Чего русский зритель не понял в спектакле знаменитого хореографа
Имена:
Мэтью Боурн · Сергей Прокофьев
© Simon Annand / Предоставлено МТФ им. А.П. Чехова
Сцена из спектакля «Золушка» Мэтью Боурна
«Золушка» Мэтью Боурна оказалась чужой на Чеховском фестивале. Настоящее, совсем не туристическое фламенко Марии Пахес прошло на ура, Филип Жанти в сто пятнадцатый раз срифмовал Францию и изящество — все остались довольны. «Золушка» же, на которую дирекция феста делала, кажется, главную коммерческую ставку (полтора десятка показов — ни один спектакль Чеховского не гастролирует
в Москве так долго), восторгов не вызвала. Выходя со спектакля, народ вспоминал сделанное тем же Боурном «Лебединое озеро», «Дориана Грея», «Пьесу без слов», говоря: ну что ж, сплошных удач ни у кого быть не может. Меж тем совсем неудачей этот спектакль назвать нельзя, просто он наиболее далек именно от российских представлений о балете.
То есть это вообще не балет. Это танцевальный спектакль, безусловно, но выстроенный скорее по законам мюзикла. Живи Боурн в нашей стране, то-то намучился бы экспертный совет «Золотой маски», в какую номинацию его вписывать. Раз никто не поет, то вроде в мюзикл нельзя. В балет? Да вы что, смеетесь, посмотрите на его артистов, там полтора человека в нормальную школу ходили, скажет любой завсегдатай Большого. Контемпорари — совсем дико…
Но Боурн обитает в Лондоне. И привез спектакль настолько английский, что расстояние между тем, что происходило на сцене, и нашей публикой оказалось большим, чем Ла-Манш
(Channel, конечно,
Channel).
© Simon Annand / Предоставлено МТФ им. А.П. Чехова
Сцена из спектакля «Золушка» Мэтью Боурна
Прежде всего — реалии. Про бомбежки Лондона мы слышали, конечно. Но то, что англичане называют их
Блицем, — знали немногие. Про зиму 1940—1941-го, когда жители английской столицы узнали, что такое воздушные тревоги, затемнение и ночные патрули, разыскивающие на улицах возможных вражеских сигнальщиков, — у нас вспоминали нечасто. У самих-то в истории всего этого много больше, что там особенно интересоваться, как жили англичане, которым и прямого вторжения-то не досталось. Боурн же, вырастая, слушал воспоминания родителей, которые в тот военный год были детьми и жили в Лондоне — и, перенося действие «Золушки» именно в эпоху Блица, рассказывал в спектакле о времени, для Англии чрезвычайном.
Читать текст полностью
Это для нас — ну да, бомбили. Да и у кого предки не воевали — у всех (ну, скажем так, у тех, кто старше двадцати и успел застать фронтовиков в семье) есть в памяти окопные даже, не тыловые рассказы. Поэтому тот внимательный ужас и детский восторг, с которым Боурн рисует «военные» обстоятельства, нашей публике кажутся какими-то игрушечными, не соответствующими трагической музыке Прокофьева (композитор, как известно, писал «Золушку» именно во время войны, что и натолкнуло Боурна на мысль о том, в какое время должно происходить действие спектакля). Зарево над Лондоном, крохотные аэростаты заграждения на горизонте, висящие над узнаваемыми каждым англичанином силуэтами домов, — достаточно эффектная «картинка» спектакля почти не работает в Москве, потому что большинству эти здания ничего не говорят. То есть если бы на сцене был нарисован пролом, образовавшийся в Большом театре после попадания туда бомбы, у всех сработала бы память. А так… Ну какие-то условные развалины.
А они не условные. Café de Paris, куда отправляется на вечеринку Золушкино семейство (к двум сводным сестрам добавились три чокнутых братца — не жизнь, ад кромешный), — реально существующий клуб в Сохо — работает до сих пор. Довольно известное ночное заведение в тридцатых — сороковых (и члены королевского семейства там бывали). В военном затемненном Лондоне люди отправлялись в сверкающие внутренними огнями клубы (тоже трудно себе представить, да?) — весной 1941-го в Café de Paris попала бомба, погибло восемьдесят человек. Собственно, это очень известный англичанам факт — и сочетание вывески с названием заведения рождает у лондонских зрителей тревогу, которая есть и в партитуре. А нам — ночной клуб и ночной клуб. И что?
