ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ИЗ БЕССОНОВКИ И 50 ПАРОВОЗНЫХ ГУДКОВ

— Вы довольны тем, какая получилась выставка?

— В Париже будет показана лишь малая часть того, что хотелось. Потому что сама тема необъятная — начинаешь с музыки авангарда, а заканчиваешь сносом храма Христа Спасителя и строительством Дворца Советов. Настолько все переплетено. В ту эпоху, как в Средневековье, науку и искусство никто не разделял. Выставка начинается с поэта Алексея Гастева, его наследие у нас помнят с трудом — в 1938 году его арестовали, а в 1939-м — расстреляли и уничтожили архивы созданного им Центрального института труда, который занимался научной организацией труда в современном понимании. От Гастева мы переходим к Авраамову, от Авраамова — к Термену, от Термена — к истории ГИМНа — Государственного института музыкальной науки, который впоследствии переехал в здание консерватории, где мы сейчас сидим, и стал называться НИМИ. Это был главный российский институт музыкальной науки. Любой изобретатель из глубинки, рассчитывающий на поддержку, должен был перед ним отчитываться, поскольку здесь работали все эксперты. Поэтому в архивах ГИМН—НИМИ хранится множество удивительных историй, которым у нас посвящен на выставке стенд под названием «Государство и бюрократия». Скажем, некий парторг Штрянин из колхоза «Гигант» деревни Бессоновка в 1932 году решил построить 23-струнную (!) гитару. Причем электрическую! Он ее строил два года, и в 1934-м понял, что ему не хватает денег, потому что радиодетали тогда было доставать дорого и трудно. И вот он пишет письмо какому-то местному партийному деятелю, товарищу Воскобойникову, с просьбой выделить 500 рублей, чтобы закончить гитару и дать концерт в местном клубе (это по нынешним деньгам равно стоимости хорошего усилителя). Товарищ Воскобойников не смог принять решения и отправил запрос в Дом самодеятельного творчества им. Крупской, потом запрос пошел выше и так постепенно дошел до ГИМНа. Дальше уже начинается... не знаю, как сказать...

— Судя по всему, рассказ Зощенко?

— Похоже. Руководитель ГИМНа Гарбузов не мог дать оценку этой гитаре, потому что гитарами не занимался. От него прошение и переписка пошла к эксперту по скрипкам Витачеку. Витачек потребовал экспертизы настоящего гитариста. Гитарист заявил, что может дать оценку, если только ему принесут готовую гитару. Параллельно про эту историю узнали в газете «Известия», и так далее... Короче говоря, через полтора года после этого запроса Штрянин пишет последнее письмо примерно такого содержания: «Вы, товарищи такие-сякие, вообще не коммунисты. Я не то что помощи — совета от вас не дождался. Я эту чертову гитару уже построил, концерт отыграл и начинаю строить новую гитару — 38-струнную». Штрянин уже жил себе спокойно в колхозе «Гигант», а чертово колесо бюрократии еще крутилось полтора года: эксперты всё еще выясняли, изобретение это или нет и какова будет коммерческая польза от его внедрения.


— А фотографии гитары сохранились?

— Конечно. Вся эта фантастическая история задокументирована. Причем в неописуемый восторг можно прийти только от одного письма Штрянина: лексика, почерк, графика — все вместе дает шедевр. И такая история у нас не одна. Все эти локальные истории, как гипертекст, переплетаются и ссылаются друг на друга. Зритель, проходя по этому кругу, возможно, наталкивается на какую-то свежую мысль. Сейчас экспозиция получилась процентов на 15. Мы еще не задействовали гигантские заделы.

— Показательно, что премьера вашей

©  Архив Термен-Центра

выставки о забытых страницах истории русского авангарда состоится в Париже, а не в Москве.

— Во-первых, на то есть совершенно объективные исторические причины: в 1935 году комиссар советского музыкального отдела Всемирной выставки в Париже 1937 года (той самой, для которой был создан монумент «Рабочий и колхозница» Веры Мухиной) Борис Красин пригласил конструктора Евгения Шолпо принять участие в советской экспозиции с музыкальной программой синтетической музыки. К сожалению, после смерти Красина в 1936 году проект был закрыт. Так вот, в рамках нашей экспозиции мы показываем ту самую музыку, которая была заявлена в программе 1937 года. Еще интереснее тот факт, что здание Palais De Tokyo было построено в том же 1937-м в качестве Французского павильона той самой Всемирной выставки. Все не случайно, хотя я сам узнал об этом удивительном совпадении всего за неделю до вернисажа.


