Эдуард Хиль: «Все измельчало – и музыка, и темы»

Великий эстрадный певец, на 77-м году жизни прославившийся на весь мир трололо-мемом, рассказывает о том, какие песни надо сейчас петь

Имена:  Эдуард Хиль

Эдуард Анатольевич Хиль верит в совпадения и 11-летнюю цикличность истории. В 1966 году, на 33-м году своей жизни, он исполнил необычный «Вокализ» Аркадия Островского. Через 44 года клип на эту песню добавил классику советской эстрады хлопотной мировой известности, нарушив привычный уклад его жизни. В петербургской квартире Хиля беспрерывно трезвонит телефон. Подходит супруга Зоя Александровна, которая мягко, но категорично отказывает журналистам в разговоре с Эдуардом Анатольевичем. Бережет мужа, с которым они вместе уже больше 50 лет.

Хиля надо беречь. Он – живая история русской эстрадной песни, а его удивительная судьба, изобилующая драмами и чудесными случайностями, могла бы не хуже «Подстрочника» Лилианны Лунгиной дать богатую картину нашей новейшей истории. Хиль пережил войну, детский дом, голод, дистрофию, второе обретение родителей, всесоюзную популярность в 1960-е, государственные награды и немилость властей в 1970-е, застой 1980-х, крах и чуть ли не голод в 1990-е, вынудивший певца искать заработка в парижских ресторанах, полузабвение в нулевых и неожиданную популярность мирового размаха в 2010-м. При этом знаменитый певец, получающий от государства пенсию в 10450 рублей, не растерял ни капли солнечной жизнерадостности.

ДЕНИС БОЯРИНОВ с трудом договорился о 20-минутном интервью с Эдуардом Хилем, но в результате проговорил с ним полтора часа – об истории советской эстрады и телевидения, песнях Шаинского и Беранже, о Юрии Гагарине, Екатерине Фурцевой и Иосифе Кобзоне.


– Насколько я знаю, вы эстрадной песней заниматься не собирались. Вы же певец с консерваторским образованием.

– Мне не то что не нравилась эстрадная песня. Не нравилось, что люди поют у микрофона. Потому что в консерватории этому не учат. Как показала практика, это плохо. Даже человек с большим голосом должен уметь пользоваться микрофоном. Но когда я учился в консерватории, все это выжигалось каленым железом. Говорили, что микрофоны – это дурной тон, это самодеятельность. Но поскольку на стипендию не проживешь, приходилось работать. Я пел всё: русские народные и революционные песни, песни Гражданской войны, песни 30-х, 40-х и 50-х годов, русскую и западную классику...

– Где пели?

– В основном это были праздничные концерты или концерты-лекции. В Ленинграде после войны (не знаю, как в других городах, но думаю, что точно так же) у людей была огромная тяга к музыке. К любой. Большое количество концертов проходило в парках, домах и дворцах культуры, которых в каждом районе было несколько. Тогда очень хорошо работали дома культуры, была очень развита самодеятельность при разных заводах, были ансамбли, оркестры, танцевальные коллективы, театры и – оперные коллективы. Они даже ездили за рубеж.

Очень были популярны концерты-лекции – пели Баха и Бетховена, песни-романсы Шуберта, Даргомыжского, Чайковского и Глинку. Причем выбирались малоисполняемые произведения, которых не услышишь в филармониях. Под это дело подключали студентов консерваторий, и таким образом я перепел огромное количество произведений как классических, так и советских композиторов.

– Самую первую свою эстрадную песню помните?

– После окончания консерватории я не хотел полностью отдаваться песне. На первых своих гастролях я пел в первом отделении классические арии и романсы, а второе отделение – песни. Первой песней, с которой вышел на большую эстраду и даже попал в телевизор, была песня Андрея Петрова из фильма «Путь к причалу» («Если радость на всех одна...»). И тогда же я пел две песни Георгия Свиридова – про бублики и бабу, не признающую республики, на стихи Маяковского, и «Маритану».

– Песни Свиридова не назовешь эстрадой.

