– В 1970-х в Советском Союзе начались гонения на эстрадную песню – критиковали безыдейность эстрады, западные манеры и наряды, аранжировки и еврейские фамилии. Вам должно было достаться по всем пунктам.

– Если бы я жил в Москве, меня бы это, может быть, и коснулось. Тогда на радио и телевидение пришел новый руководитель, Лапин, и сказал: «Надеюсь, мы Новый год начнем без Мондрус, Мулермана и Хиля». Когда ему сказали, что Хиль не еврей, он потребовал мое личное дело (смеется). Но я жил в Ленинграде и спокойно ездил по стране.

Я никогда не стремился быть на правительственных концертах. За что однажды и пострадал. Был концерт памяти Аркадия Ильича Островского в 1968 году. Я приехал в Москву, отрепетировал номер с оркестром. Вдруг приходят и говорят: [министр культуры] Фурцева говорит, что вы должны выступить во Дворце съездов. Я говорю: не буду – выступаю в другом месте. Отказал, спел и уехал домой. В Ленинграде меня встречают прямо на вокзале, вручают билет: летите на объяснение к Фурцевой. Ну не мог же я ей объяснить, что у меня было другое событие и не было ни нот, ни репетиций. Она бы сказала: «Как это? Оркестр Большого театра не сможет какую-то там песенку без репетиций сыграть?» Пришлось придумывать всякие выдумки. А в другой раз я отказал Екатерине Алексеевне на каком-то курорте – она хотела, чтобы я к ним в санаторий приехал. Тоже пришлось выдумывать.

– А вот, например, Иосиф Кобзон сказал недавно на одном мероприятии партии «Единая Россия» такую фразу: «Я – человек советский. Комплиментарно отношусь к своему руководству»

– Я уважаю Иосифа за его трудолюбие и известность. Но у меня совершенно другая точка зрения. Я считаю, что творческий человек может любить свое правительство, но он должен быть по отношению к нему критично настроенным. Это более государственная позиция. Вот это – когда по-настоящему любишь свою страну. Здесь не может быть обиды.

«Зима» (1970)


– В вашем репертуаре было очень много песен на разные темы советской повседневной жизни – о людях разных профессий, спорте и космосе, городах и курортах, даже марках автомобилей. Это был государственный заказ? Или композиторы и поэты-песенники писали по своей инициативе?

– Мы как-то сидели и смеялись: в моем репертуаре почти на любое слово есть песня (смеется).

Знаете, я хотел бы обратиться к молодым, если можно. Мы должны петь о том, что нас окружает! Я в свое время очень стеснялся, когда пел песню про сталеваров: «Нет в мире лучшей красоты, чем красота горящего металла». А теперь думаю: а чем плоха песня? Ведь писали-то их настоящие композиторы – Соловьев-Седой, Дунаевский, Островский, Фрадкин, Шаинский, Пахмутова...

У них же хороший слух! Прежде чем написать песню, они думали, какие ноты у тебя лучше звучат – середина, низ, верх. Какие интервалы. Не только, чтобы просто мелодия была. Вот когда мы работали над тем же «Вокализом» Островского, пуд соли съели. Огромное количество времени потратили.

– Да, это сложная песня.

– Очень! Три октавы там. Я уж не говорю про [Георгия] Свиридова и [Валерия] Гаврилина, да и Шостакович писал романсы. А сейчас в песнях только одна сторона – любовь, ревность, крутизна... Все измельчало – и музыка, и темы.

«Вокализ» (1968)


– Удивительная ирония судьбы, что вы всегда тянулись к серьезному репертуару, а в историю вошли как один из самых стильных и веселых советских эстрадных певцов, который первый начал танцевать в телекадре. А теперь вот еще и «Трололо».

– Я и не жалею. Эта ниша была не то что пустая, а вовсе даже и не открыта. Но человек, который посвятил себя эстраде, должен себя развивать. Ну, спел «тро-ло-ло» или «тра-ля-ля» – и такие песни должны быть. Но развивает человека другая музыка.

