Книги, о которых пойдет речь, написаны работниками скорби.

Автор первой из них называл себя свидетелем^*, но это слово было неточным. Свидетелем в традиционном смысле он, повторюсь, не был.

Итальянский поэт, прозаик и публицист, этнический еврей Примо Леви (1919—1987) оказался одним из немногих выживших в Освенциме, освобожденном в 1945 году советскими войсками. Он уцелел по счастливому стечению обстоятельств — шансов быть отправленным в печь или газовую камеру у него было куда больше. Всю оставшуюся жизнь Леви думал о том, что значит опыт концлагеря, пережитый им и еще миллионами людей, и пытался понять, что испытывали люди с обеих сторон колючей проволоки: охранники и заключенные. Он публиковал «просто» прозу (в том числе фантастическую) и аналитические книги о фашизме и лагерях: «Человек ли это?» (1947, о лагерных «доходягах»), «Передышка» (1963) и другие. Всю жизнь работал инженером на химическом заводе, в 1977 году ушел на пенсию. В 1987 году погиб при до сих пор не выясненных обстоятельствах. Упал с лестницы многоэтажного дома — то ли несчастный случай, то ли, как сочла полиция, самоубийство. О том, что искушение покончить с собой преследует выживших, Леви напоминал и в своих книгах, указывая, что навязчивые депрессии у таких людей, как он, могут возвращаться на протяжении десятилетий.

В русских переводах основные книги Леви вышли в 2000-е годы. «Канувшие и спасенные» — последняя (по-итальянски опубликована в 1986 году) и самая важная для современной России его работа. Это социологическое эссе, в котором Леви анализирует проблему ответственности не только палачей, но и жертв, соглашавшихся с предложенными ими правилами. А соглашались, как он показывает, многие: для вновь прибывших в лагерь насилие эсэсовцев было неудивительно и мучило только физически, но вот то, что их, новичков, так много и с таким усердием били давние насельники Освенцима, было серьезной психологической травмой. Анализируя подобные конфликты, Леви исходит из презумпции, которую четко сформулировал в своем послесловии к книге социолог и историк культуры Борис Дубин: «…лагерь не противостоит миру — он увеличивает и высвечивает мир, как лупа или рентген» (с. 188).

Наиболее важным открытием Леви в этой книге является понятие «серой зоны» — так писатель называет социальное пространство между максимально виновными (палачами-садистами или психопатами) и максимально невиновными (заключенные, которые ни в чем не подчинялись законам лагеря; почти все они погибли). «Серая зона» — множество градаций относительной, трудноописуемой виновности, вызванной сочетанием конформизма, разбуженных в душе дурных импульсов, готовности психологически отождествиться с администрацией лагеря (гетто) или выслужиться перед ней. Однако насельники «серой зоны» иногда могли и помочь тем, кто от них зависел, или, по крайней мере, выполнить преступный приказ с колебаниями или заметным отвращением.

Основной тон книги «Канувшие и спасенные» сочетает в себе какое-то бесконечное грустное здравомыслие, идущее, как пишет сам Леви, от естественнонаучного взгляда на мир; очень современную общегуманитарную образованность автора и эффектный, чуть ироничный язык. Например, одна из глав начинается так: «Лингвистический термин “некоммуникабельность”, столь популярный в 70-е годы, мне никогда не нравился, во-первых, из-за своей громоздкости, во-вторых, по чисто личным соображениям» (с. 72). (Вообще, замечу в скобках, проявленный в этой книге переводческий такт Елены Дмитриевой заслуживает восхищения.)

Перенесенные несчастья не становятся для Леви идеей фикс, о которой он только и готов говорить: писатель внимателен к проблемам окружающего его мира и рассматривает «лагерное самосознание» в широком контексте, никак не отменяя, не размывая пугающей уникальности Освенцима. Тем не менее он довольно хорошо (насколько это было возможно в начале 1980-х) изучил историю советского ГУЛАГа и постоянно сопоставляет свои или известные ему чужие переживания с тем, что знает о советской «концентрационной вселенной», стремясь выделить общее и особенное. Свою память, свое свидетельство он использует как своего рода контрольный прибор для проверки социологических и исторических выводов, причем готов признать, что иногда помнит неточно — но сравнить то, что он исследует, с собственными впечатлениями, для него необходимо всегда. Он пишет о многих психологических феноменах: о том, почему подвергавшиеся мучениям на протяжении многих лет испытывали необъяснимый стыд; почему многие евреи, даже знавшие о планах Гитлера (он их никогда и не скрывал), так и не решились эмигрировать; о том, помогала ли заключенным в Освенциме интеллектуалам их прежняя культура и почему настолько мучительным и в буквальном смысле смертельным фактором там была непонятная немецкая речь охранников… Размышления Леви помогают не просто иначе расставить акценты, чем это сделано в литературе о сталинских лагерях (даже в наиболее психологически беспощадной, например в рассказах Варлама Шаламова) — они дают возможность понять лагерный опыт как опыт мучительный, но переводимый на язык внешней аудитории. Леви регулярно выступал перед школьниками и студентами и хорошо представлял себе, на какие вопросы он может ответить непонимающим. У Шаламова такой «обратной связи» быть не могло.

Но в одном вопросе Леви сходится с Шаламовым безусловно: итальянский писатель не устает подчеркивать, что те, кто видел пределы кошмара и пережил пределы человеческого падения, — мертвы. О самом страшном рассказать некому. Те, кто может рассказать и — использую свой временный термин — стать работником скорби, выжили случайно и чаще всего благодаря тому, что попали в относительно привилегированные условия: так, Леви, квалифицированного химика, принял как бесплатную рабочую силу немец, руководивший промышленной лабораторией рядом с лагерем. Именно поэтому те из выживших, кто берет на себя труд рассказать о массовых репрессиях, не могут быть только свидетелями — они должны совместить точку зрения «включенного наблюдателя» и историка. К этому выводу ведет вся логика Леви.

______________________

^* Кроме того, «Свидетель» — название книги о Леви, написанной крупнейшим современным итальянским философом и в некотором отношении учеником Леви Джорджио Агамбеном.

Ссылки

• Примо Леви. Канувшие и спасенные