– Да, тянуло меня к другому. Но с неохотой все-таки пришлось петь эстраду, потому что поджимали. Говорили: никакой классики нашему народу не надо. Старинные русские романсы и вообще романсы – пережитки буржуазии. Поэтому приходилось их исполнять инкогнито, не объявляя названий (смеется).

С песней из фильма «Путь к причалу» я стал лауреатом Второго всероссийского конкурса эстрадной песни (в 1962 году. – OS). И тогда директор Ленконцерта – такой был Коркин, который до этого был директором Мариинского театра (его сняли за то, что Нуриев остался на Западе), – мне и говорит: «Раз получил премию на конкурсе артистов эстрады, то давай-ка пой песни».

Так и пошло-поехало. А потом мы с женой хотели уехать в оперный театр в Новосибирск. Главный режиссер этого театра меня звал, я у него как-то пел Фигаро. Мы уже было собрались, но нас образумили: там у вас жилья не будет, и когда его еще дадут, куда же вы поедете... А в Ленинграде у нас все-таки уже была комнатка – 8 метров 28 сантиметров, еще с буржуечкой. И мы решили, что жена бросит балет и будет мне помогать как режиссер. Она знала очень много про театр, поскольку у нее папа был режиссер, а мама опереточная прима. Так мы и стали ездить с песнями – она была моим режиссером, ведущей, а заодно и директором. Так сорок с лишним лет и проездили.

– На конкурс эстрадной песни в Сопот, где вы стали лауреатом, в 1965 году – тоже вместе ездили?

– Ее не пустили. Тогда мужа с женой вместе не пускали, потому что боялись, что они там останутся. В Сопоте я оказался с подачи Андрея Петрова. Когда выдвинули песню из фильма «Я шагаю по Москве», которую я пел еще до выхода фильма, он захотел, чтобы я поехал. Я поехал и получил там звание лауреата, за польскую песню Марка Сарта, которую сам выбрал, и за песню Аркадия Островского о любви.

«Раз, только лишь раз»


– Вам сопотская награда помогла?

– Меня стали приглашать на Центральное телевидение – на праздничные концерты и «Голубые огоньки». Первый «Огонек» был в начале 60-х. На Ленинградском ТВ. Причем я в него попал задним числом. Был где-то за рубежом, вернулся, а мне знакомые говорят: «Поздравляем. Мы тебя видели в “Огоньке” – ты ходил возле Петропавловской крепости и пел “Песню о друге”». Я говорю: «Да не может этого быть. Я был в Финляндии». Оказалось, что они взяли другого человека и все время снимали его со спины (смеется). Ну а потом уже снимали меня по-настоящему. Потом пригласили в Москву. Я даже не помню, какую песню пел, какую-то Аркадия Островского: «Как провожают пароходы» или «Моряк вразвалочку сошел на берег». Тогда эти «Огоньки» снимали на студии Горького, считалось, что это самое престижное выступление. Но я к этому легко относился: подумаешь, что такое песню спеть? Это же не ария Фигаро.

– За сколько дублей тогда снимали?

– Дубля два-три делали. Потому что было очень сложно свет ставить. Его ставили прямо на исполнителя. Приходилось часа два ждать, пока поставят. И мелом на полу рисовали траекторию: от этой точки идешь и до этой, тут смотришь направо или налево, поворачиваешься. Вообще не рекомендовалось ходить и что-нибудь руками вытворять. Приходилось стоять как памятник.

– Поэтому советские певцы на старых телевизионных записях ожесточенно гримасничают.

– Да. Я в 1966 году выступал на фестивале в Рио-де-Жанейро в специально сшитом для выступления морском костюме – серый такой, типа бушлата. Приезжаю в Москву, и приглашают меня на телепередачу рассказывать о фестивале. Прихожу в этом костюме. Мне говорят: «Идите переодевайтесь». Так я одет! Что это у вас за матросская форма? Я так в Рио-де-Жанейро пел! Молодой человек, это вам не Рио-де-Жанейро, это Центральное телевидение. И опять заставили меня черный костюм надеть (смеется).

– Но вот, например, на телезаписи «Лесорубов» 1967 года вы одеты в модную рубашку с необычным воротником. Ваша?