Я на эстраде 56 лет. Честно говоря, я и не думал, что столько буду петь. Но когда я вижу, как поют эти в шоу-бизнесе, думаю, что я еще чего-то могу (смеется).

Я ведь не только про профессии пел. Мне как-то захотелось спеть про человеческие характеры. Вот какие бывают люди? Бывают взяточники, прохвосты, обманщики, убийцы, обжоры, сплетники. Думал, наши композиторы напишут такие песни. Когда они стали писать, я понял, что это слабовато. Поэтому я стал петь песни Беранже – у него это настолько ярко! Вот написано в XIX веке, а как будто про нас про всех.

– Бетховенскую «Песню о блохе» неплохо бы в Госдуме исполнять перед заседаниями.

– А у Мусоргского-то она еще ярче!

«Песня о блохе»


– Сколько вы дали концертов со славным проектом «Хиль и сыновья», который попал на несчастливый период кризиса 1998 года?

– Мы много работали и до сих пор выступаем. Если кто захочет, можем и в Москву приехать, и в любой другой город. Если это будет всех устраивать.

– В песне «Хиля и сыновей» «Гагарин» есть такая строчка: «Ты шагал Никите навстречу и не заметил, как развязался шнурок». Это байка или быль? Вы же были знакомы с Гагариным.

– Там есть другое: «Венера и Марс, Луна и Юпитер. Вы слышите русскую речь на орбите. Америка плачет, Европа рыдает. Такое бывает. Такое бывает». Вот это даже получше! «В руках у всех газеты, в руках его портреты. Удивляется весь мир. Да, русские ребята – орлы, а не орлята. И всей Земли кумир». Очень скромный человек был – никакого величия, от него шла веселая и радостная нотка... (После паузы и задумчиво.) Вот он понимал, для чего живет.

– Для чего?

– (Смеется.) Я не знаю. А он понимал!.. Вот у Андрея Петрова была такая строчка: «Если ты, человек, бесследно уйдешь, для чего ты живешь? Для чего ты живешь?»

«Звездная баллада»


– Вы никогда не задумывались, что, если бы родились не в России, у вас бы сейчас была более благоустроенная судьба. Выступали бы, как Хампердинк, по всему свету в роскошных концертных залах.

– Когда я был в Швеции сорок лет назад, в том числе пел и «Вокализ» Островского, мне предлагали мировое турне. Одно такое турне, говорили, и вам не надо будет работать. Пусть жена сюда приезжает (смеется). Они же не понимали, что я не могу поехать. Но я думал про это, думал.

– У вас неоднократно были возможности остаться за границей.

– Да, конечно. И в Канаде, и в Австралии, и в Голландии... Но я об этом не жалею. Какая бы страна ни была, я через 20 дней уже не могу. Вот, казалось бы, Париж. Я там работал, уезжал на два месяца – больше чем на два месяца они не дают визу. И то уже через 20 дней наступает такая тоска или боль, даже не знаю. Как будто ты сам – заноза где-то, не в том месте. Такое чувство...

– Это связь с землей?

– И с землей, и с людьми... Мне один эмигрант сказал, моего возраста человек, на вопрос, что вас тянет назад: «Там же наши могилы!» Этой фразой много сказано. Заметьте, живой сказал: «наши могилы»!

Вот я вчера видел по телевидению, как 90-летний человек три года жил в машине, потому что у него было что-то не в порядке с документами. И ему только вчера дали квартиру у нас в Петербурге. Какие документы?! Ему же 92 года, у него паспорт есть! Это же поколение, которое выстояло в самые страшные годы и страну отстояло! Сколько их осталось?! Вот какие песни надо писать! Вот про что надо петь! У меня есть такие песни.

Эдуард Хиль выступает 24 апреля в клубе «16 тонн»