«Репортер»

Небольшая сцена небольшого клуба. На ней каждый вечер выступают саунд-артисты. На ней же прямо сейчас стоит стол, за которым по левую руку от переводчицы сидит Владимир Тарасов, по правую — Карл Микаэль фон Хауссвольф. Затягиваясь сигаретой, Хауссвольф нажимает на кнопку ноутбука, на крышке которого — наклейка лейбла Touch. Раздается пушечный залп.

— Не вижу смысла в том, чтобы пересказывать историю развития саунд-арта, — скажет он за несколько секунд до этого, выпустив дым изо рта, — поэтому включу одну из важнейших, на мой взгляд, работ за последние сто лет, которая если и не оказала влияние на всех саунд-артистов, то слышали ее точно все. Звукоинженер, ты готов?

Из-за пульта кивнет парень в футболке Slayer.
Пока звучит отрывок из «Симфонии гудков» Арсения Авраамова, можно оглядеться. Тогда станет заметно, что собравшиеся на круглом столе — это участники фестиваля, руководители балтийского, уральского, северо-кавказского, приволжского и московского филиалов ГЦСИ, два журналиста (включая меня) и несколько случайных посетителей. Да, field recordings и опыты с синусоидными вибрациями редко крутят по радио, но все же трудно поверить, что из четырехсот тысяч калининградцев никому не любопытно посмотреть на дискутирующих Хауссвольфа, основателя нематериального королевства Элгаланд Варгаланд (с подданными, паспортами, гимном и флагом, в Калининграде есть посольство) и Тарасова, фри-джазового барабанщика, входившего в 80-е в состав трио ГТЧ.



После дискуссии спрашиваю Тарасова о том, какой этап саунд-арт переживает сегодня, на что он беспощадно заявляет:

— Этап дилетантизма!

И добавляет:

— Даже двигая стул или работая с генератором, мы должны чувствовать внутри себя композитора. Для этого необходимо быть знакомым с законами звукообразования. Иначе получатся блуждания вокруг гармонии, или вокруг мелодии, или вокруг ритмической структуры. Это называется вариации. Композиция должна быть выстроена таким образом, чтобы зритель через три минуты не пошел пить кофе, зная, что когда он вернется через десять минут, то звучать будет то же, что звучало, когда он выходил. Импровизирующий человек всегда знает, с чего он начал, куда движется и на чем остановится. Сегодняшний фри джаз — это сплошной диксиленд. Я имею в виду необразованность музыкантов — они не умеют выстраивать форму.

Вечером во время одного из выступлений подхожу к Джиму Терлуэллу и спрашиваю, почему он в берушах. Джим вынимает беруши и отвечает:

— У меня поврежден слух. Как-то всю ночь я делал ремикс, облажался в одном месте и переслушивал его потом снова и снова в наушниках на очень большой громкости. Я знал, что это хорошим не кончится, но остановить себя был уже не в силах. Когда проснулся — в ушах звенело, и звон этот не утих до сих пор.

70 слов о Джиме Терлуэлле: американец австралийского происхождения, основатель групп Foetus, Steroid Maximus, Manorexia, участвовал на первых семи альбомах Nurse With Wound, продюсировал «Scatology» Coil, записывался и давал концерты с Марком Алмондом, Лидией Ланч, Ником Кейвом и другими хорошими людьми, после чего из Лондона переехал в Нью-Йорк, где стал работать с современной классикой и теперь создает произведения для собственного камерного ансамбля, для Bang on a Can, для Kronos Quartet и для мультсериала «Братья Вентура» на Cartoon Network.

— А на кого ремикс был, помните? — не унимаюсь я.

— Уже нет. Вообще, все становится только хуже со временем — после того случая я продолжал выходить на сцену с Foetus, не предохраняя слух, а играли мы очень громко. Теперь я ношу беруши постоянно. Нью-Йорк крайне шумный город, особенно метро — когда тормозит вагон, становится невыносимо.

Джим возвращает беруши на место, поднимается на сцену и исполняет работу «Эцлесиофобия» («Боязнь церквей». — OS), фактура которой (если не сильно подробно) состоит из вибраций воды, капающей с потолка пещеры Сант'Арканджело на поверхность бас-барабана.



Я выхожу на террасу и подсаживаюсь к Яне Виндерен — она из Норвегии, с помощью гидрофонов записывает моря на глубине до 90 метров, издается на Touch, в этом году с Крисом Уотсоном из Cabaret Voltaire на рассвете в Холлистоне записала муравейник. Я спрашиваю Яну, разделяет ли она историю музыки на периоды до Жака Кусто и после Жака Кусто. В ответ Яна сначала громко смеется, потом говорит:

— Правда, загрязнение океана меня заботит больше, чем история музыки. Долгое время люди считали, будто в океане тихо, а обратное утверждение дает возможность понять его с помощью еще одного органа чувств.

В середине нашего разговора Яне приходит смс:

— Дети. Первый раз остались дома одни на такое долгое время. Они уже взрослые — 12 и 15 лет; пишут, что позвали друзей. Только бы не закатили вечеринку.