25.08.11.
Паранойя домовладельца. У меня напротив окон — автобусная остановка. Смесь мусульманок в хиджабах и подростков в капюшонах hoody (мода пошла от боксеров: они в перерывах во время тренировок прикрывают взмокшую голову). И те и другие — как бы одного племени, одного пола. (В Иерусалиме я увидел впервые араба в головном уборе — как русская баба.) В полночь в разгар уличных бунтов и погромов на остановке — толпа подростков. Я понял, что наш дом для них — ну просто приглашение вломиться: дело в том, что из-за перекраски фасада весь дом окружен лесами — забраться в окно ничего не стоит. Я стал тут же оглядывать свою квартиру: чем тяжелым я смогу защищаться? Торшером? Компактными дисками? Ничего, кроме молотка для забивания гвоздей, не нашел. Тем временем подошел ночной автобус, и подростки спокойно укатили в неизвестном направлении. Понимаешь, что развивается паранойя. Но раздражение, если не ненависть, при виде толпы с молодыми лицами не уходит. Какие мышеловки против них расставить? Как цитата из Хармса: «Дурно мучить детей. Но надо же с ними что-то делать».

Разница между террористами и уголовниками. Все латентные анархисты тут же заблоговорили о подростках, громящих магазины, как о бунтарях и революционерах. Но этим шалопаям (как сказала бы моя бабушка) главное было ухватить как можно больше товаров ширпотреба. То есть они стремятся заполучить все то, что есть у других людей, они хотят быть как все, благополучные и обеспеченные, ни в чем себе не отказывающие дяденьки и тетеньки. Они не хотят работать, как эти дяди и тети, но их идеал — тот же мелкобуржуазный рай, то же комфортабельное рабство. Этим криминал-уголовник отличается от преступника-террориста. Террорист хочет разрушить все — весь мир насилия, чтобы затем кто был ничем, стал бы всем. При этом сам лично он готов погибнуть. Но в нашем мире не осталось истинных террористов, истинных революционеров. Банды так называемых «революционных боевиков» в Ливии ничем не лучше. Они громят бывшие апартаменты правительственных чиновников — бьют зеркала, ломают мебель, вспарывают перины, и, энтузиасты всего народно-революционного, корреспонденты Би-би-си называют их бунтарями. Они ничем не отличаются от банды подростков на улицах Тоттенхэма или Ист-Энда. Хуже: я видел, как они поймали уличную собаку, написали на ней спреем имя Каддафи и стали избивать эту собаку ногами и прикладами. Не знаю, как перевести на русский выражение underdog — жертва общества? Британцы всегда выступают в защиту этого андердога. Но у каждого андердога будет в будущем свой андердог — underdog’s underdog — его права и следует защищать. Говорят о подростках как о жертвах общества, или школьного образования, или родителей-алкоголиков. Но в действительности это поколение свалившихся с Луны. Они не живут в своей стране, с ее историей, с родителями, в школе; они живут в своих сайтах, мобильниках и уличных бандах, в виртуальном мире, где реальна только кровь. Чтобы восстановить свое собственное ощущение реальности, им остается эту кровь периодически проливать.

God это Dog, прочитанный по-еврейски. Публикация новой книги моего приятеля, карикатуриста Мартина Роусона (Martin Rowson). Это атеистический памфлет, и в его поддержку на презентации выступает Уилл Селф (Will Self). Скаламбурив на том, что на английском слово «собака» (dog) читается наоборот как god (бог), он сказал, что назвал свою домашнюю собачку God. С утра, выйдя в сад, он кричит: «Бог, Бог, где ты?» Все смеются. Я не выдержал и сказал: почему бы ему не назвать свою собаку «Я идиот». Так что каждое утро, зовя свою собаку, ты напоминаешь себе о том, кто ты. Никто не засмеялся. Я вспомнил об этом исключительно из-за идеи — underdog’s underdog. 

