От оттепели к маразму

Поставленный в «Современнике» «Сон Гафта, пересказанный Виктюком» стал невольным диагнозом поколению шестидесятников

Бывают спектакли гениальные, удачные, неудачные, плохие, очень плохие. Новая премьера «Современника» — спектакль-недоразумение. Хороший артист и обаятельный человек Валентин Гафт и прежде любил рифмовать строчки, в основном пробуя свои силы в жанре эпиграммы. Теперь он срифмовал их в целую пьесу. В этой не всегда складно зарифмованной (звоню / царю) пьесе Гафту приснился Сталин. И не просто приснился, а, волшебным образом отождествившись с самим артистом, не преминул заглянуть в архив, где работал над его (Сталина) биографией Эдвард Радзинский.

Радзинского Сталин слегка попугал и немножечко (я так и не поняла за что) пожурил, но вскоре ему стало не до Радзинского. Потому что по законам прихотливой сновидческой логики в гости к отцу народов пожаловали один за другим маршал Жуков, поэт Ахматова, композитор Шостакович, коммунист Зюганов, сатирик Жванецкий и напоследок Иисус Христос. Всех этих весьма несходных между собой людей Сталин сурово распекал и, только завидев Христа, начал каяться и даже попытался вступить с Мессией в душеспасительный диалог. Впрочем, безуспешно…

Сталина сыграл сам Гафт. Радзинского, Жукова, Зюганова и Жванецкого — умудрившийся быть порой органичным даже в этих несусветных предлагаемых обстоятельствах Александр Филиппенко. Ахматова была явлена в виде записи ее голоса, Шостакович в виде отрывка из Седьмой симфонии. Христос, слава богу, никак материализован не был, а стал, так сказать, невидимым и неслышимым наперсником отца народов.

Сон разума рождает чудовищ. «Сон Гафта» (а что сей сон значил, так и осталось загадкой) не рождает ничего, кроме неловкости. Сходную неловкость испытываешь, услышав последние стихи Андрея Вознесенского, увидев на экране рассуждающего о жизни и искусстве Евгения Евтушенко; посмотрев поздние фильмы культового российского кинорежиссера, снимавшего некогда обаятельные святочные кинокомедии; оказавшись на каком-нибудь спектакле, в котором играют корифеи товстоноговского театра. Таких вызывающих неловкость спектаклей с пожилыми звездами нашей сцены — от БДТ до МХТ — и вовсе не счесть.

Возраст берет свое, печально думаешь, глядя на стареющих деятелей культуры. Действительно берет… Но часто ведь и не берет. Вот я только что посмотрела последний фильм Вуди Аллена «Вики Кристина Барселона». Аллену лет не меньше, чем Рязанову, Гафту или Евтушенко. Но диву даешься, как легок и дерзок до сих пор его талант, не погребенный под спудом лет. А мое самое сильное театральное впечатление последних лет — восьмичасовая эпопея Les Ephemeres («Эфемерности» или «Мимолетности»), поставленная семидесятилетней Ариан Мнушкин. Этот опус гранд-дамы европейского театра хочется описывать многословно, взахлеб, впадая в отчаяние от невозможности передать словами все его очарование. Уж какой тут возраст — о нем и не вспоминаешь.

Поздний Бергман, поздний Феллини, поздний Филипп Жанти, поздний Гарольд Пинтер мне лично нравятся меньше, чем они же в пору своего «акме». Но оторопь их поздние творения все же не вызывают. А вот поздние творения подавляющего большинства наших шестидесятников вызывают именно оторопь. Гафт, к слову сказать, уже третий артист этого поколения, попытавшийся воплотить на сцене образ Сталина. До него лучшего друга физкультурников сыграли Сергей Юрский и Игорь Кваша. Результат был менее ужасающим, но в общем и целом тоже плачевным.

И это проблема не только возраста, но и какого-то мировоззренческого (а заодно и эстетического) вакуума, в которое провалилось славное некогда поколение. Они жили, в сущности, в счастливое время. Тогда, в годы социальной эйфории, легко было стать кумиром. Тогда искренность в искусстве ценилась выше, чем глубина, а противостояние официозу и большому стилю с неизбежностью гарантировало успех. Страна, пожравшая в годы сталинизма собственную рафинированную культуру и на протяжении десятилетий воссоздававшая жалкое подобие этой культуры из получившихся в итоге экскрементов, в последующие годы переживала особое состояние, которое можно назвать ее взрослением. Взросление было медленным. Искусство 1950—1960-х годов не ведало метафизических проблем и экзистенциальных глубин, да и с формальной точки зрения было, как правило, очень незамысловато. Творчество Беккета, Эзры Паунда, Тадеуша Кантора или Гертруды Стайн (вот он, европейский культурный контекст тех лет) было столь же далеко от оттепельной культуры, как и сталинский официоз. Эта культура делала ставку на общедоступность и утверждение прописных истин, порой («Спешите делать добро») декларативно вынесенных в заголовок произведения. Бродский язвительно заметил, что в те годы, чтобы стяжать у публики успех, достаточно было вспомнить десять заповедей. У такого «незамысловатого» искусства короткое дыхание. Не оттого ли в новом времени, куда более сложном и противоречивом, былые кумиры заблудились, как в дремучем лесу?

Однако слава, добытая в те счастливые годы, когда поэт (писатель, артист, режиссер etc.) был больше, чем… (нужное вставить), оказалась живучей.

Ведь нигде очевидное и прискорбное оскудение творческого потенциала прежних кумиров (точнее, печальные плоды этого оскудения) не провоцируют такой, как у нас, фантастический резонанс. Дело не в том, что курьезный спектакль Романа Виктюка, поставленный по курьезной пьесе, появился на свет. Мало ли чего не бывает в жизни. Дело в том, что он стал одним из главных театральных событий зимы. О нем рассказывают из каждого — даже не воткнутого в сеть — утюга. На него раскуплены билеты. На него потянулись длинной вереницей политики, модельеры, бизнесмены, телеведущие и артисты разговорного жанра. Трудно представить себе весь этот бомонд на других, куда более достойных премьерах, ибо до сих пор в сознании нашего образованного сословия именно шестидесятники являются главными носителями культурных ценностей. Персонификацией нравственности и духовности. Именно они — в подавляющем большинстве выпавшие из времени, утратившие связь с действительностью, обласканные властью, нередко превратившиеся в памятники самим себе, часто растерявшие все свои идеалы (о таланте было сказано выше), — являются воплощением нашей культуры. В чем ее, культуры, и парадокс, и слабость. Она все еще продолжает жить прошлым. Ей все еще снится давно прошедшая оттепель.


Другие колонки Марины Давыдовой:
Истинные причины русской стыдливости, 21.01.2009
Как сыграть президента, 16.12.2008
Область стареющих ньюсмейкеров, 28.11.2008