Эдуард Хиль: «Все измельчало – и музыка, и темы»

Великий эстрадный певец, на 77-м году жизни прославившийся на весь мир трололо-мемом, рассказывает о том, какие песни надо сейчас петь

Имена:  Эдуард Хиль

Эдуард Анатольевич Хиль верит в совпадения и 11-летнюю цикличность истории. В 1966 году, на 33-м году своей жизни, он исполнил необычный «Вокализ» Аркадия Островского. Через 44 года клип на эту песню добавил классику советской эстрады хлопотной мировой известности, нарушив привычный уклад его жизни. В петербургской квартире Хиля беспрерывно трезвонит телефон. Подходит супруга Зоя Александровна, которая мягко, но категорично отказывает журналистам в разговоре с Эдуардом Анатольевичем. Бережет мужа, с которым они вместе уже больше 50 лет.

Хиля надо беречь. Он – живая история русской эстрадной песни, а его удивительная судьба, изобилующая драмами и чудесными случайностями, могла бы не хуже «Подстрочника» Лилианны Лунгиной дать богатую картину нашей новейшей истории. Хиль пережил войну, детский дом, голод, дистрофию, второе обретение родителей, всесоюзную популярность в 1960-е, государственные награды и немилость властей в 1970-е, застой 1980-х, крах и чуть ли не голод в 1990-е, вынудивший певца искать заработка в парижских ресторанах, полузабвение в нулевых и неожиданную популярность мирового размаха в 2010-м. При этом знаменитый певец, получающий от государства пенсию в 10450 рублей, не растерял ни капли солнечной жизнерадостности.

ДЕНИС БОЯРИНОВ с трудом договорился о 20-минутном интервью с Эдуардом Хилем, но в результате проговорил с ним полтора часа – об истории советской эстрады и телевидения, песнях Шаинского и Беранже, о Юрии Гагарине, Екатерине Фурцевой и Иосифе Кобзоне.


– Насколько я знаю, вы эстрадной песней заниматься не собирались. Вы же певец с консерваторским образованием.

– Мне не то что не нравилась эстрадная песня. Не нравилось, что люди поют у микрофона. Потому что в консерватории этому не учат. Как показала практика, это плохо. Даже человек с большим голосом должен уметь пользоваться микрофоном. Но когда я учился в консерватории, все это выжигалось каленым железом. Говорили, что микрофоны – это дурной тон, это самодеятельность. Но поскольку на стипендию не проживешь, приходилось работать. Я пел всё: русские народные и революционные песни, песни Гражданской войны, песни 30-х, 40-х и 50-х годов, русскую и западную классику...

– Где пели?

– В основном это были праздничные концерты или концерты-лекции. В Ленинграде после войны (не знаю, как в других городах, но думаю, что точно так же) у людей была огромная тяга к музыке. К любой. Большое количество концертов проходило в парках, домах и дворцах культуры, которых в каждом районе было несколько. Тогда очень хорошо работали дома культуры, была очень развита самодеятельность при разных заводах, были ансамбли, оркестры, танцевальные коллективы, театры и – оперные коллективы. Они даже ездили за рубеж.

Очень были популярны концерты-лекции – пели Баха и Бетховена, песни-романсы Шуберта, Даргомыжского, Чайковского и Глинку. Причем выбирались малоисполняемые произведения, которых не услышишь в филармониях. Под это дело подключали студентов консерваторий, и таким образом я перепел огромное количество произведений как классических, так и советских композиторов.

– Самую первую свою эстрадную песню помните?

– После окончания консерватории я не хотел полностью отдаваться песне. На первых своих гастролях я пел в первом отделении классические арии и романсы, а второе отделение – песни. Первой песней, с которой вышел на большую эстраду и даже попал в телевизор, была песня Андрея Петрова из фильма «Путь к причалу» («Если радость на всех одна...»). И тогда же я пел две песни Георгия Свиридова – про бублики и бабу, не признающую республики, на стихи Маяковского, и «Маритану».

– Песни Свиридова не назовешь эстрадой.

– Да, тянуло меня к другому. Но с неохотой все-таки пришлось петь эстраду, потому что поджимали. Говорили: никакой классики нашему народу не надо. Старинные русские романсы и вообще романсы – пережитки буржуазии. Поэтому приходилось их исполнять инкогнито, не объявляя названий (смеется).

