Современные записки-2011: Зиновий Зиник

Зиновий Зиник · 26/09/2011

Немецкий Beton, мышиная месть в Париже, Пятигорский во сне, ренессанс Гроссмана и зубная щетка Чехова

Имена: Зиновий Зиник

Перейти в фотогалерею материала › Всего фото: 14

Предыдущие выпуски:
Современные записки-2011: Алексей Цветков
Современные записки-2011: Сергей Носов
Современные записки-2011: Дмитрий Волчек
Современные записки-2011: Дмитрий Данилов

Завтра — дневник участника проекта «Фаланстер» БОРИСА КУПРИЯНОВА (Москва)

15 августа — 16 сентября 2011

15.08.11.
Меня разбудило ночью чье-то пение. Одинокий, тоскливый тонкий голос выпевал загадочную незнакомую мелодию. Даже не мелодия, а бессловесная просьба, повтор: умоляет, просит.

Читать!

Я прислушался. И понял, что это у меня у самого сипит и подвывает в груди. Легкие хрипят. Из-за этого сипения и хрипа я и попал в июле на неделю в больницу с подозрением на эмфизему. Дикий кашель и постоянное удушье. Оказалось, астма, отягощенная тяжелой легочной инфекцией. Кроме того, у меня половина легких не работает из-за искривления позвоночника (не говоря уже о моей искривленной душе). Месяц прошел, а я до сих пор вынужден делать остановку, как пес, у каждого столба: чтобы отдышаться. В больничной палате напротив меня лежал восьмидесятилетний Сэм.

Когда я проснулся среди ночи, в полутьме, в свете ночника, я увидел его, опутанного кислородными трубками, проводами, капельницами, сигнализацией для медсестер, мне в полудреме показалось, что этот мой сосед по палате превратился в радиостанцию: с этими запутанными проводами он похож на старомодный передатчик. И передает эти странные сипящие звуки, зашифрованные стоны. Пока я не понял, что эти странные звуки исходят из моей собственной груди.

16.08.11.
Я раньше не замечал, как круто поднимается вверх наша улица. Но теперь, двигаясь со своей астмой к автобусной остановке, я должен останавливаться каждые десять метров, чтобы отдышаться. Зато обратно, под гору, идти гораздо легче. Но с возрастом — опасней. Ноги не поспевают. На днях я видел старушку на крутом спуске. С каждым шагом она семенила ногами все быстрее и быстрее. Хотелось крикнуть за нее: «Посторонитесь! Я не могу остановиться». Не успел я на секунду отвернуться, смотрю — ее нет. Взлетела? С тех пор я ее на нашей улице не видел.

17.08.11.
Предыдущая катастрофическая ситуация с легкими двадцать лет назад в Москве, в мае. У меня началась пневмония (снова из-за инфекции в легких). Тогда я чуть не умер, потому что попал вначале к московским врачам, и они мне давали неправильные антибиотики. Поразительно, что эта проблема с дыханием — вдох и выдох — всегда связана с личной катастрофой. Близкий тебе человек (то есть ты считал, что вся твоя жизнь, все твое будущее связаны с ним) исчезает из твоей жизни — прерывает с тобой отношения. Не отвечает на письма, телефонные звонки. Это как репетиция (инсценировка?) его смерти, убийства. Этого человека для тебя больше нет. Но с его стороны это не самоубийство. Ты знаешь, что он есть. Но для тебя его уже нет. И не будет. Ты делаешь нервный вдох, чтобы успокоиться. И еще один вдох. И еще один. И постепенно понимаешь, что не можешь нормально выдохнуть — именно выдохнуть, а не вдохнуть. Не можешь дышать. Это называется гипервентиляция. У меня такое было, когда я тонул у берега Корсики (видимо, хотел привлечь к себе внимания в стране Наполеона). Ты заглатываешь слишком много кислорода (а вовсе не воды), сердце начинает колотиться, ты теряешь сознание (или наступает разрыв сердца). Именно от этого человек тонет. Полицейский Чарли (мой сосед по палате, ему, опять же, за восемьдесят, у него только десятая часть легких функционирует) называет это состояние «паникой» из-за переизбытка кислорода. Его совет: надо взять бумажный коричневый пакет, залезть в него с головой и дышать в этот пакет. Вместо этого в больнице дают кислородную маску.