© Simon Annand / Предоставлено МТФ им. А.П. Чехова
Сцена из спектакля «Золушка» Мэтью Боурна
В той же степени, что и историческую память англичан, Боурн использует их память о кинематографе. Тут, понятное дело, у нас больше общего, но все-таки лишь старшее поколение опознает в Золушке в бальном платье Бетт Дэвис (большинство скорее скажет — похожа на Мэрилин Монро, но какая Монро в 1940-м?). Диковатая сценка, когда героя лечат электрошоком, отсылает к довоенным фильмам ужасов, а встреча героев во время бомбежки — конечно же, к «Мосту Ватерлоо». В нем, как мы помним, героиня была балериной — и это одна из шуточек Боурна «для своих». Он такие шуточки любит — так, в «Дориане Грее» герой просыпался под музыку из «Спящей красавицы» не только потому, что Дориан и вправду красавец, но и потому, что «Портрет Дориана Грея» Уайльда и балет Чайковского сочинены в один и тот же год. Золушка у Боурна — киноманка; спектакль начинается с военного киножурнала, который смотрит все ее семейство. И весь спектакль — это мечты героини, придумавшей себе героя-летчика (у Боурна он не принц, а офицер, но зовут его Гарри, и это тоже одна из фирменных хохм); ранение Золушки во время бомбежки (классическая девичья мечта: вот со мной что-то случится, Он будет страдать и мучиться) и сладкий-сладкий хеппи-энд.
И, наконец, еще одна вещь, которая придает этой «Золушке» чуждости, — это стиль поставленных танцев.
Никаких изысков на пальцах, тонкой вязи арабесков и антраша. Стиль предельно приближен к танцам в мюзиклах — комбинация двух-трех движений, но поданных с драйвом и повторенных много раз. В доме Золушки — гротескная пантомима (особенно впечатляет братец, сексуально помешанный на туфлях: он с вожделением смотрит именно на обувь, а не на ноги), в Café de Paris — массовые «вечериночные» танцы. Ну то есть вальс может быть и возвышенно-балетным, и добродушно-разгульным — здесь второй вариант. Здесь Боурн берет традицию Вест-Энда, именно традицию мюзикла, которая все никак не может врасти в нашу театральную действительность. И разочаровывает зрителей, ждавших большого балета.
© Simon Annand / Предоставлено МТФ им. А.П. Чехова
Сцена из спектакля «Золушка» Мэтью Боурна
Меж тем именно в балете образцового решения для этой музыки еще не придумано. Что сахарная «Золушка» Ростислава Захарова, сделанная в 1945 году (балетмейстер не услышал в музыке Прокофьева ни тревоги, ни отчаяния, ни надрывной надежды — впрочем, кажется, к чувствам он вообще был глух как пень); что более симпатичная, но все же до ужаса церемонная «Золушка» Фредерика Аштона. Что спектакль Алексея Ратманского в Мариинке — один из лучших спектаклей балетмейстера, но все же слишком воздушный, слишком легкий для этой музыки. Что версия Юрия Посохова в {-tsr-}Большом — также вполне удачная, но не конгениальная Прокофьеву. Лишь в контемпорари было найдено отчаянное, дерзкое, дивное решение — «Золушка» Маги Марен, в которой хореограф решительно покрошила музыку и разбавила ее младенческим лепетанием, ответила мощи Прокофьева и его интеллекту. Сцена, когда Золушка, которой надо бежать с бала, сползает вниз по ступенькам, страдальчески за них цепляясь, стоит в памяти, хотя спектакль привозили в Москву уже тринадцать лет назад. Но та история случилась в детстве человечества — в игровой комнате ребенка. И поэтому она близка всем. Ведь детство было у каждого, а Café de Paris лишь у немногих.
А игривая и яркая мачеха, затмившая своих дочек?.. Да что мы знаем о лондонских мачехах, особенно той эпохи...
Если уж очень хочется похвалить не самый удачный спектакль, будьте хотя бы последовательны и не выставляйте "народ" дураком, большим, чем он есть на самом деле.
А спектакль неудачный, "Лебединое озеро", "Дориана Грея", "Пьесу без слов" выходя вспоминала.
Невозможно понять значительность фигуры летчика, если Вы не знаете о фильме "Вопрос жизни и смерти" (и сюжета вкупе с образностью, что за ним стоит). Незнакомые с ролями Джоан Кроуфорд (и прежде всего в Mommie Dearest) не оценят прелесть портретирования такой мачехи. Если Вы не знаете экранных образов Фреда Астера, то "образ ангела", как замечено выше, будет Вас "мучить" (хотя на худой конец "образ" Карла Лагерферда может быть заменой, хотя и неважной). Этот список я бы мог продолжать и продолжать (скажем, помянуть лучший балетный фильм всех времен "Красные башмачки"), но пожалуй, останавлюсь. И дело ведь не в том, чтобы помянуть названия картин - а в том, что за этими фильмами стоит огромный пласт и определенной эстетики, и той малознакомой нам реальной жизни, без знания которых невозможно получить от этого спектакля адекватного впечатления.