Толкователи языка убитых

Книги, о которых пойдет речь, написаны работниками скорби

Имена:  Примо Леви

Когда человек здоровый, не испытывающий голода и мучений и, как правило, проявляющий любопытство к окружающему миру, узнает о каких-то катастрофических событиях (о геноциде или концлагерях, в которых сидели невинные люди; раскулачивании; голоде; техногенных катастрофах; о масштабных по своим последствиям терактах), его первое стремление — узнать подробности. Особенно в случае, если власти и медиа его страны скрывают детали и обстоятельства происшедшего. Второе, следующее стремление — поскорее эти подробности забыть.

Тому, кто живет нормальной жизнью, непонятно, что делать с открывшейся шокирующей информацией. Признать, подобно вольтеровскому Кандиду, что все к лучшему, как-то не получается — да и у Кандида, как известно, быть последовательным в этом признании не получилось; напомню, что Вольтер писал свою повесть после Лиссабонского землетрясения. Но можно ли сохранить при этом радость и чувство юмора, в том числе по отношению к самому себе? А если можно, то как, с помощью какой психологической гигиены?

Книги, о которых я хотел бы рассказать сегодня, позволяют если не ответить на эти вопросы, то хотя бы начать их обсуждение — пусть и позже, чем это было в странах Западной Европы, где подобные дискуссии начались примерно полвека назад.

Есть такое выражение — «работа скорби». Первоначально его ввел Зигмунд Фрейд в 1919 году, но сегодня оно употребляется не только в психологии и вошло даже в сленг российских журналистов. У Фрейда этот термин означал преодоление — или невозможность преодоления — человеком собственного, личного горя, прежде всего потери друзей или близких. После Второй мировой войны и открытия правды о тоталитарных режимах он приобрел новый смысл и указывает на осмысление общих бед и катастроф. Увидеть такую катастрофу человек целиком не может, даже если он и был ею затронут и чудом выжил, помнить ее как целостное явление — тоже. У масштабных катаклизмов вообще не может быть свидетелей в традиционном смысле слова.

Тем не менее одним из ключевых слов ХХ века — века мировых войн и культа фотографии и прямого репортажа, с характерной для всего столетия потребностью людей постоянно возобновлять ощущение личного присутствия при важнейших событиях, — стали «свидетель» и «свидетельство». Свидетельства были — и остаются — необходимы, но они всегда открывают только небольшую часть общей картины. Поэтому со временем на первый план все больше выдвигается еще одна социальная и историческая роль, у которой пока нет названия. Назовем исполняющих ее людей работниками скорби. Это посредники между историей и обществом, которые осмысляют ту или иную гуманитарную катастрофу как незаживающую рану, но такую, которая не просто болит, а требует объяснения, понимания, различения оттенков от серовато-белого (почти нормальная жизнь на границах катастрофы) до непроницаемо-черного (невообразимая бесчеловечность или невыносимые страдания). Тем более что болит со временем все меньше, даже у выживших участников, а объяснение нужно и детям, и внукам, и так далее. Если рассматривать такую социальную функцию как неотъемлемую часть общественной жизни, то и те, кто занимается работой коллективной скорби профессионально, и те, кто «извне» сочувственно относится к их деятельности, обретают для себя — насколько позволяет судить опыт современного мира — новый психологический режим отношения к истории, в котором можно радоваться жизни, оценивать себя иронически, но сохранять и память о трагическом абсурде, который всегда с нами, никогда не остается в абсолютном прошлом. {-page-}

Книги, о которых пойдет речь, написаны работниками скорби.

Автор первой из них называл себя свидетелем^*, но это слово было неточным. Свидетелем в традиционном смысле он, повторюсь, не был.

Итальянский поэт, прозаик и публицист, этнический еврей Примо Леви (1919—1987) оказался одним из немногих выживших в Освенциме, освобожденном в 1945 году советскими войсками. Он уцелел по счастливому стечению обстоятельств — шансов быть отправленным в печь или газовую камеру у него было куда больше. Всю оставшуюся жизнь Леви думал о том, что значит опыт концлагеря, пережитый им и еще миллионами людей, и пытался понять, что испытывали люди с обеих сторон колючей проволоки: охранники и заключенные. Он публиковал «просто» прозу (в том числе фантастическую) и аналитические книги о фашизме и лагерях: «Человек ли это?» (1947, о лагерных «доходягах»), «Передышка» (1963) и другие. Всю жизнь работал инженером на химическом заводе, в 1977 году ушел на пенсию. В 1987 году погиб при до сих пор не выясненных обстоятельствах. Упал с лестницы многоэтажного дома — то ли несчастный случай, то ли, как сочла полиция, самоубийство. О том, что искушение покончить с собой преследует выживших, Леви напоминал и в своих книгах, указывая, что навязчивые депрессии у таких людей, как он, могут возвращаться на протяжении десятилетий.