– У них рубашек не было. Я всегда костюмы сам шил. Иногда удачно, иногда – неудачно. Советские люди покупали готовые костюмы, но они все же не театральные. Необычная строчка, пуговицы, воротничок – все это подсматривалось мной в заграничных поездках. У нас же не было тогда журналов мод. Бывало, стоишь в Швеции или Финляндии и срисовываешь прямо с витрины. Потом прихожу к портному и говорю – хотелось бы так и так. Он отвечает сердито: «Так не делают». Ну сделай ты, прошу тебя! Сделаем, говорят, но ни за что не отвечаем (смеется). Сейчас-то могут что угодно сшить, только давай деньги.

«Лесорубы» (1967)


{-page-}

– В 1970-х в Советском Союзе начались гонения на эстрадную песню – критиковали безыдейность эстрады, западные манеры и наряды, аранжировки и еврейские фамилии. Вам должно было достаться по всем пунктам.

– Если бы я жил в Москве, меня бы это, может быть, и коснулось. Тогда на радио и телевидение пришел новый руководитель, Лапин, и сказал: «Надеюсь, мы Новый год начнем без Мондрус, Мулермана и Хиля». Когда ему сказали, что Хиль не еврей, он потребовал мое личное дело (смеется). Но я жил в Ленинграде и спокойно ездил по стране.

Я никогда не стремился быть на правительственных концертах. За что однажды и пострадал. Был концерт памяти Аркадия Ильича Островского в 1968 году. Я приехал в Москву, отрепетировал номер с оркестром. Вдруг приходят и говорят: [министр культуры] Фурцева говорит, что вы должны выступить во Дворце съездов. Я говорю: не буду – выступаю в другом месте. Отказал, спел и уехал домой. В Ленинграде меня встречают прямо на вокзале, вручают билет: летите на объяснение к Фурцевой. Ну не мог же я ей объяснить, что у меня было другое событие и не было ни нот, ни репетиций. Она бы сказала: «Как это? Оркестр Большого театра не сможет какую-то там песенку без репетиций сыграть?» Пришлось придумывать всякие выдумки. А в другой раз я отказал Екатерине Алексеевне на каком-то курорте – она хотела, чтобы я к ним в санаторий приехал. Тоже пришлось выдумывать.

– А вот, например, Иосиф Кобзон сказал недавно на одном мероприятии партии «Единая Россия» такую фразу: «Я – человек советский. Комплиментарно отношусь к своему руководству»

– Я уважаю Иосифа за его трудолюбие и известность. Но у меня совершенно другая точка зрения. Я считаю, что творческий человек может любить свое правительство, но он должен быть по отношению к нему критично настроенным. Это более государственная позиция. Вот это – когда по-настоящему любишь свою страну. Здесь не может быть обиды.

«Зима» (1970)


– В вашем репертуаре было очень много песен на разные темы советской повседневной жизни – о людях разных профессий, спорте и космосе, городах и курортах, даже марках автомобилей. Это был государственный заказ? Или композиторы и поэты-песенники писали по своей инициативе?

– Мы как-то сидели и смеялись: в моем репертуаре почти на любое слово есть песня (смеется).

Знаете, я хотел бы обратиться к молодым, если можно. Мы должны петь о том, что нас окружает! Я в свое время очень стеснялся, когда пел песню про сталеваров: «Нет в мире лучшей красоты, чем красота горящего металла». А теперь думаю: а чем плоха песня? Ведь писали-то их настоящие композиторы – Соловьев-Седой, Дунаевский, Островский, Фрадкин, Шаинский, Пахмутова...

У них же хороший слух! Прежде чем написать песню, они думали, какие ноты у тебя лучше звучат – середина, низ, верх. Какие интервалы. Не только, чтобы просто мелодия была. Вот когда мы работали над тем же «Вокализом» Островского, пуд соли съели. Огромное количество времени потратили.

– Да, это сложная песня.

– Очень! Три октавы там. Я уж не говорю про [Георгия] Свиридова и [Валерия] Гаврилина, да и Шостакович писал романсы. А сейчас в песнях только одна сторона – любовь, ревность, крутизна... Все измельчало – и музыка, и темы.

«Вокализ» (1968)


– Удивительная ирония судьбы, что вы всегда тянулись к серьезному репертуару, а в историю вошли как один из самых стильных и веселых советских эстрадных певцов, который первый начал танцевать в телекадре. А теперь вот еще и «Трололо».