26.08.11.
Странная радость: загадочное слово prednisolone в романе у Томаса Бернхарда оказалось тем же лекарством (стероиды), что прописали и мне в связи с инфекцией в легких. Между мной и Томасом Бернхардом возникла физическая связь, чуть ли не физическая близость — через конкретный объект в виде малюсеньких таблеток с мощным энергетическим потенциалом для организма. Мы теперь друг друга понимаем. Я знаю, что он тоже задыхается через каждые десять шагов. Бернхард пишет без абзацев, сплошной текст-монолог, но это лишь иллюзия монолога «не переводя дыхания”: невидимые абзацы именно там, где ему надо перевести дыхание, я это чувствую своими легкими. Я почувствовал такую близость с ним, что стал смотреть его интервью на YouTube. Я совершенно не понимаю немецкого (нам вдалбливали немецкую грамматику в советской школе — ничего не помню, кроме «хенде-хох!» во дворе в Марьиной Роще). Но я смотрю на его лицо на экране — оно мне страшно нравится (он не может сдержать улыбки, когда говорит явно что-то очень серьезное), я слышу его голос с иронической интонацией, и мне кажется — после четвертого захода, — что я начинаю его понимать, только не могу перевести. Его переспросы с повтором: Nicht? — то есть то, что по-русски надо перевести как: да? Или прямо: нет? Не так ли? И я уже понимаю весь ход его мысли (начитавшись его романов), не понимая конкретных слов.

На самом деле это и есть точный перевод: когда воображаешь, что хотел сказать автор, и пересочиняешь этот образ на языке, понятном твоему читателю. Речь идет не о переводе каждой фразы — о поиске ее эквивалента на другом языке. Ты придумываешь на своем языке реальность, созданную иностранным автором на его языке. (Bitch — это не сука, а стерва.) Если эту «переводную» реальность невозможно на другом языке воссоздать, значит, произведение никуда не годно: то есть в нем невозможно угадать той самой «реальности», которую можно перевести на другой язык. Если бы такой реальности не было, мы бы вообще не понимали друг друга. Но я не мог этого сформулировать вчера за ужином (мои соседи Josh и Devora) . Среди гостей была Ева Хоффман (Eva Hoffman), автор легендарной автобиографической книги Lost in Translation. Название — аллюзия на афоризм: «Поэзия — это то, что теряется в переводе», lost in translation. Я стал доказывать (выпив несколько больше виски, чем следует), что поэзия — это как раз то, что уцелевает, сохраняется (даже обретается) в переводе. То есть то, что невозможно перевести, не имеет смысла и на языке оригинала. Эта «утробная» непереводимость становится очень быстро самопародией, карикатурой. Люди, не подозревающие о существовании другого языка — без общения на двух языках, — замыкаются на самих себе, то есть в конце концов обречены на молчание: как за столом с родственниками, где все друг другу давно опостылели при всей родственной любви друг к другу. Собственно, в этом молчании нет ничего дурного. Но переводить на другой язык там нечего. И так все понятно. Можно считать свой двор — всем миром. Но нельзя весь мир сводить к своему двору. «Я дворянин с арбатского двора, своим двором введенный во дворянство» — это из записи последнего выступления Окуджавы в Париже, мой кузен послал мне ссылку на YouTube. Могли бы это спеть на английском дворовые подростки из собесовских трущоб Лондона? Как меняется значение в зависимости от контекста. Я прочел название романа Василия Гроссмана «Все течет» на английском и понял, что нужен подзаголовок: «Мемуары водопроводчика».

Культура перевода — это умение создавать параллели: ассоциативность мышления. За ужином у писательницы Хлои Ариджис разговор с Томом Маккарти (Tom McCarthy), почти лауреатом премии Букер этого года (он близкий друг моей дочери, они учились в одном колледже в Оксфорде), об опасностях ассоциативного стиля в его прозе. Я всегда придерживаюсь в этом смысле правил комментирования Библии: можно устанавливать какие угодно смелые параллели, комментируя тот или иной пассаж в Библии, если только эти параллели можно проследить в других частях библейского текста. У Тома М. в сценарии фильма о двойнике Хичкока есть две замечательные параллельные линии: кадры из фильма «Птицы» Хичкока перемежаются кадрами советских ракет в эпоху «холодной войны». И это не просто вольная метафора: дело в том, что фильм «Птицы» был сделан буквально во время Кубинского кризиса. Однако причинно-следственную связь между этими двумя событиями, согласно философу Дэвиду Юму, доказать невозможно. Как невозможно доказать, что у всякого события вообще есть причина. Или следствие. Солнце восходит каждое утро (из-за вращения планет), и есть основания считать, что солнце взойдет и завтра. Но гарантировать это невозможно. Эти мысли я вычитал из книжки Хаксли-старшего о философии Юма. Эту книжку я держу у себя в ванной и каждое утро прочитываю по абзацу. Вот уже год прошел, я все читаю. Пока без последствий (хотя причин много).

