что происходит в их стране в данный конкретный момент — глубоко за пределами их личного хит-парада.

Безусловно, это обобщение. Я знаю тех, кто боролся и борется, кто выходил на площади, поддерживая антиправительственные демонстрации. Но многие, очень многие просто смотрят приятные фильмы и разговаривают за алкоголем — по многолетней традиции на кухне — даже уже не о политике. О политике говорить по умолчанию неприлично. В ней не хочется участвовать — и не из равнодушия к стране, а из недоверия к той небольшой группке людей, что являет собой нашу оппозицию. Половина из них выжила из ума, другая половина таким путем развлекается. Прийти на протестную акцию с плакатом, чтобы потом увидеть себя в новостях.

Такой оппозиции не хочется доверять — а без доверия, хоть этого я в детстве и не понимала, невозможно создать отношения, ради которых ты будешь готов жертвовать своим комфортом. Комфорт, в общем, и стал во многом единственной объединяющей идеей для всех представителей двадцатилетних, вне зависимости от их достатка и района проживания. Работать ради того, чтобы получить деньги на крутой свитер из Америки, — но ни в коем случае не за идею. Работающие за идею кажутся сумасшедшими, им не доверяют.

Как ни странно, от этого страдают отношения. Потому что как ни крути, а восхищаться можно только человеком, который живет — ох, простите — в соответствии со своими убеждениями. То, что после работы в оппозиционном СМИ сотрудник уходит работать на «Москву 24», можно понять — но этим нельзя восхищаться. Российская интеллигенция, когда-то создавшая литературу, которой мы до сих пор кичимся, мутировала и выродилась. Часть ее работает, где придется, за шоколадки и свитера. Часть — спокойно изучает дома шедевры кинематографа. И те и другие много пьют: интеллигенты — романтики, и, когда у них отбирают идею, жизнь начинает резко трещать по швам и стремительно превращаться в говно. Где уже нет ни любви, ни радости. А без них откуда взяться честной молодой музыке? На какой базе создавать фильмы и книги?

Музыка и чувства остались тем, кого не волнует легитимность выборов и поправки в Конституцию. Мой двоюродный брат Т., родом из того же небольшого городка под Рязанью, что и господин Сурков и господин Прилепин, беспокоится только о том, где бы взять деньги «на потусить» и как помириться с девушкой, которой он изменил в Крыму. Он слушает песни, озаглавленные приблизительно так: «Прости за боль, что причинил тебе». Мне имена исполнителей незнакомы — а ему они поют про жизнь.

И все, что объединяет меня сейчас с моим двоюродным братом, — это воспоминания о детстве, когда мы купались на пруду, ждали подарков от Деда Мороза и имитировали в домашних условиях «Форд Боярд». Заберись по отвесной стене, собери семь ключей, отгадай кодовое слово и забери деньги — сколько сможешь унести.

И вот еще:

О мальчик, высокий и худенький
с волосами цвета русого — русского —
зачесанной набок челкой, растущей густо
и бесконечной тоской в глазах непонятного цвета
голубых, или серых, иногда даже зеленоватых
ты такой же, каким был лет двести назад
и в метро на «Площади Революции»
ты выглядишь выжившим на Сенатской.
Ты видел их выпученные глаза и синие шеи
у тебя теперь минус пять друзей.
О юноша, в узких джинсах и пальто эйчэндэм черном
о тебе так много писали, талантливо и восторженно
иногда с критикой, иногда любовно
твои уста сотни лет целовали барышни,
одухотворенные
идеей в твоих глазах и неумолимостью.
Ты, правда, не знаешь, куда приложить его —
этот дар вспыхивать и вести за собой.
твое окружение иногда скатывается до совсем маргинальных слоев
но тоска в глазах не становится жиже
ты по-прежнему жаждешь истины,
тебя по-прежнему боятся серьезные
родители девушек, отдающих сердца твоей безусловности.
Ты умеешь так много всего —
но от этого тоска в глазах не становится жиже
видел ты и Париж, и его крыши,
и аргентинское танго видел,
и фильм про Бразилию
и тебе кажется, что ты узник,
живущий в системе узкой
мышления и отдачи
И ты ждешь, когда твой ангел
упадет с неба
на холодной и неоправданно дорогой электричке
ты увезешь ее и покажешь ей дачу
она покажет тебе свои крылья
и будет в глаза смотреть,
и слушать, как ты рисовал эскадрильи
но в темноте затяжных ночей,
что длятся здесь ночь, и еще день,
и еще приблизительно тридцать шесть недель
ты оборвешь ее крылья на отопление
и она уйдет от тебя,
уже безвозвратно земная и грубая
и на оттенок тоска в непонятного цвета глазах твоих
станет глубже
16/12/10

Январский P.S.
В январе часть написанного кажется, кхм, преувеличением. Когда на улицы внезапно вышла не только сотня соратников Лимонова, активность обрели все — работающие, безработные, традиционно пассивные и радикально настроенные. Я не знаю, имеет ли сейчас смысл говорить о появлении какой-то идеи или делать выводы из того, что во главе оргкомитета в итоге встали все те же ранее от политики далекие интеллигенты — пусть и не двадцатилетние. Факт в том, что о политике после декабря стало можно говорить. И кажется даже, что ее теперь можно собственноручно делать. А еще хочу извиниться, что, говоря по сути о Москве, называла ее Россией, — на Урале-то музыку делают ничего так.