– Я и не жалею. Эта ниша была не то что пустая, а вовсе даже и не открыта. Но человек, который посвятил себя эстраде, должен себя развивать. Ну, спел «тро-ло-ло» или «тра-ля-ля» – и такие песни должны быть. Но развивает человека другая музыка.

Я на эстраде 56 лет. Честно говоря, я и не думал, что столько буду петь. Но когда я вижу, как поют эти в шоу-бизнесе, думаю, что я еще чего-то могу (смеется).

Я ведь не только про профессии пел. Мне как-то захотелось спеть про человеческие характеры. Вот какие бывают люди? Бывают взяточники, прохвосты, обманщики, убийцы, обжоры, сплетники. Думал, наши композиторы напишут такие песни. Когда они стали писать, я понял, что это слабовато. Поэтому я стал петь песни Беранже – у него это настолько ярко! Вот написано в XIX веке, а как будто про нас про всех.

– Бетховенскую «Песню о блохе» неплохо бы в Госдуме исполнять перед заседаниями.

– А у Мусоргского-то она еще ярче!

«Песня о блохе»


– Сколько вы дали концертов со славным проектом «Хиль и сыновья», который попал на несчастливый период кризиса 1998 года?

– Мы много работали и до сих пор выступаем. Если кто захочет, можем и в Москву приехать, и в любой другой город. Если это будет всех устраивать.

– В песне «Хиля и сыновей» «Гагарин» есть такая строчка: «Ты шагал Никите навстречу и не заметил, как развязался шнурок». Это байка или быль? Вы же были знакомы с Гагариным.

– Там есть другое: «Венера и Марс, Луна и Юпитер. Вы слышите русскую речь на орбите. Америка плачет, Европа рыдает. Такое бывает. Такое бывает». Вот это даже получше! «В руках у всех газеты, в руках его портреты. Удивляется весь мир. Да, русские ребята – орлы, а не орлята. И всей Земли кумир». Очень скромный человек был – никакого величия, от него шла веселая и радостная нотка... (После паузы и задумчиво.) Вот он понимал, для чего живет.

– Для чего?

– (Смеется.) Я не знаю. А он понимал!.. Вот у Андрея Петрова была такая строчка: «Если ты, человек, бесследно уйдешь, для чего ты живешь? Для чего ты живешь?»

«Звездная баллада»


– Вы никогда не задумывались, что, если бы родились не в России, у вас бы сейчас была более благоустроенная судьба. Выступали бы, как Хампердинк, по всему свету в роскошных концертных залах.

– Когда я был в Швеции сорок лет назад, в том числе пел и «Вокализ» Островского, мне предлагали мировое турне. Одно такое турне, говорили, и вам не надо будет работать. Пусть жена сюда приезжает (смеется). Они же не понимали, что я не могу поехать. Но я думал про это, думал.

– У вас неоднократно были возможности остаться за границей.

– Да, конечно. И в Канаде, и в Австралии, и в Голландии... Но я об этом не жалею. Какая бы страна ни была, я через 20 дней уже не могу. Вот, казалось бы, Париж. Я там работал, уезжал на два месяца – больше чем на два месяца они не дают визу. И то уже через 20 дней наступает такая тоска или боль, даже не знаю. Как будто ты сам – заноза где-то, не в том месте. Такое чувство...

– Это связь с землей?

– И с землей, и с людьми... Мне один эмигрант сказал, моего возраста человек, на вопрос, что вас тянет назад: «Там же наши могилы!» Этой фразой много сказано. Заметьте, живой сказал: «наши могилы»!

Вот я вчера видел по телевидению, как 90-летний человек три года жил в машине, потому что у него было что-то не в порядке с документами. И ему только вчера дали квартиру у нас в Петербурге. Какие документы?! Ему же 92 года, у него паспорт есть! Это же поколение, которое выстояло в самые страшные годы и страну отстояло! Сколько их осталось?! Вот какие песни надо писать! Вот про что надо петь! У меня есть такие песни.

Эдуард Хиль выступает 24 апреля в клубе «16 тонн»