27.08.11.
Огромные статьи в газетах про новую книгу о Вильгельме Райхе — он соединил Маркса с Фрейдом, так что либидо человечества, его секс-драйв — это пролетариат. Это как научно-фантастические романы «идеалиста» Богданова (он создал Институт крови), где капиталисты — буквально вампиры человечества и сосут кровь у пролетариев. Сам Богданов решил доказать, что в человеческом организме два литра крови лишние, вылил их и умер. Райх — еврей-беженец из нацистской Вены — стал жертвой американской патентной системы. Он оказался в тюрьме по обвинению в медицинском шарлатанстве и мошенничестве: за продажу без лицензии его главного изобретения — ящиков orgone, или, как их стали называть, «оргазмотроны». Это поиск гармонии с миром через оргазм: ты его достигаешь, забравшись в ящик, совершенно изолированный от внешнего мира, блокируя все шесть чувств. Мало кто говорит о главном парадоксе его мысли: идея единства с миром через полную изоляцию. Это как возвращение в утробу или тот факт, что мы очень часто пытаемся свернуться в калачик под одеялом, как в детстве. До англичан-островитян все, как всегда, доходит крайне поздно (за исключением интеллектуальной элиты, которая, как в России, все знает раньше всех) — в США и Европе Райх был культовой фигурой с пятидесятых годов. ЦРУ было крайне озабочено этим марксистом-фрейдистом и придралось к тому, что доказать эффективность его оргазмотронов невозможно, то есть он, мол, обманывает своим продуктом клиентов. Этот еврей-диссидент, бежавший от нацизма, умер в американской тюрьме. Уходит память об этом поколении гениев-эксцентриков австро-германской культуры — Маркса и Фрейда, Эйнштейна и Райха. Конец «еврейского» века.

28.08.11.
Почему человек задыхается во время секса, как во время бега? Не от движения. От сердечного ритма и вдоха-выдоха? Секс как дыхание. Когда у тебя удушье даже от того, что ты нагнулся завязать шнурки от ботинок или перевернулся на другой бок, трудно подумать о сексе. Прерванное дыхание. Ее больше нет, и я задыхаюсь?

Совершенно не могу ходить. Останавливаюсь у каждого фонарного столба, как пес. Но не для того, чтобы отметиться, а чтобы перевести дыхание. Может быть, купить инвалидное кресло на колесиках? У меня коттедж в маленьком городке на побережье Ла-Манша, где масса пенсионеров разъезжает на крайне популярном здесь — среди пожилых — виде транспорта. Это — кресла на мощных платформах с электромотором и рычагами управления, как бы мобильные инвалидные коляски. Но в нынешнем виде они похожи на мощные мотоциклы.  Беспомощные якобы пенсионеры ведут себя разнузданно и агрессивно, как загулявшие подростки, пугают прохожих рычанием своих мотомонстров. Я даже предлагал устроить местные дорожные гонки среди этого вида транспорта. Спрашивается, откуда у этой престарелой части населения такая энергия и кураж в поведении? Мне объяснили. Дело в том, что в полях рядом с соседним городком Сэндвич (лорд Сэндвич и придумал сэндвич — чтобы не пачкать руки во время игры в карты) лет двадцать назад была построена фармацевтическая лаборатория фирмы Pfizer. Знаете ли вы, чем эта фирма знаменита? Это здесь, в Сэндвиче, в лабораториях Pfizer, фармацевты разработали препарат Sildenafil citrate, известный в народе как Viagra. Места здешние с давней традицией контрабанды — через Ла-Манш. Те, кто привык незаконно провозить в трюмах кораблей и в багажниках автомобилей к берегу Кента табак с алкоголем, могут спокойно протащить через проходную лабораторий Pfizer горсть таблеток «Виагры». Местные пенсионеры сидят на променаде и жуют свои сэндвичи, любуясь морем. Но какая, спрашивается, начинка в этих сэндвичах? Ветчина? Да, возможно. Сыр? Не без этого. Но есть там кое-что еще. Хорошенько прожевав свой сэндвич с голубой таблеткой, такой пенсионер садится на свой мощный пенсионерский скутер и начинает кружить по улицам в поисках плотских утех.

