Современные записки-2011: Сергей Носов

Чайник Довлатова, уха Кучерявкина, Библия на чувашском, Андрей Белый и фон Триер

Имена:  Сергей Носов

​Предыдущие выпуски:
Современные записки-2011: Алексей Цветков 

Завтра — дневник писателя и журналиста ДМИТРИЯ ВОЛЧЕКА (Прага)


16 августа
Вот что читаю: «Немец, перец, колбаса» — это название книги. По первому рассказу, довольно сильному. Или вот: «Валя», «Рождество» — без дураков — тоже рассказы отличные. Им бы, этим да еще четырем-пяти, в достославной серии «Уроки русского» быть напечатанными, благо автор «Немца, перца, колбасы» — Эрик Шмитке, русский немец. Детство-юность у него прошли в Казахстане, он из семьи сосланных. Поэтому так много промышленной гари, снега, угля в его рассказах — из той жизни. Все эти пустыри и промзоны, «линии», номерные поселки, неведомые объекты вроде «заводов ЖБИ, ЖБК, УПП» плюс керамзитный завод, «где были и трестовский большой клуб с широким экраном, и большая столовая с фабрикой-кухней и все такое», — это «и все такое», конечно, только фон, антураж. Рассказы — о людях. Автор выбирает предельно естественную интонацию излагающего «как было», и только по прочтении рассказа становится ясно, что перед тобой вещь, весьма прихотливо устроенная. Скажем, почему текст назван «Валя», читатель узнает в самом конце, тогда же, когда герой-повествователь внезапно вспоминает имя той, до которой еще недавно никому не было дела, но, главное, в этот же миг понимает читатель, про что, собственно, речь-то шла, про что он читал все эти минуты. Власть, подчинение, поведение стаи (здесь конкретно — стаи человеческих детенышей) и прочие темы, приблизительно угаданные читателем к последней странице, вдруг обретают новое измерение — после самых последних слов.

Вот это, я думаю, и есть то самое, что имеет отношение к мастерству.

А ведь Эрика Шмитке никто не знает. Его даже в интернете нет.

Есть. Нашел: Скидан вспоминает. Александр Скидан — по молодости — приходил к нему в какую-то верлибристскую студию.

А я не виделся с Эриком лет двадцать, наверное. Раньше — да, знал его как поборника свободного стиха. А еще он замечательно устно рассказывал. Говорили ему: пиши прозу. На днях встретились, он подарил книгу. Сказал, что в этом году решил: пора прозой заняться. «А что раньше-то не писал?» — «Да как-то жизнь интереснее была, чем литература».

Да нет, не кокетство. Уже второй мой знакомый так говорит. Первый, наоборот, бросил сочинительствовать, чтобы жить «интересно» — стал бродяжничать по всему миру, побывал и в тюрьме, и в психушке. С концами пропал.

Что до «Немца, перца, колбасы», я бы, может, книгу сделал несколько тоньше… по толщине. Но ведь странно было бы, если было бы все равнозначно, не бывает такого. Но что значит книга, сказал… и для кого? «При поддержке строительной корпорации…» — безымянным издательством. Кто прочтет? Такие и в продажу неохотно берут.

18 августа
Завтра отправляемся в Новгородскую, потом в Тверскую — Дима Григорьев повезет на своей машине. Арсен Мирзаев, Алла Горбунова и я — с поэтами за компанию.

А ведь я в этот день двадцать лет назад тоже собирался к своим в Новгородскую — в деревенской избушке на краю оврага проводили лето жена и малые дети. Был готов уже, а тут ГКЧП, черт-те что, задержался на день.

Почему я этот день вспоминаю часто? Потому что помню лучше многих и многих других.

Почти по часам.

Если брать окололитературный фон (сейчас об этом), то тут впечатлений не густо. Так, штришки… Около одиннадцати, наслушавшись голосов и к своим не уехав, вылез из дома (не смотреть же «Лебединое озеро»!) и отправился бродить бессмысленно по городу. Утешал себя тем, что вот и я наконец посетил этот долбаный мир «в его минуты роковые». Но в том возвышенном смысле был вряд ли «блажен»: одна тоска была на душе — то самое состояние было, когда надобно, чтобы «человеку хоть куда-нибудь можно было пойти». Ноги меня привели туда, куда меньше всего хотелось идти, — в редакцию «Нового журнала», действительно на тот момент еще относительно нового. Здесь меня называли «нашим автором», потому что из номера в номер кочевал мой рассказ, который «не влезал», — однажды они сами предложили его напечатать и с тех пор повторяли, что «очень хотят», а вот он «пока не влезает», но это полбеды: по невероятному, мистическому совпадению стал здесь печататься мой одноименец-однофамилец (двойник!). Гоголевщина какая-то… Особенно если учесть нашу общую с ним фамилию… Так что я туда явился, не знаю сам зачем, словно на заколдованное место притянутый. Хотел уйти, как пришел, а вместо этого позволил усадить себя за общий стол, потому что там кто-то у них то ли из отпуска вернулся, то ли родился. И вот мы вяло, без особых страстей посидели за общим столом, обмениваясь репликами невпопад, и, что запомнилось мне больше всего (а другого и не запомнилось!), за все время этого безумного чаепития никто ни словом не обмолвился о событиях. Как будто ничего не случилось.

