Современные записки-2011: Сергей Носов

Чайник Довлатова, уха Кучерявкина, Библия на чувашском, Андрей Белый и фон Триер

Имена:  Сергей Носов

​Предыдущие выпуски:
Современные записки-2011: Алексей Цветков 

Завтра — дневник писателя и журналиста ДМИТРИЯ ВОЛЧЕКА (Прага)


16 августа
Вот что читаю: «Немец, перец, колбаса» — это название книги. По первому рассказу, довольно сильному. Или вот: «Валя», «Рождество» — без дураков — тоже рассказы отличные. Им бы, этим да еще четырем-пяти, в достославной серии «Уроки русского» быть напечатанными, благо автор «Немца, перца, колбасы» — Эрик Шмитке, русский немец. Детство-юность у него прошли в Казахстане, он из семьи сосланных. Поэтому так много промышленной гари, снега, угля в его рассказах — из той жизни. Все эти пустыри и промзоны, «линии», номерные поселки, неведомые объекты вроде «заводов ЖБИ, ЖБК, УПП» плюс керамзитный завод, «где были и трестовский большой клуб с широким экраном, и большая столовая с фабрикой-кухней и все такое», — это «и все такое», конечно, только фон, антураж. Рассказы — о людях. Автор выбирает предельно естественную интонацию излагающего «как было», и только по прочтении рассказа становится ясно, что перед тобой вещь, весьма прихотливо устроенная. Скажем, почему текст назван «Валя», читатель узнает в самом конце, тогда же, когда герой-повествователь внезапно вспоминает имя той, до которой еще недавно никому не было дела, но, главное, в этот же миг понимает читатель, про что, собственно, речь-то шла, про что он читал все эти минуты. Власть, подчинение, поведение стаи (здесь конкретно — стаи человеческих детенышей) и прочие темы, приблизительно угаданные читателем к последней странице, вдруг обретают новое измерение — после самых последних слов.

Вот это, я думаю, и есть то самое, что имеет отношение к мастерству.

А ведь Эрика Шмитке никто не знает. Его даже в интернете нет.

Есть. Нашел: Скидан вспоминает. Александр Скидан — по молодости — приходил к нему в какую-то верлибристскую студию.

А я не виделся с Эриком лет двадцать, наверное. Раньше — да, знал его как поборника свободного стиха. А еще он замечательно устно рассказывал. Говорили ему: пиши прозу. На днях встретились, он подарил книгу. Сказал, что в этом году решил: пора прозой заняться. «А что раньше-то не писал?» — «Да как-то жизнь интереснее была, чем литература».

Да нет, не кокетство. Уже второй мой знакомый так говорит. Первый, наоборот, бросил сочинительствовать, чтобы жить «интересно» — стал бродяжничать по всему миру, побывал и в тюрьме, и в психушке. С концами пропал.

Что до «Немца, перца, колбасы», я бы, может, книгу сделал несколько тоньше… по толщине. Но ведь странно было бы, если было бы все равнозначно, не бывает такого. Но что значит книга, сказал… и для кого? «При поддержке строительной корпорации…» — безымянным издательством. Кто прочтет? Такие и в продажу неохотно берут.

18 августа
Завтра отправляемся в Новгородскую, потом в Тверскую — Дима Григорьев повезет на своей машине. Арсен Мирзаев, Алла Горбунова и я — с поэтами за компанию.

А ведь я в этот день двадцать лет назад тоже собирался к своим в Новгородскую — в деревенской избушке на краю оврага проводили лето жена и малые дети. Был готов уже, а тут ГКЧП, черт-те что, задержался на день.

Почему я этот день вспоминаю часто? Потому что помню лучше многих и многих других.

Почти по часам.

Если брать окололитературный фон (сейчас об этом), то тут впечатлений не густо. Так, штришки… Около одиннадцати, наслушавшись голосов и к своим не уехав, вылез из дома (не смотреть же «Лебединое озеро»!) и отправился бродить бессмысленно по городу. Утешал себя тем, что вот и я наконец посетил этот долбаный мир «в его минуты роковые». Но в том возвышенном смысле был вряд ли «блажен»: одна тоска была на душе — то самое состояние было, когда надобно, чтобы «человеку хоть куда-нибудь можно было пойти». Ноги меня привели туда, куда меньше всего хотелось идти, — в редакцию «Нового журнала», действительно на тот момент еще относительно нового. Здесь меня называли «нашим автором», потому что из номера в номер кочевал мой рассказ, который «не влезал», — однажды они сами предложили его напечатать и с тех пор повторяли, что «очень хотят», а вот он «пока не влезает», но это полбеды: по невероятному, мистическому совпадению стал здесь печататься мой одноименец-однофамилец (двойник!). Гоголевщина какая-то… Особенно если учесть нашу общую с ним фамилию… Так что я туда явился, не знаю сам зачем, словно на заколдованное место притянутый. Хотел уйти, как пришел, а вместо этого позволил усадить себя за общий стол, потому что там кто-то у них то ли из отпуска вернулся, то ли родился. И вот мы вяло, без особых страстей посидели за общим столом, обмениваясь репликами невпопад, и, что запомнилось мне больше всего (а другого и не запомнилось!), за все время этого безумного чаепития никто ни словом не обмолвился о событиях. Как будто ничего не случилось.