С песней из фильма «Путь к причалу» я стал лауреатом Второго всероссийского конкурса эстрадной песни (в 1962 году. – OS). И тогда директор Ленконцерта – такой был Коркин, который до этого был директором Мариинского театра (его сняли за то, что Нуриев остался на Западе), – мне и говорит: «Раз получил премию на конкурсе артистов эстрады, то давай-ка пой песни».

Так и пошло-поехало. А потом мы с женой хотели уехать в оперный театр в Новосибирск. Главный режиссер этого театра меня звал, я у него как-то пел Фигаро. Мы уже было собрались, но нас образумили: там у вас жилья не будет, и когда его еще дадут, куда же вы поедете... А в Ленинграде у нас все-таки уже была комнатка – 8 метров 28 сантиметров, еще с буржуечкой. И мы решили, что жена бросит балет и будет мне помогать как режиссер. Она знала очень много про театр, поскольку у нее папа был режиссер, а мама опереточная прима. Так мы и стали ездить с песнями – она была моим режиссером, ведущей, а заодно и директором. Так сорок с лишним лет и проездили.

– На конкурс эстрадной песни в Сопот, где вы стали лауреатом, в 1965 году – тоже вместе ездили?

– Ее не пустили. Тогда мужа с женой вместе не пускали, потому что боялись, что они там останутся. В Сопоте я оказался с подачи Андрея Петрова. Когда выдвинули песню из фильма «Я шагаю по Москве», которую я пел еще до выхода фильма, он захотел, чтобы я поехал. Я поехал и получил там звание лауреата, за польскую песню Марка Сарта, которую сам выбрал, и за песню Аркадия Островского о любви.

«Раз, только лишь раз»


– Вам сопотская награда помогла?

– Меня стали приглашать на Центральное телевидение – на праздничные концерты и «Голубые огоньки». Первый «Огонек» был в начале 60-х. На Ленинградском ТВ. Причем я в него попал задним числом. Был где-то за рубежом, вернулся, а мне знакомые говорят: «Поздравляем. Мы тебя видели в “Огоньке” – ты ходил возле Петропавловской крепости и пел “Песню о друге”». Я говорю: «Да не может этого быть. Я был в Финляндии». Оказалось, что они взяли другого человека и все время снимали его со спины (смеется). Ну а потом уже снимали меня по-настоящему. Потом пригласили в Москву. Я даже не помню, какую песню пел, какую-то Аркадия Островского: «Как провожают пароходы» или «Моряк вразвалочку сошел на берег». Тогда эти «Огоньки» снимали на студии Горького, считалось, что это самое престижное выступление. Но я к этому легко относился: подумаешь, что такое песню спеть? Это же не ария Фигаро.

– За сколько дублей тогда снимали?

– Дубля два-три делали. Потому что было очень сложно свет ставить. Его ставили прямо на исполнителя. Приходилось часа два ждать, пока поставят. И мелом на полу рисовали траекторию: от этой точки идешь и до этой, тут смотришь направо или налево, поворачиваешься. Вообще не рекомендовалось ходить и что-нибудь руками вытворять. Приходилось стоять как памятник.

– Поэтому советские певцы на старых телевизионных записях ожесточенно гримасничают.

– Да. Я в 1966 году выступал на фестивале в Рио-де-Жанейро в специально сшитом для выступления морском костюме – серый такой, типа бушлата. Приезжаю в Москву, и приглашают меня на телепередачу рассказывать о фестивале. Прихожу в этом костюме. Мне говорят: «Идите переодевайтесь». Так я одет! Что это у вас за матросская форма? Я так в Рио-де-Жанейро пел! Молодой человек, это вам не Рио-де-Жанейро, это Центральное телевидение. И опять заставили меня черный костюм надеть (смеется).

– Но вот, например, на телезаписи «Лесорубов» 1967 года вы одеты в модную рубашку с необычным воротником. Ваша?

– У них рубашек не было. Я всегда костюмы сам шил. Иногда удачно, иногда – неудачно. Советские люди покупали готовые костюмы, но они все же не театральные. Необычная строчка, пуговицы, воротничок – все это подсматривалось мной в заграничных поездках. У нас же не было тогда журналов мод. Бывало, стоишь в Швеции или Финляндии и срисовываешь прямо с витрины. Потом прихожу к портному и говорю – хотелось бы так и так. Он отвечает сердито: «Так не делают». Ну сделай ты, прошу тебя! Сделаем, говорят, но ни за что не отвечаем (смеется). Сейчас-то могут что угодно сшить, только давай деньги.

«Лесорубы» (1967)