И ты становишься похож на гангстера-извращенца из фильма «Голубой бархат» [Blue Velvet]. Тогда в Москве эта личная катастрофа с легкими происходила на фоне ельцинских артиллерийских залпов по Белому дому, сейчас — под грохот погрома подростков на улицах Лондона. Эффект бабочки: бабочка взмахнула крыльями в Калифорнии, и в Иране произошло землетрясение. Или же мы придумываем связи постфактум? Известный пример с будильниками: один звенит после того, как зазвенел другой, но это не значит, что звонок первого послужил причиной звонка второго — это просто их кто-то завел в такой последовательности.

Полное отсутствие эмоциональной памяти о прошедшей страсти. Видишь человека и не понимаешь, как ты мог обнажаться перед ним — эмоциями, телесно? Неузнавание когда-то узнанного. Так люди избегают столкнуться друг с другом на улице: переходят на другую сторону. Как невозможно восстановить в памяти зубную боль. Но ты помнишь, что боль была, как и были надежды на иную жизнь — вместе. Этой другой жизни больше не будет. Никогда.

18.08.11.
Специалист по легочным заболеваниям, направивший меня в больницу, узнав, что я человек пишущий, сказал: «У меня много тут вашего брата». Он считает, что излишнее количество книг в кабинетах писателей отрицательно действует на астматиков. Никогда так много не читал, как в больнице, из-за бессонницы. Когда делишь палату с тремя другими больными с теми же симптомами (дикий кашель и хрипение от удушья) и каждому за восемьдесят, всякий телесный недуг по-своему озвучен — спать невозможно (есть те, кто пользуется ушными затычками, я их не переношу). Я захватил с собой книжку, которую купил за пару дней до этого. Роман Томаса Бернхарда (Thomas Bernhard) в английском переводе под названием Concrete (по-немецки Beton, то есть «бетон, цемент»). Почему у романа такое название, для меня до сих пор загадка. Но с первой страницы стало ясно, что рассказчик (книга написана от первого лица) страдает тем же заболеванием, что и я. Во всяком случае, он принимает то же лекарство. Бернхард пишет без абзацев, сплошной монолог, но я чувствую невидимую расстановку параграфов, потому что ощущаю аналогичный моему ритм его дыхания — точнее, задыхания. Он останавливается, когда наступает спазм одышки, чтобы перевести дыхание. Ритм дыхания явно сказывается на ритме прозы. Я чувствую физиологическое сходство с такой прозой, с его повторами и переиначиванием одной и той же мысли в разных версиях, в разном контексте. В таком состоянии (удушья, одышки) трудно даже сидеть — зажаты легкие — перед листом бумаги, перед экраном компьютера. Хочется встать. Писать стоя, как Гоголь. Набоков тоже писал стоя. И Флобер. Неплохая компания. Надо составить список тех писателей, кто предпочитал писать стоя: уверен, что обнаружатся общие стилистические моменты. Может быть, авторы, страдающие одним и тем же заболеванием, близки не только своим темпераментом, но и стилем? По крайней мере те, кого я всю жизнь обожал, — Диккенс или, скажем, Чехов, — страдали легочными заболеваниями. Может быть, вместо того чтобы прописывать теофилин (любопытное теологическое название для лекарства против астмы), надо заставлять пациентов читать Пруста? Достоевский мне чужд, поскольку я не страдал эпилепсией. Но он может помочь эпилептикам. И педофилам, возможно, тоже поможет. Вирджиния Вульф хороша от депрессий (засыпаешь). Ницше — от сифилиса. Эта идея (я ее засветил на Facebook) — отчасти плагиат. Меламид открыл клинику в Манхэттене, где лечит разные заболевания путем наложения — проекцией — шедевров живописи.