Дом писателей недалеко; меня туда потащило, меня ж недавно приняли в Союз по первой книге. В писательском «кабаке» сидит цвет «Ленинградского литератора» (так называлась очень приличная газета с редакцией в этом же доме): Виктор Топоров, недавно утвердивший себя в жанре публицистики, художник Юрий Александров, другие… боюсь ошибиться, кто еще… да и не важно… и все молчат, монументально молчат, словно медитируют вместе, — вот что врезалось в память… А что же пили тогда? «Менделеевку», нет?.. Была такая, перестроечная, невнятная. Миша Кононов сидит за другим столиком, зовет — давно не виделись; я к нему — мы рады друг другу. А надо сказать, спиртное приказом военного коменданта города продавать запрещено было — и по талонам, и по коммерческой цене («чрезвычайное положение»), — но все запреты в тот день повсеместно игнорировались. Ну, и мы известным порядком выразили против запрета протест, опрокинув как минимум по одной — скорее ритуала ради, чем для души: водка в тот день, как многие потом признавались, не брала почему-то. И вдруг словно прорвало Кононова — заговорил о себе. Что вот жизнь прошла почти, а кто о нем что-нибудь знает? Что судят о нем по каким-то случайным рассказам, тогда как у него романное дыхание, и он написал (или пишет?..) роман о войне… и что такой роман о войне, каких никто никогда не писал. Спустя годы, я понял, о каком романе он говорил — о «Голой пионерке» (первоначально «Бляха-муха»). Роман действительно замечательный, я потом писал о нем, но тогда, в писательском кабаке еще не спаленного дома, мне показалось, что Кононов бредит почти: он пересказывал свою мрачную фантасмагорию, диковато рифмующуюся с ползучим безумием этих часов…

Никаким силам я тогда не сочувствовал и меньше всего симпатизировал тем, кто победит — кто бы ни победил.

Дальше пошел. С миром писателей в этот день больше не соприкасался. Если бы встретил Гешу Григорьева, мы бы могли оказаться вечером у Николая Голя и, провожая эпоху, сыграть в скрабл («эрудит»), но там обошлись без меня. Через несколько дней Григорьев поведает мне про их игру в ту достопамятную ночь. Он эту историю рассказывал несколько раз (и, кажется, однажды на «Свободе»). Фольклор и есть фольклор — расскажу, как слышал. Просто это представляю так четко, будто и сам был с ними.

Ночь; играют, значит, поэты в скрабл на мелкие деньги, а квартира у Голя, это на Герцена (Большая Морская), прямо напротив дома Набокова (так что крестословица символически к месту как бы), недалеко Мариинский дворец, оплот демократического Ленсовета. Выпили уже одну, приступили ко второй. Звонок в дверь. Голь открывает — на пороге юноша: «Нет ли у вас пустых бутылок, мы собираем для зажигательной смеси». «Есть одна, скоро будет еще». Взяв бутылку, юноша пообещал вернуться и поспешил вниз. Николай Михайлович закрыл дверь и, обратив к Геннадию Анатольевичу помрачневшее лицо, будто бы сказал: «Мы с тобой тут пьем, сволочи, а наши дети за нас на баррикадах умирать будут». И будто бы заплакал… По крайней мере так рассказывал Геннадий Григорьев. Про то, что «заплакал», присочинил, несомненно, хотя как знать: когда рассказывал, у самого слезы в глазах стояли.

19 августа
…Место это без проводника найти невозможно. От деревни Санталово ничего не осталось. Лес да поле, заросшее высокой травой и кустарником. Дорога непроезжая. Там, где ее заливает речушка, повернули направо. Светлана Борисовна, директор музея Хлебникова в Ручьях, повела нас через ольшаник и заросли крапивы. На склоне бугра скрывалась в траве пирамидальная колода, сложенная из остатков местных стройматериалов, — это самодеятельный памятник: здесь была та самая школа-изба. Хлебников умирал здесь, пока его не перенесли умирать в баньку (не хотел никого заразить). Сюда же вернули тело, уже омытое.

А до того мы побывали на кладбище — в Ручьях. Местные жители, и не только они, отказываются признавать могилу Хлебникова «бывшей». Есть свидетельства, что в 1960-м раскопали не его могилу, соседнюю, и в Москву на Новодевичье перенесли не его останки. Об этом писал, например, Юрий Дружников, который специально занимался вопросом.

Я много фотографировал: кладбище в Ручьях; деревянную, наполовину развалившуюся церковь восемнадцатого века; древний курган; окрестности Санталово; место, где Хлебников умер; самодельный памятный знак… А потом отдал карту памяти Диме Григорьеву, чтобы он скинул на свой ноутбук. Ничего не скинулось, но уничтожилось все. Все — до единого снимка.

{-page-}

 

20 августа
…Поэт Владимир Кучерявкин теперь живет в деревне — с молодой женой, ее родителями и двумя маленькими сыновьями. По числу календарных лет он любого из нас, к нему завалившихся в гости, будет зрелее, а если рекламу снимать здорового образа жизни, лучшего образца не найти, чем Владимир Иванович. Помню, полгода назад он появился в «Борее», показывал всем фотографии: окунается в прорубь впервые в жизни, счастливый, — но об одном сожалел, видя на снимках себя в студеной воде речки Волмы: что не сподобился раньше испытать этого счастья.

К нашему приезду наловил окуней и сварил Кучерявкин уху.

Усть-Волма, за Мстой. Деревня глухая, но не маленькая, живая еще. Хотя школу в прошлом году закрыли. Размещалась в усадьбе Татищева (одного из потомков того). Мы ходим по комнатам: старинные печи, лестница с чугунными перилами… Гимнастический снаряд о четырех ногах стоит посреди помещения — одно слово, козел — и глядит на школьную доску. Помимо бутылок лежат на полу учебники, тетради, пособия, педагогические журналы. «Родная речь» лежит, карта страны, полпортрета Тургенева, просто бумага. Арсен поднял с пола брошюру — «Инструкция по применению детского противогаза».

Здесь был парк. Сохранилось немало древних деревьев — лип и дубов. Рукотворный остров в пруду. На реке остатки плотины. Красивые места, особенно где Волма впадает в Мсту.

Мы ничего не брали с собой, зная о нехарактерных для деревенской жизни обычаях дома. Но Кучерявкин решил аскезу нарушить. У него оказалось. Что-то есть архетипическое в этом российском сюжете: поэты навещают собрата в деревне.

Вечером задержались в Крестцах. Пока Дима и Алла отвозили Светлану в Ручьи, мы с Арсеном закупали продукты. У поворота дороги, напротив остановки автобусов (автовокзал), обнаружилось место «Закусочная». Александр Радищев где-то тут наблюдал проводы в службу, слушал (если не сам сочинил) наставления отца сыновьям, кои следом включил отдельной главой в свое «Путешествие». Почему-то мне захотелось выразиться непрямолинейно; посмотрев на витрину, изрек: «Мы пришли вашу водку “Пять Озер” проверять». «Покажите документы, — ответила с каменным лицом продавщица, — и потом проверяйте». Проще пришлось объяснить: нет, нам всего лишь два по пятьдесят «Пять Озер». Как она возмутилась! Чуть не выгнала. Но в итоге смилостивилась — простила и налила.

21 августа
…Утро, поле, иду по дороге. Из деревни выходит невысокая женщина с пустым ведром; глядит на меня улыбаясь. «Вы вчера приехали? Меня Ева зовут, я сестра Гены». Беру ведро, идем вместе к колодцу. «Стихи пишете?» Отвечаю, что прозу. «И я прозу!» А те, кто стихи, кто где в эту минуту: Арсен в лесу, Алла еще почивает, Дима переставляет машину. Про Арсена Ева говорит: «Он тут все грибные места знает». По дороге рассказывает о брате: как он эти места очень любил, как знал все тропинки, как дружили они, две сестры и брат, и одним целым были все трое… о последнем лете Айги… Сегодня Геннадию Айги 77 лет было бы. За кустами колодец на той стороне ручья — надо пройти по гнилым бревнышкам. Вода родниковая. Донес до дома, хотел уйти, а она просит в дом — посмотреть, как живут. Захожу. Светло. Просторная горница. «Это Лиза» — о старшей сестре (а я знал, что Луиза). Про нее уже сказано по дороге: божий человек. Ева говорит, словно думает вслух: надо будет взять к общему столу что-нибудь из еды. Лиза произносит слово «грибочки». На стене акварели — ну не в стиле Кандинского — проще, яснее (если все под стиль подгонять), — так Лиза рисует. Понимаю, что и на веранде, где мы остановились, в доме Галины Борисовны, вдовы, тоже ее висит акварель. А здесь еще коврики с причудливой аппликацией — один местный житель на девятом десятке, объясняет Ева, увлекся художеством. А ее рабочее место — этот стол; берет со стола толстую книгу, мне подает. Библия. На чувашском. Ева Николаевна двадцать лет работала над переводом. «Там есть и неканонические», — сказала. Я листаю Библию на чувашском. Ничего себе труд! Открыл, где начало, смотрю — где «в начале Бог сотворил небо и землю»… где «да будет свет» — как по-чувашски будет. Буквы как у нас, но не все. Даже если прочесть, все равно не запомнить. «Этому труду была я верна». Книгу закрыл. А такое уже не забыть — о труде: «была я верна»…

2 сентября
Показали чайник Довлатова. Интересный чайник.

Все вспоминают. Чем же я хуже других? Я Довлатова, конечно, не знал, но знал его персонажей.

Через семь лет после Довлатова меня взяли в «Костер» на то же место младшего литературного сотрудника. Это была единственная неноменклатурная должность в журнале, то есть главный редактор мог ею распоряжаться по своему усмотрению — без согласований и утверждений во всяких инстанциях.

Так что формула «мы с Довлатовым» в случае со мной вполне приемлема. «Нас с Довлатовым» в разное время брал на работу Святослав Владимирович Сахарнов — он один из немногих костровцев, о ком Довлатов отозвался в «Ремесле» по-доброму. Насколько я знаю, Сахарнова иногда упрекали в необдуманной кадровой политике. Ну, про политику ничего не скажу, а коллектив был очень своеобразный. Все как один индивидуальности. В общем, для писателя — подарок судьбы. Странно даже, что Довлатов посвятил «Костру» так мало страниц.

(Пора, пора, садиться за мемуары!...)

В «Костре» Довлатова помнили. Иногда вспоминали. Больше других вспоминал Довлатова его же персонаж, чью фамилию поздние довлатовские редакторы заменили на Хохлова. Некоторое время мы с Хохловым, человеком определенно ни на кого не похожим, сидели в одной комнате за соседними столами, и он имел обыкновение… Но нет, нет! Я ж не Довлатов!..

Ближе к делу. Все-таки юбилей.

…Помню, как другой персонаж Довлатова во время ленинского субботника (разбор бумажек в шкафу и на подоконнике) обнаружил второй экземпляр давнишнего ответа будущего автора «Ремесла» на чью-то рукопись, одним словом, отказ (письма печатались под копирку). «Вы посмотрите, что я нашел!» — и стал читать вслух, сам удивляясь читаемому, но не потому, что это было письмо Довлатова, а потому, что письмо Довлатова радикально отличалось по стилю от тех формальных отказов, какие практиковались в редакции: Довлатов с простодушием новичка позволял себе тонкий анализ возвращаемого сочинения. И вдруг довлатовский персонаж (на букву В.), а с ним и еще пара стали вспоминать Довлатова — каким он был, как работал, как вот курил, сидючи на этом кожаном диване. И что про нас он написал, говорили они, это он зря написал, все было не так. Кстати, я не уверен, что они читали «Ремесло» (лично я Довлатова не читал еще), но про то, кто и как из костровцев был ославлен Довлатовым, все в пересказах знали примерно. Странной мне тогда казалась эта ситуация: персонажи вспоминают и поправляют своего автора (и вспоминают именно потому, что осознают себя его персонажами). А сейчас, когда я уже начитался Довлатова, ситуация кажется еще страннее: не только вспоминают-поправляют, но и как бы продолжают его сочинения, им самим принципиально незавершенные — потому что он писал о себе живя: ты ведь пишешь когда, жить еще продолжаешь. Возможно, это была первая конференция по Довлатову. Я и сейчас, когда слышу об очередных довлатовских днях, конференциях, вспоминаю минуты того задушевного разговора. И особенно — указания на черный кожаный диван. Мы потом с Колей Федоровым, другим костровцем, таким же поздним, как я, фантазировали насчет дивана: вот была бы дырочка там сигаретой прожженная, и сказали бы мы, что это Довлатов, — цены бы дивану не было. Я, наверно, тогда так хорошо эту дырочку представил, что с годами сам в нее поверил. Считал, что была и что Довлатов прожег. А недавно стали с Федоровым вспоминать костровский диван, я ему дай и скажи про дырочку. Николай меня тут же на землю возвратил: окстись, это ж мы сами придумали, забыл? И верно — забыл. А вчера по «России» в честь юбилея Довлатова показали «Костер» (он теперь немноготиражный, но все же выходит). Нынешний главный редактор пил с моим соседом по ахматовской будке Валерием Георгиевичем Поповым чай, притом демонстрируя чайник. Он рассказывал, что этот заварной чайник сам Довлатов купил с первой своей получки, потому что прежний разбил. А закадровый голос ведущего сообщал, что за довлатовский чайничек на любом аукционе дали бы тысячи долларов, но «Костер» его не отдаст. А я вот, каюсь, чайник не помню. Помнил бы, рассказал. Чайник — уже после меня.

8 сентября
ТЮЗ. «Иудушка из Головлева» (вчера не смог на прогон, сегодня пришел на премьеру).

Иудушка-то (актер Валерий Дьяченко) не совсем щедринский. Оно, конечно, в семье не без урода, только этот, по Георгию Васильеву, просто каким-то Штольцем уродился, не наш человек. Не пьет, не проигрывает крупные суммы в карты, и деревянные счеты у него в руках, а сам как будто не от мира сего. Ошеломленный, как видно, «русской действительностью», он принимает ее вызовы со стоическим фатализмом: «На все воля Господня». То есть: не дам, сами справляйтесь. Кудрин! Ей-ей, Кудрин… И взгляд в пустоту — словно знает Порфирий что-то такое, чего другие не знают.

13 сентября
Раньше из «Петербурга» куски наизусть знал, а «Москву» совершенно не воспринимал — ни одной страницы московской трилогии не мог осилить. Ну, просто физически не получалось. Я ее, как снотворное, использовал: открою на любой странице, прочту два-три-четыре абзаца, а то и фразу одну («Жоги носилися в небе; дичели окрестности выжарью злаков медяных; из далей мутнело желтенье: Москва семихолмною там растаращей сидела на корточках…») — все! — уже спать хочу, сил нет. А этой ночью открыл на первой странице в надежде быть убаюканным, стал читать «Московского чудака» и словно волну поймал — до пяти утра, до половины романа!.. Уже волевым усилием заставил себя остановиться: хватит, хорош, опомнись!.. И теперь, совместив завтрак с обедом, думаю головою отяжелевшей, много ли, интересно, человек в России «Москву» прочитало. Я не знаю ни одного (кроме одного профессионального знатока, и то в нем не уверен). Больше того, не уверен, что у гениального Белого решительно все безопасно читать для психического здоровья. Между тем в 1989 году «Москва» была издана тиражом 300 000.

14 сентября
Что касается «Меланхолии»…

Нет, я фон Триера очень люблю, особенно «Идиотов».

Но что касается «Меланхолии»…

Героиня говорит, что у мясного рулета вкус пепла, ей плохо, и это единственное, чему я поверил во второй части (фильму бы завершиться на первой). Тот классический случай, когда «пугает, а мне не страшно» — потому что, опять же, «не верю», и оно относится едва ли не ко всему: ну не верю я в навязанную мне псевдоастрономию, не верю в немыслимую самоизоляцию героев, имеющих, однако, доступ к интернету… Не верю в то, что утверждение «земля — это зло» как-то связано с межпланетными взаимодействиями. И в открытие это значительное — «земля — зло» — тоже не верю, очень уж просто у них все получается, особенно с претензиями на истину. (Я бы, может, и поверил еще, что «хаос правит миром», если бы в «Антихристе» заявило бы об этом не лесное животное с клыкастой пастью…) И в поспешное самоубийство внезапно прозревшего владельца телескопа тоже не верю (но понимаю, зачем он торопится найти таблетки: чтобы по-родственному не портить роскошный финальный кадр — без помятого этого дурня гибель двух красивых женщин с ребенком — втроем! — будет куда эффектнее).
А вот когда ее воротит от пищи и у мясного рулета вкус пепла — в это да.

Ибо Ходасевич, смертельно больной, еще раньше — о том же: про котлеты рубленые и вкус пепла во рту.

Ссылки

• Современные записки-2011: Дмитрий Волчек, 22.09.2011
• Современные записки-2011: Алексей Цветков, 20.09.2011