Пластилин пространства

АНДРЕЙ БАЛДИН считает, что новый текст Дмитрия Замятина не соответствует пластилиновому состоянию новейшей России. Она лишена устойчивого образа и более напоминает хаос, нежели космос

Имена:  Дмитрий Замятин

Мы уже писали, что говорить о книге Дмитрия Замятина «В сердце воздуха» трудно, поскольку сам ее предмет нов для русского языка. Говорить, однако, необходимо, поскольку это одна из самых значительных русских книг года. Сегодня OPENSPACE.RU публикует размышления об атласе «В сердце воздуха: к поискам сокровенных пространств», принадлежащие перу АНДРЕЯ БАЛДИНА — архитектора, писателя, дважды финалиста премии «Большая книга», автора «Московских праздных дней» и «Протяжения точки».


Книга Замятина — нет, не книга, атлас, тут нужно сразу выбирать точные географические определения, — атлас Замятина собирался много лет. Выклеивался, выкладывался текстами-картами. Если не понять эту особенность замятинского сочинения-картографирования, можно скоро заблудиться: постоянная смена ракурса (карту смотрят в любом направлении), «многоэтажность» замятинских геотекстов показательны, почти демонстративны. Рекордом сложности можно признать «Экономическую географию Лолиты». Это сущая Джомолунгма, которую автор поднимает до небес точно в середине книги. В середине атласа. В этом прочитывается система: на книгу-гору нужно взбираться, сознавая — считая — уровни всего многовоздушного проекта.

Начинается мирно, привычно, с условных обозначений; автор — профессиональный географ, доктор наук, знает, с какого угла нужно начинать читать карту. «Ориентиры», «Метагеографический словарь» (что такое метагеография, изложено в «Ориентирах»), «Картуши» — эссе-зарисовки по полям карты, где и положено быть картушам. Но это классическое начало обманчиво; автор широко шагает от покойной классики в конфликтное, полное смысловых зеркал современное пространство. Его любимая эпоха — переломное начало XX века, его герои — Хлебников, Пастернак, Платонов, Набоков. От классики, как от плотной (плоской) почвы, следует оттолкнуться, другой вопрос: вверх или вниз?

Я помню, вернувшись с Урала, Дмитрий рассказывал, как тамошние каменноговорящие тролли понимают слово «гора». На их языке «идти в гору» означает «идти вниз (в шахту)». Ему очень понравился этот оборот-переворот. В эту книгу можно спускаться, как в шахту — как в «гору».

Его собственный язык пребывает в постоянном поиске таких многогранных двоений, троений, шестерений смысла. Классическое смотрение Замятин дополняет феноменологической оптикой. Горизонт полнится отстранениями, пейзаж (сознания) стремится к первородности — та еще экспедиция. Чтение как экспедиция. Только держись за борта и весла: читательская лодка идет над полными слово-водами; первоморе под ней отражает первонебо.

Раздел «Экфрасис»; сложных слов в книге довольно, за ними также нужно следить — порой со словарем, хотя и тот не всегда помогает, сам множит варианты, как в случае с таинственной «хорологией». Казалось бы, как просто, «хорос» — место, «логия» — логия, что тут непонятного? Изучай место. Нет, слово троится, захватывает категории времени, апеллирует к биологии, к ареалам распространения видов. Возможны ли ареалы распространения текстов? Тут видится новая грань неуловимой хорологии: человек, его сознание есть место, карта, атлас. Очевидно, ученый автор не употребляет случайно эти насыщенные пространством слова. Это внушает подозрение, что не все направления книги-экспедиции мною, читателем, учтены. В какой-то момент я воображаю — только воображаю, возможно, это моя дорожная греза, которая при чтении такой книги допустима, — что автор посредством оного экфрасиса принимается картографировать самого себя, размечать координатами пространство собственного сознания. Анатомический атлас слово-сознания — почему нет? Тогда (грежу я) создается следующая по знаку сложности многоэтажная композиция: атлас (писатель) смотрит в атлас (книгу), одушевленный — в одушевленный. Разве не жива, не одушевлена географическая карта? Количество смысловых проекций множится неостановимо. Так возникает, слоится, скользит сама над собой замятинская «Экономическая география Лолиты»: максимум чтений, разночтений, само-чтений, само-разночтений, зондов-цитат, взглядывания вне и внутрь набоковского текста, и без того явно и скрыто сложного.

Зачем все это многоустроение? Думаю, вот зачем — опять-таки «дорожная» мысль — наш сегодняшний язык вступил в конфликт с пространством. Его классическая форма, «вечная», неизменяемая норма, имевшая своим зеркалом классическую же карту XIX века, перестала совпадать, взаимоотражаться с картой новейшей, той Россией, которую мы наблюдаем сейчас, страной в движении — в самом простом смысле: Россия никогда столько не путешествовала, вне и внутри себя. Это конфликт, который мы не вполне сознаем. В свое время наш язык вместе с картой обрел черты совершенной (пушкинской?) прозрачности, когда он слева направо, от Петербурга до Камчатки, описал-прописал в общих чертах нашу плоско лежащую страну-страницу.