29.08.11.
После нескольких дней в кровати первые шаги из больничной палаты вдоль коридора были самые блаженные. Потом в холл за дверьми отделения. Попытки дойти до лифта — не смог, вернулся. Но на следующий день съездил вниз. Там в кафе   дают замечательное капуччино (со свежевыпеченной сдобной булкой с изюмом, как в детстве). Бармен понял, что я не донесу чашку, и принес ее к столику сам. На следующий день — решился выйти во дворик, он окружен стенами, как в тюрьме. Как быстро обживаешь, присваиваешь себе незнакомую территорию. Постепенно обживаешь все эти коридоры, холлы; обнаружил газетный киоск: какое счастье — заглянуть в сегодняшнюю газету под чашку кофе. Нашел этаж с огромным холлом со стеклянной стеной и поэтому — уникальный вид на Лондон. Я облюбовал этот пустынный зал как свой собственный кабинет: сижу, записываю мысли. Но на следующий день толпа восточных людей (мусульмане) — две семьи (все поколения, от дедов до внуков, явно навещают своего родственника) превратили мой зал для раздумий о судьбах человечества в площадку для детских игр и семейных склок — перекличка друг с другом (как в пустыне). Чего они тут делают? Я — молчаливый верблюд? С какой стати они оккупировали мою территорию? В лифте я уже косился на визитеров: это мой, можно сказать, дом, я тут уже все знаю, а эти — понаехали! (В действительности они живут здесь, в Англии, в отличие от меня уже несколько поколений.)

30.08.11.
Ночь в больничной палате похожа на коммуналку в детстве, в Марьиной Роще, в нашей двенадцатиметровой комнате с папой и мамой, дедушкой и моей сестрой. При этом о тебе заботятся, как будто ты ребенок, медсестры — терпеливые ангелы. Но бесплатная медицина означает, что ты должен делить палату с тремя другими больными. Больницы в Лондоне, как и тюрьмы, переполнены. В связи с уличными бунтами и погромами я смотрел телефильм про английские тюрьмы. Современная тюрьма, где камера — как небольшой номер в хорошем отеле. Рядом с постелью — письменный столик, телевизор. Здесь бы и жить! Но когда я упомянул об этом в гостях, один из собеседников — адвокат из прокуратуры — тут же развенчал мои мечты: в тюремном мире своя очередь на бесплатные отдельные квартиры; чтобы получить такую камеру, надо убить папу с мамой или изнасиловать собственную дочь. Моя любовь к армейской службе и вообще тюремного типа быту — когда не нужно ничего решать ни в еде, ни в одежде, заранее известный распорядок дня, то есть тебя оставляют в покое, никто и ничто не мешает твоей внутренней мысли. Поэтому люди ручного труда — однообразных механических действий — так много размышляют о жизни, природные философы (во всяком случае, по моему опыту общения в английских пабах). Я был месяц в советской армии и месяц в израильской. В израильской армии (уже после травмы с позвоночником) командир привел меня в пример как образцового солдата: я ни на что не жаловался. Правда, потом упал в обморок, и меня освободили от курса молодого бойца. Рай — это отсутствие выбора: есть или не есть яблоко?