Дом писателей недалеко; меня туда потащило, меня ж недавно приняли в Союз по первой книге. В писательском «кабаке» сидит цвет «Ленинградского литератора» (так называлась очень приличная газета с редакцией в этом же доме): Виктор Топоров, недавно утвердивший себя в жанре публицистики, художник Юрий Александров, другие… боюсь ошибиться, кто еще… да и не важно… и все молчат, монументально молчат, словно медитируют вместе, — вот что врезалось в память… А что же пили тогда? «Менделеевку», нет?.. Была такая, перестроечная, невнятная. Миша Кононов сидит за другим столиком, зовет — давно не виделись; я к нему — мы рады друг другу. А надо сказать, спиртное приказом военного коменданта города продавать запрещено было — и по талонам, и по коммерческой цене («чрезвычайное положение»), — но все запреты в тот день повсеместно игнорировались. Ну, и мы известным порядком выразили против запрета протест, опрокинув как минимум по одной — скорее ритуала ради, чем для души: водка в тот день, как многие потом признавались, не брала почему-то. И вдруг словно прорвало Кононова — заговорил о себе. Что вот жизнь прошла почти, а кто о нем что-нибудь знает? Что судят о нем по каким-то случайным рассказам, тогда как у него романное дыхание, и он написал (или пишет?..) роман о войне… и что такой роман о войне, каких никто никогда не писал. Спустя годы, я понял, о каком романе он говорил — о «Голой пионерке» (первоначально «Бляха-муха»). Роман действительно замечательный, я потом писал о нем, но тогда, в писательском кабаке еще не спаленного дома, мне показалось, что Кононов бредит почти: он пересказывал свою мрачную фантасмагорию, диковато рифмующуюся с ползучим безумием этих часов…

Никаким силам я тогда не сочувствовал и меньше всего симпатизировал тем, кто победит — кто бы ни победил.

Дальше пошел. С миром писателей в этот день больше не соприкасался. Если бы встретил Гешу Григорьева, мы бы могли оказаться вечером у Николая Голя и, провожая эпоху, сыграть в скрабл («эрудит»), но там обошлись без меня. Через несколько дней Григорьев поведает мне про их игру в ту достопамятную ночь. Он эту историю рассказывал несколько раз (и, кажется, однажды на «Свободе»). Фольклор и есть фольклор — расскажу, как слышал. Просто это представляю так четко, будто и сам был с ними.

Ночь; играют, значит, поэты в скрабл на мелкие деньги, а квартира у Голя, это на Герцена (Большая Морская), прямо напротив дома Набокова (так что крестословица символически к месту как бы), недалеко Мариинский дворец, оплот демократического Ленсовета. Выпили уже одну, приступили ко второй. Звонок в дверь. Голь открывает — на пороге юноша: «Нет ли у вас пустых бутылок, мы собираем для зажигательной смеси». «Есть одна, скоро будет еще». Взяв бутылку, юноша пообещал вернуться и поспешил вниз. Николай Михайлович закрыл дверь и, обратив к Геннадию Анатольевичу помрачневшее лицо, будто бы сказал: «Мы с тобой тут пьем, сволочи, а наши дети за нас на баррикадах умирать будут». И будто бы заплакал… По крайней мере так рассказывал Геннадий Григорьев. Про то, что «заплакал», присочинил, несомненно, хотя как знать: когда рассказывал, у самого слезы в глазах стояли.

19 августа
…Место это без проводника найти невозможно. От деревни Санталово ничего не осталось. Лес да поле, заросшее высокой травой и кустарником. Дорога непроезжая. Там, где ее заливает речушка, повернули направо. Светлана Борисовна, директор музея Хлебникова в Ручьях, повела нас через ольшаник и заросли крапивы. На склоне бугра скрывалась в траве пирамидальная колода, сложенная из остатков местных стройматериалов, — это самодеятельный памятник: здесь была та самая школа-изба. Хлебников умирал здесь, пока его не перенесли умирать в баньку (не хотел никого заразить). Сюда же вернули тело, уже омытое.

А до того мы побывали на кладбище — в Ручьях. Местные жители, и не только они, отказываются признавать могилу Хлебникова «бывшей». Есть свидетельства, что в 1960-м раскопали не его могилу, соседнюю, и в Москву на Новодевичье перенесли не его останки. Об этом писал, например, Юрий Дружников, который специально занимался вопросом.

Я много фотографировал: кладбище в Ручьях; деревянную, наполовину развалившуюся церковь восемнадцатого века; древний курган; окрестности Санталово; место, где Хлебников умер; самодельный памятный знак… А потом отдал карту памяти Диме Григорьеву, чтобы он скинул на свой ноутбук. Ничего не скинулось, но уничтожилось все. Все — до единого снимка.

Ссылки

• Современные записки-2011: Дмитрий Волчек, 22.09.2011
• Современные записки-2011: Алексей Цветков, 20.09.2011