(Я предлагал Ван Гога от ушных заболеваний. А пуантилиста Сера — от прыщей.) Но тут же возникли проблемы с авторскими правами. Меламид предлагал Пикассо (с его легендарным количеством жен и любовниц) в качестве средства от рака простаты. Тут же получил телегу с судебными угрозами из мощного агентства по авторским правам на запрет использования картин Пикассо. Но права правами, отвечает Меламид, но ведь и о больных и немощных надо подумать! (Перекликается с моей старой идеей торговли горстью земли — в пакетиках или в гранулированном виде — с могил великих людей.)

19.08.11.
На главной «рыночной» улице в моем районе Камден открылся еще один обувной магазин под названием «Автор». Тридцать лет назад мы предлагали в Иерусалиме открыть магазин русской книги под названием «Галоши».

Я пытаюсь сочинять одновременно два романа (в уме). Один про человека, который бросил службу с хорошей зарплатой и поселился на тротуаре в центре Лондона. Это практически монолог мини-Гитлера об Англии, стране аморальности, наживы и мультикультурализма; в результате своих пророчеств он ввязывается в один загадочный «проект», который мог бы для него и его близких плохо закончиться. Но как только у меня пропадает злость и бешенство в связи с российским прогебистским жлобьем в Соединенном Королевстве, пропадает и энтузиазм сочинять эту историю. Другой роман — о моих менторах в Москве шестидесятых годов. Первый вариант я написал лет двадцать назад. И только сейчас понял, что его надо переписать от имени англичанина в Москве. Но это все грандиозные планы, и я их постоянно откладываю: каждый роман — это минимум два года жизни, а у меня их — годов — не так много осталось, и страшно рисковать. Литература — это риск. В результате я ограничиваюсь сочинением рассказов (гибрид из Чехова и Сомерсета Моэма — так по-русски еще не писали), я их пишу как бы на ходу. Эти истории должны читаться как будто реальные отчеты обо мне, моих друзьях и знакомых, но все сюжеты выдуманы: возникает целая серия, где жизнь разных героев кардинально меняется из-за того, что они случайно застревают — кто где — в чужой квартире, в сортире, за дверьми собственного дома (забытые или перепутанные ключи). Или в больнице.

20.08.11.
Кто как застрял в сортире. У каждого есть в запасе история с подобным сюжетом. Сообщение в газетах об австралийском полицейском: когда он закурил сигарету в уличном туалете-автомате, сортир взорвался — газы? — но полицейский отделался ожогами. Томас Бернхард о грязных сортирах Вены. Четыре страницы о том, что нет на свете грязней сортиров, чем в Вене. Надо быть акробатом, чтобы, не испачкавшись, зайти в туалет в каком-нибудь знаменитом венском кафе, а при этом за столиками подают самые изысканные в мире пирожные. Я понял, что Россия изменилась, когда зашел в чистый туалет в Шереметьево. Мой страх перед уборной при больничной палате. Единственное утешение: этим туалетом пользовался только я. Все трое моих соседей по палате справляли нужду с помощью нянечки в какие-то переносные аппараты с вакуумной вытяжкой. То есть, формально говоря, я провел свою неделю в больнице как в общественном туалете, гигиенически безупречном. Грязные сортиры снились мне как раз не в больнице, а задолго до этого. Каждую ночь чуть ли не месяц подряд мне снилось, что я попал в чужом городе в отель, вполне на вид приличный. Но ночью я проснулся и иду в уборную. Этот общественный сортир завален дерьмом, совершенно некуда ступить, нужно балансировать, как акробат на трапеции, а я к тому же еще на босу ногу; я проклинаю себя за то, что согласился в этом отеле остановиться, но в следующем сне, уже в другом отеле, та же картина. Русские друзья настаивают на том, что сон про дерьмо — всегда к деньгам. Действительно, в тот же месяц я продал рассказ «Последний шанс» (про старого дурака, застрявшего в сортире с любимой девушкой) в журнал «Сноб» и получил серьезную компенсацию за потерю регулярного контракта на Би-би-си (я никогда не работал в штате) в связи с бюджетными сокращениями корпорации. Кстати, на двери туалета на пятом этаже Би-би-си, откуда шла трансляция моей радиопередачи, надпись: «Здесь вы можете помыть ноги». Это для диких мусульман. До этого они мыли ноги в раковине, где англичане привыкли мыть лицо. Интересно, нужны ли особые писсуары для необрезанных?