31.08.11.
Герой Бернхарда ничего не может решить. Десять лет он собирает материалы к биографии композитора Мендельсона Бартольди и никак не может решиться на первую строчку своего трактата. Он не может решить, должен ли он приступить к сочинению первой строчки своего трактата на голодный желудок или все-таки сначала позавтракать? Он не может решить, любит ли он свою сестру, и поэтому периодически приглашает ее к себе (что делает сочинение трактата о Мендельсоне Бартольди совершенно немыслимым); или же он ненавидит свою сестру, которая постоянно предъявляет права на дом, где живет герой, и поэтому периодически наезжает к нему в гости (что делает сочинение трактата о Мендельсоне Бартольди совершенно немыслимым). Он не может решить, а не послать ли ему все к черту и уехать на Пальму (Майорка), где с его больными легкими легче дышать и где нет сестры (и поэтому там он сможет беспрепятственно сочинять свой трактат о Мендельсоне Бартольди)? Но для этого надо решить, какие книги и бумаги о Мендельсоне Бартольди положить в «интеллектуальный» чемодан и какой костюм с рубашками в чемодан с вещами. И в какой из чемоданов положить сумочку с лекарствами (в частности, с таблетками prednisolone). Несколько раз, перетащив чемоданы с одного места на другое, он, совершенно задохнувшийся, плюхается в металлическое кресло в холле своего особняка и начинает поливать грязью свою родину Австрию, перед тем как отбыть на курорт в Пальму. «Уезжая, говорил я себе, сидя в металлическом кресле, я покидаю не страну, а некий отвратительный, депрессивный, грязный и вонючий общественный сортир». Это сильно сказано, но Бернхарду этого недостаточно: этим сортиром (говорит герой Бернхарда) управляет авторитарная католическая церковь и псевдосоциалистическое правительство. Очень похоже на монологи всех интеллигентов на свете — от Москвы до Нью-Йорка. Мы все разоблачаем «систему», но пальцем не шевельнем, чтобы эту систему изменить. Впрочем, я не знаю ни одного русского писателя, герой которого с таким остервенением писал бы о собственной родине — об авторитарной православной церкви и полугебистском правительстве. Из послесловия к этому изданию я узнал, что Томас Бернхард (он получил все мыслимые австрийские литературные премии) в завещании запретил посмертно постановку своих пьес и печатание неопубликованных при жизни произведений в Австрии. В Австрии его называют Nestbeschmutzer — тот, кто поганит собственное гнездо. Как сладостно отчизну ненавидеть. Перед ступенями театра в вечер премьеры его пьесы в главном театре Вены Burgtheater перед входом была навалена гигантская куча лошадиного навоза.

1.09.11.
Ненависть к решительным людям, к тем, кто кардинально изменил свою жизнь. У меня страшное недоверие (даже неприязнь) ко всему, что воплотилось в жизни. Все воплощенное — всегда фальшь, вранье, иллюзия. Это четко осознавал мой любимый библейский герой Иона. Бог послал Иону пророчествовать о гибели Ниневии, но он догадывался, что Бог пожалеет эту страну, где люди не отличают правой руки от левой. То есть он со своим пророчеством окажется в дураках. Поэтому и уклонялся от выполнения этого партийного задания, его воплощения в жизнь. Не хотел быть лжепророком. Тот факт, что моя идея жизни заново (еще одна эмиграция) — в Берлине — была обречена с некоторого момента на провал — и далеко не по моей вине — не утешает. Мог бы, но не совершил. Никогда не мог решиться на окончательный жест. Но, с другой стороны, я все-таки решился на эмиграцию из России тридцать пять лет назад? На это тебе скажут: тогда уезжали толпами, тогда уезжали «все». Но это не так. Все ближайшие друзья (кроме Леонида Иоффе) остались. Я уезжал вопреки идеям близкого круга друзей (Асаркана, Улитина, Айзенберга). Только в этом мое оправдание — цитата из дневников Сомерсета Моэма: It is not difficult to be unconventional in the eyes of the world when your unconventiality is but the convention of your set. It affords you then an inordinate amount of self-esteem. You have a self-satisfaction of courage without the inconvenience of danger. But the desire for approbation is perhaps the most deeply seated instinct of civilized man. Легче протестовать против безликого государства, за правое дело на другом континенте, чем против собственного круга — ты постоянно под обстрелом взглядов твоих друзей, то есть тебе некуда отступать, нет интимного убежища. (Чехов перессорился со своим кругом из-за дела Дрейфуса — см. поразительное письмо Суворину.)

Ссылки

• Современные записки-2011: Дмитрий Данилов, 23.09.2011
• Современные записки-2011: Дмитрий Волчек, 22.09.2011
• Современные записки-2011: Сергей Носов, 21.09.2011
• Современные записки-2011: Алексей Цветков, 20.09.2011