Разумеется, потрясения от несовпадения начались не сейчас. Планиметрическая норма русского языка и сознания была поколеблена на рубеже XIX и XX веков — потому и была поколеблена, что потребовалось прирастить следующее измерение слово-бытия: от плоскости к пространству, по той самой оси «вверх-вниз» от покойного фундамента классики. Увы, эволюционным образом это произвести не удалось; эпоха жаждала не эволюции, но революции, — последовал взлом ментальной плоскости, хлебниковское (его в первую очередь) смысловое вскрытие страницы. Страны-страницы.

Еще одно попутное воспоминание: мы говорим с Дмитрием на высоченном горбе Дивногорья (материал об экспедиции «К развалинам Чевенгура» есть в книге-атласе: раздел «Империя пространства»). Дмитрий рассуждает о Петербурге начала XX века, о конце петербургского проекта идеальной карты, связанной, удержанной в сознании посредством идеального же «вечного» языка. Здесь, на правом берегу, который взъезжает над левым так высоко, что в самом деле возникает ощущение, что карта рвется и идет горбом, Замятин диагностирует конец Петербурга как классического текста. Здесь когда-то, на «геологическом» сломе истории, массы слов вскипали и оседали, явился гений Платонова. Платонов в слово-геометрии Замятина весь есть вертикальное пост-классическое, пост-плоское движение, в первую очередь вниз: так тяжелы его слова, что их не держит почва. — Вниз? — переспрашиваю я, глядя под ноги: под ногами кривыми красными шрамами расползается степная карта; проселочная дорога, ныряя и всплывая, пытается затечь в загон из редких кривых жердей, где в ожидании пути томится ржавый остов грузовика. Льет солнце, тени трепетны, недалеко большая гроза. — Вниз! — уверенно говорит Дмитрий, — платоновская проза должна быть описана научными терминами солифлюкции и абляции…

Да, несовпадение языка и карты обнаружилось не сегодня. Вскрытие страны-страницы составило эпоху 20-х и 30-х, внимательнейшим образом исследуемую Замятиным. Но затем — тут стоит продлить короткий экскурс в историю планиметрического конфликта русского слова — большевицкая эпоха на (длинное-короткое) время вернула его в гипсовое лоно классики. Так в общих чертах, эскизно, макетно можно охарактеризовать полвека советской прозы. Она творилась в условиях своеобразной пространственной анестезии, подавлении сложной рефлексии. И вот теперь на наших глазах прошла эта заморозка: карта двинулась, русское пространство пошевелилось, как отогретый на батарее пластилин. Слова — те, прежние слова — как будто ожили, стремятся собраться в новый текст. Но — заболело, посыпалось тело текста, которое удерживали пределы того самого красного «гипса»: постсоветская книга не складывается ни прежним, ни новым образом. Новый текст акустически, смыслово, формально уже не соответствует пластилиновому состоянию новейшей России. Она лишена устойчивого образа и более напоминает хаос, нежели космос. Мы толкуем не о хорологии, а скорее о хорорологии: искания писателей большей частью апокалиптичны — речь о серьезных писателях, не о глянце, не о псевдоисторическом чтиве, которым полны книжные полки. Все оттого, что пространство пусто, мы живем в пустоте вместо пространства.

Новый образ страны-книги насущно необходим; необходимо сочинить следующее пространство. В напряженном поиске его идет сегодня ментальное (не бумажное) макетирование, явленное во множестве геопоэтических проектов и близких к ним начинаний. Метафизический травелог — оба слова странны, но на фоне замятинских «геократии», «талассократии», «грамматократии» они, разумеется, меркнут — роман об умном путешествии становится всерьез востребован.

Замятин требует большего: научного обоснования (понимания) следующего книжного проекта. Он прокламирует не просто творчество, но исследование, непременным начальным этапом которого должно быть философски отрефлексированное сочинение, составление, лепка нового пространства как такового. Наверное, на этом пути можно ожидать преодоление агорафобии, столь свойственной нынешнему состоянию нашего литературного сознания. Это сложный путь. Странных, сложных, ломких слов по обочинам не избежать. Зато в этом прочитывается некоторая перспектива. Русская литература не договорила некий больший текст, который она способна произвести потенциально. Оттого, к примеру (вернемся в историю), что в момент своего возникновения — постпугачевский, ужасный для сочиняющего сословия момент — сознание литератора было подавлено отведенным ему в ответственность количеством пространства. Непомерным, невообразимым количеством пространства — большей частью  враждебного, «нижнего», иного. В этом смысле наша классическая литература в исходном позыве вся была огораживание и прятки от реального помещения России. Это обернулось камерностью классического литературного проекта как такового. Но именно эта исторически обусловленная камерность оставляет российскому сочиняющему субъекту надежду на приращение экстерьера смыслового поля, и неизбежно — на приращение книги. На обновление ее статуса — до формата романа-атласа. В этом смысле замятинские опыты уместны, насущны, необходимы, при том что они пластилиново сложны, полны научной лексикой и композиционной акробатикой — оборотами ключа, которым автор намерен отворить дверь во внешний, следующий воздух слова.

Дмитрий Замятин. В сердце воздуха: к поискам сокровенных пространств. Эссе. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011​