21.08.11.
Я вычитал у Гераклита: «Болезнь — каникулы для труса». Как бы excuse ничего не делать: например, ничего не сочинять. Person from Porlock, то есть господин из Порлока — это, как известно, персонаж из жизни Сэмюэла Кольриджа. Поэма «Кубла-хан» ему якобы приснилась (это был вербальный опиумный мираж), но записать всю поэму целиком ему помешал некий визитер из соседнего местечка Порлок. После его визита Кольридж уже не мог вспомнить ни слова из приснившейся ему поэмы, и поэтому потомки должны довольствоваться лишь ее началом. (Мне лично всегда казалось, что, когда сон забыт, тут-то и начинает работать воображение.) Повествование у Бернхарда состоит в том, что рассказчика все время прерывают — прерывают его речь, мысли, действия: жизнь как непрерывный визит этого самого «господина из Порлока». Человек ничего не может решить, потому что процесс решения постоянно прерывается какими-то внешними обстоятельствами, и эти помехи в ходе жизни и составляют сюжет. Это как описывать свое прерванное дыхание — что, собственно, Бернхард и делает. Состояние одышки. Ты пережидаешь, когда снова начнется свободный вдох. «И в голосе моем после удушья звучит земля — последнее оружье…» (Мандельштам). Недаром все так увлеченно рассказывают свою медицинскую историю. Болезнь — это как остросюжетный детектив, развивается сама собой, одно событие за другим, не нужно утруждать мозги и выдумывать следующий ход в разговоре. Пора писать эссе «Болезнь как литературный прием». Мой сосед по палате Чарли — бывший полицейский. Ему восемьдесят с лишним, и за эти годы от легких осталось, говорит он, процентов десять. У него делали операцию по удалению грыжи, но, поскольку легкие не работают, наркоз был лишь местный; и поэтому не могли операционно — без наркоза — остановить внутреннее кровотечение во время случайного прокола; стали давать ему лекарство, сгущающее кровь, в результате чего началась закупорка сосудов в мозгу; вскрыли череп, устранили закупорку, но задели какой-то нерв, и поэтому теперь он страшно хромает. Он бы рассказывал столь же увлеченно и дальше, но тут пришла с визитом его супруга и принесла ему фиш-энд-чипс, завернутые в газету (как это было лет двадцать назад: газеты раньше не пачкались, печать была лучше).

22.08.11.
Никак не могу запомнить дату дня рождения моего двоюродного брата — 22 августа или 21-го? Потому что путается с годовщиной вступления советских войск в Прагу.

Народный страх перед сквозняком. В больнице меня поместили в отделение им. Флоренс Найтингейл — это была энтузиастка современной медицины в эпоху королевы Виктории, основательница первого модернизированного военного госпиталя (в Галиполи, во время Крымских войн), революционерка санитарии и гигиены в больницах. Это она ввела в практику держать больничные окна открытыми, регулярно проветривать помещение. Соседи по палате, престарелые ветераны Второй мировой, боятся, как все простые люди, сквозняков. Санитар сказал: эти пролетарии верят, что микробы боятся холода, и поэтому, как только задуло, микроб переселяется в человеческое тело в поисках тепла. Надо закрыть окно, объявляет всем присутствующим в палате пенсионер Эрнест и надевает теплый халат. Если мы не закроем окно, непременно получим воспаление легких, говорит бывший полицейский Чарли и натягивает теплое одеяло. Оба ничего не делают, чтобы закрыть окно. Потому что не они его открыли; это свободная страна — нельзя запрещать то, что законным образом сделал другой, можно лишь высказать свое мнение. Надо ждать, когда придет медсестра и сама закроет окно, чтобы было тепло и душновато, как в уютной тюрьме.