В русских переводах основные книги Леви вышли в 2000-е годы. «Канувшие и спасенные» — последняя (по-итальянски опубликована в 1986 году) и самая важная для современной России его работа. Это социологическое эссе, в котором Леви анализирует проблему ответственности не только палачей, но и жертв, соглашавшихся с предложенными ими правилами. А соглашались, как он показывает, многие: для вновь прибывших в лагерь насилие эсэсовцев было неудивительно и мучило только физически, но вот то, что их, новичков, так много и с таким усердием били давние насельники Освенцима, было серьезной психологической травмой. Анализируя подобные конфликты, Леви исходит из презумпции, которую четко сформулировал в своем послесловии к книге социолог и историк культуры Борис Дубин: «…лагерь не противостоит миру — он увеличивает и высвечивает мир, как лупа или рентген» (с. 188).

Наиболее важным открытием Леви в этой книге является понятие «серой зоны» — так писатель называет социальное пространство между максимально виновными (палачами-садистами или психопатами) и максимально невиновными (заключенные, которые ни в чем не подчинялись законам лагеря; почти все они погибли). «Серая зона» — множество градаций относительной, трудноописуемой виновности, вызванной сочетанием конформизма, разбуженных в душе дурных импульсов, готовности психологически отождествиться с администрацией лагеря (гетто) или выслужиться перед ней. Однако насельники «серой зоны» иногда могли и помочь тем, кто от них зависел, или, по крайней мере, выполнить преступный приказ с колебаниями или заметным отвращением.

Основной тон книги «Канувшие и спасенные» сочетает в себе какое-то бесконечное грустное здравомыслие, идущее, как пишет сам Леви, от естественнонаучного взгляда на мир; очень современную общегуманитарную образованность автора и эффектный, чуть ироничный язык. Например, одна из глав начинается так: «Лингвистический термин “некоммуникабельность”, столь популярный в 70-е годы, мне никогда не нравился, во-первых, из-за своей громоздкости, во-вторых, по чисто личным соображениям» (с. 72). (Вообще, замечу в скобках, проявленный в этой книге переводческий такт Елены Дмитриевой заслуживает восхищения.)

Перенесенные несчастья не становятся для Леви идеей фикс, о которой он только и готов говорить: писатель внимателен к проблемам окружающего его мира и рассматривает «лагерное самосознание» в широком контексте, никак не отменяя, не размывая пугающей уникальности Освенцима. Тем не менее он довольно хорошо (насколько это было возможно в начале 1980-х) изучил историю советского ГУЛАГа и постоянно сопоставляет свои или известные ему чужие переживания с тем, что знает о советской «концентрационной вселенной», стремясь выделить общее и особенное. Свою память, свое свидетельство он использует как своего рода контрольный прибор для проверки социологических и исторических выводов, причем готов признать, что иногда помнит неточно — но сравнить то, что он исследует, с собственными впечатлениями, для него необходимо всегда. Он пишет о многих психологических феноменах: о том, почему подвергавшиеся мучениям на протяжении многих лет испытывали необъяснимый стыд; почему многие евреи, даже знавшие о планах Гитлера (он их никогда и не скрывал), так и не решились эмигрировать; о том, помогала ли заключенным в Освенциме интеллектуалам их прежняя культура и почему настолько мучительным и в буквальном смысле смертельным фактором там была непонятная немецкая речь охранников… Размышления Леви помогают не просто иначе расставить акценты, чем это сделано в литературе о сталинских лагерях (даже в наиболее психологически беспощадной, например в рассказах Варлама Шаламова) — они дают возможность понять лагерный опыт как опыт мучительный, но переводимый на язык внешней аудитории. Леви регулярно выступал перед школьниками и студентами и хорошо представлял себе, на какие вопросы он может ответить непонимающим. У Шаламова такой «обратной связи» быть не могло.

Но в одном вопросе Леви сходится с Шаламовым безусловно: итальянский писатель не устает подчеркивать, что те, кто видел пределы кошмара и пережил пределы человеческого падения, — мертвы. О самом страшном рассказать некому. Те, кто может рассказать и — использую свой временный термин — стать работником скорби, выжили случайно и чаще всего благодаря тому, что попали в относительно привилегированные условия: так, Леви, квалифицированного химика, принял как бесплатную рабочую силу немец, руководивший промышленной лабораторией рядом с лагерем. Именно поэтому те из выживших, кто берет на себя труд рассказать о массовых репрессиях, не могут быть только свидетелями — они должны совместить точку зрения «включенного наблюдателя» и историка. К этому выводу ведет вся логика Леви.

______________________

^* Кроме того, «Свидетель» — название книги о Леви, написанной крупнейшим современным итальянским философом и в некотором отношении учеником Леви Джорджио Агамбеном. {-page-}

Книга «Канувшие и спасенные», с ее подчеркнуто личной интонацией, соединяет историко-социологический анализ и лирическую публицистику. Другая книга, о которой я хотел бы сегодня сказать, написана в ином жанре и в иной методологии: это энциклопедия «Холокост на территории СССР». Об уничтожении евреев на оккупированных территориях написано много, однако изучение этой темы до сих пор испытывает отсроченное влияние советской цензуры (только что об этом напомнил американский историк Тимоти Шнайдер в полемической статье в журнале «Неприкосновенный запас», 2009, № 6,). Факт уничтожения людей по этническому признаку — а не только по признаку советского гражданства или членства в ВКП(б) — в СССР замалчивался. В итоге получилось так, что тема Катастрофы еврейства (на иврите — Шоа) на территории СССР оказалась в общественном сознании стран Запада и в мировой исторической науке как бы в тени исследования той трагедии, что развернулась на территории Западной Европы. Энциклопедия, вышедшая под редакцией блестящего историка Ильи Альтмана, показывает, что изучение Шоа на территории СССР — отдельная отрасль науки и, что не менее важно, самостоятельное направление просветительской работы.

При беглом просмотре этой энциклопедии бросаются в глаза прежде всего многочисленные (и едва ли не составляющие большинство) статьи с названиями деревень и штетлов («штетл» — идишское слово, означающее «местечко»), в которых во время войны было истреблено еврейское население или вообще все жители. В книге нет родины моих предков — местечка Колышки, располагавшегося на территории нынешней Витебской области (колышанское гетто было уничтожено в результате массовых расстрелов), — но есть сотни других, таких же или побольше. Целый уничтоженный материк, говоривший на идиш, со своей культурой, со своей памятью, связанный тысячами рек-влияний с культурами соседних народов…

Но в энциклопедии говорится не только об убитых. Это скорее справочник о жизни евреев во время Второй мировой войны на территории СССР, оккупированной нацистами или находившейся под контролем сталинского режима (поэтому называть эту территорию «свободной» тоже язык не поворачивается). В нем есть обширные аналитические статьи — «Поэзия» (о Катастрофе в СССР — на русском, на идиш, на других языках…), «Историография», «Источники», «Памятники», «Правовой статус» (еврейского населения на оккупированных территориях), большая и очень важная статья «Преподавание темы Холокоста» и многие другие. Справки о наиболее известных палачах, но и о героях — евреях-партизанах, подпольщиках в гетто, офицерах советской армии — например, о руководителе десанта на Малой Земле герое Советского Союза Цезаре Куникове (1909—1943) или об авиаконструкторе Семене Лавочкине (1900—1960). Биографические справки об авторах произведений о Бабьем Яре — Евгении Евтушенко и Анатолии Кузнецове. О христианах, которые спасали приговоренных к уничтожению евреев — православной монахине Марии (Кузьминой-Караваевой), греко-католическом митрополите Андрии (Шептицком). О еврейских беженцах в Китае (статья «Китай»)… В целом возникает ощущение, что у этой книги словно бы двойная адресация: с одной стороны, перед нами научное издание, по теме соответствующее своему названию, с другой — наиболее масштабная за все постсоветское время реабилитация коллективной памяти нескольких поколений советских евреев 1940—1980-х годов. Ведь данные об участии этнических евреев в войне замалчивались властями так же, как и Катастрофа, и так же страстно вычитывались из «тамиздата» и выслушивались по «голосам».

При всех различиях книги Леви и энциклопедии «Холокост на территории СССР» у них есть общая черта: их авторы помнят, что дошедшие до нас следы — воспоминания, тексты, руины, человеческие останки — указывают на стоящую за ними боль, которую невозможно пересказать. Не будем забывать о том, что Шоа был не просто массовым убийством — он был одним из первых в истории примеров сознательного унижения всех попадавших в этот маховик (даже тем, кому удавалось избежать гетто и концлагеря, приходилось постоянно менять убежища, откупаться от шантажистов и т.д. — об этом подробно можно прочитать в этой книжке). Работа скорби позволяет увидеть за туманным и несколько абстрактным понятием «жертва» необозримую совокупность частных случаев, индивидуальных трагедий — подобно тому, как авторы энциклопедии перечисляют сожженные штетлы, а Леви стремится определить разные градации виновности и ответственности обитателей «серой зоны».

Я уже говорил о том, что работа коллективной скорби имеет не только интеллектуальную, но и социальную функцию. Потенциально ее результаты обращены ко всему обществу — без его внимания они остаются сугубо научным продуктом, востребованным лишь в узкопрофессиональной среде. О том, какие последствия это имеет для общества, написал еще в начале 1980-х Александр Величанский:

Когда убили миллион,
все погрузились в смертный сон,
испытывая скуку,
поскольку сон был в руку.

Если общество слушает работников скорби, если об этой работе напоминают школы и медиа, то оно становится более чувствительным не только к катастрофам, происходящим в разных концах планеты, но и к любой несправедливости. Это очень простая мысль, но о ней приходится напоминать.

Примо Леви. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010
Перевод с итальянского Елены Дмитриевой

Холокост на территории СССР: Энциклопедия. Под ред. И.А. Альтмана. М.: РОССПЭН, 2009

Ссылки

• Примо Леви. Канувшие и спасенные