Во-вторых, я считаю, что это совершенно нормальный путь. У нас же как обычно происходит? Как только за рубежом какую-нибудь тему признают, то и у нас начинают ею интересоваться. Обидно, конечно. Для русских или для тех, кто хотя бы знает русский, эта выставка была бы значительно интереснее. Но так уж получается, что на эту тему мне интереснее и проще общаться там, чем здесь. У нас чувствуешь себя в абсолютном вакууме. Хоть мы и сидим в консерватории, подозреваю, что мало кто здесь знает, чем мы занимаемся, кто знает об этой выставке и тем более о людях, о которых она рассказывает. Скажем, мне недавно попался новый учебник истории советской музыки, там упомянут Авраамов как фольклорист, поскольку отчасти он действительно был фольклористом. Но после того как узнаешь, что еще стоит за этими людьми, история советской музыки и культуры представляется чем-то чудовищно искаженным. Хотя в Европе нашу историю знают получше, тем не менее период 1920—1930-х практически не исследован, особенно в области музыки. Сказывается отсутствие первоисточников и трудности перевода.

— От Авраамова, как я понимаю, остался большой корпус теоретических работ, а какие-нибудь записи экспериментов сохранились?

— Это самая печальная часть истории. У Авраамова была лаборатория под названием «Мультзвук», которую он создал в 1930 году. Его приютил НИКФИ — Научно-исследовательский кинофотоинститут. К 1932 году эту лабораторию разогнали — им каждый год приходилось менять пункты приписки, так продолжалось до 1935 года, когда при поддержке Бориса Красина они создали при Союзе композиторов автономную научно-техническую секцию АНТЕС. Тут, казалось, что-то начало налаживаться, но в 1936 году Борис Красин умер, в «Правде» вышла знаменитая статья «Сумбур вместо музыки», и наступил окончательный крах идей и надежд. Янковский бился сам по себе до 1939 года. Авраамов все бросил, уехал на Кавказ, собирал фольклор и таким образом пережил волну репрессий. А весь архив тон-фильмов хранился у него дома. Надо сказать, что у Авраамова было 11 детей, и его сыновья спалили весь архив. Нитропленка горит, как порох, и из нее делали ракеты и дымовые завесы. По описаниям Янковского, звуковых опытов у них было где-то около двух километров, но все сгорело. Чудом сохранилась одна пленка Янковского, и ее мы будем показывать на выставке. Качество чудовищное, но это его самый интересный опыт — то, что сейчас называется форматный синтез.


Ничего из того, что Авраамов делал как акустический музыкант, не сохранилось, потому что не могло быть записано. До 1930 года адекватной техники записи не существовало. Сохранились только тексты.

— А «Гудковая симфония»?

— Состоялось два выступления — в Баку и Москве. Остались текстовые описания: огромное количество газетных рецензий, описания самого Авраамова, так называемые текстоноты. Он придумал инструмент «магистраль» — 50 паровозных гудков, установленных на двух трубах, по которым подавался пар. Для игры на нем было необходимо 25 исполнителей, каждый из которых играл на двух гудках. И для того чтобы исполнить всю партитуру, он делал текстоноты, которые раздавались каждому исполнителю, где четко были обозначены моменты включения в общую партитуру. На гудках играли студенты консерватории. А происходило все в момент празднования шестой годовщины революции, поэтому по улицам с песнями ходили толпы трудящихся, гарцевала конница и летали аэропланы. Было много постороннего шума, поэтому руководство ГИМНа даже пыталось организовать третье исполнение «Гудковой симфонии» — ночное, чтобы оценить всю гудковую мощь в тишине. Но, к сожалению, не разрешили.


Такую симфонию, когда весь город звучит, невозможно было бы записать и сейчас. Можно провести реконструкцию, и они случались. В этом году в Германии состоялось две попытки реконструкции. Недавно я слышал японскую версию — чудовищно! Когда мы готовили эту французскую выставку, на полном серьезе обсуждалась возможность исполнения «Гудковой симфонии» в Париже. Но там, к сожалению или к счастью, все заводы вынесены из центра города. Гудков не нашлось. (Смеется.)