Я никогда ничего не мог решить окончательно (заварить чай или покончить жизнь самоубийством?). Из-за этой нерешительности я разрушил несколько жизней — тех, кого я любил, кого я любил очень страстно, и тех, кого я любил нежно, как близких, и тех, с кем просто тесно дружил, но и те и другие страдали от моей нерешительности, неспособности отдаться до конца чувству страсти — и чувству близости, и заботе о близких. Нерешительный человек. Холодный человек. Потому что у меня страх перед завершенностью, перед воплощением надежд. Самое страшное — это воплощенная мечта.

23.08.11.
Звонок от Ирки и Саймона из Парижа: паника — в квартире завелись мыши. Это мышиная месть. Много лет назад, когда мы вместе проводили время в английском поместье моего друга лорда Филлимора, Саймон хотел прикончить мышь туфлей. Эту полудохлую мышь выложила на порог кошка, и Саймон хотел прикончить ее туфлей, чтобы прекратить ее мучения. Я был против этого акта. Нечего вмешиваться в мир животных: у мира животных свои законы, у людей — свои. Пусть животные сами разбираются. Вне зависимости от того, кто страдает и почему, сказал Саймон, я просто не могу вынести зрелища самого страдания. И поэтому он хотел прикончить мышь, чтобы прекратить ее страдания. Он вдарил по ней туфлей, но она не сдохла. Ты перетрогал руками эту полудохлую мышь, сказала ему Ирка. Сегодня ночью кошка прыгнет на тебя во сне и перегрызет тебе горло, решив по запаху, что ты и есть мышь. Наутро мы соберемся вокруг тебя и будем решать: добить ли тебя молотком или не добивать? Но кошка Саймона не тронула. Он поселился в Париже. И вот много лет спустя его парижскую квартиру захватили мыши. Ира с Саймоном расставили везде мышеловки. Разбросали аппетитные отравленные закуски для мышей. Но мыши выжили — они просто исчезли, не удовлетворенные гостеприимством. Сегодня утром Саймон вышел в кафе и заказал себе ассорти из разных сыров. Вполне приличное кафе, куда ходил Пикассо. На кусочках сыра Саймон обнаружил странный абстрактный орнамент — точечки и пятнышки. Оказалось, мышиное дерьмо. Такого еще в парижских кафе не подавали. Это мышиная месть. Они все помнят. Передают из поколения в поколение. Сигнализируют друг другу через Ла-Манш. У мышей своя версия мобильных телефонов — как BlackBerry у лондонских подростков. Остается только придумать отравленную наживку для погромщиков: они вламываются в магазин, хватаются за ширпотреб — от телевизора или бутылки вина до велосипеда и головки сыра — и погибают в страшных корчах. Полиция наблюдает, но не вмешивается в происходящее.

24.08.11.
Страница у Томаса Бернхарда: там, где он оказался зажатым в угол в венском музее толпой туристов из России — явно из провинции, прямо с автобуса, в мокрых зимних пальто, они пахнут нафталином, а он, как астматик, не может вынести этого запаха. И дальше две страницы о его ненависти к толпам вообще.

Читать!

Параллельно — сага о нашествии мышей у Уолдронов в парижской квартире. У меня нет ощущения ужаса перед мышами: когда я вижу в своем загородном коттедже пробегающую мышь, я не парализован страхом, как перед нашествием тараканов. Даже от муравьиной кучки у меня мурашки по коже. Толпа. А еще хуже — разбегающаяся сыпь клопов из-под надорванных старых обоев: советский ужас, вернувшийся в памяти с эпидемией клопов в Нью-Йорке. И от этого — искаженное эмоциональное ощущение теперь от Нью-Йорка: как будто Америка оказалась зараженной советским прошлым через один-единственный образ клоповника. (Отсюда — смутная идея машины времени: за счет навязанного, навязчивого образа из другой эпохи.) Есть люди, которые ненавидят толпу, даже праздничную толкучку, а есть те, кто это обожает. Поп-концерты, raves, демонстрации, парады. Массовая культура как преодоление одиночества — для тех, кто не знает, что с собой делать? Это не так. Мы знаем, что это еще и дионисизм, оргии и так далее.

Страницы: