Андрей Могучий поставил в Варшаве «Бориса Годунова»

Польский опус известного режиссера еще раз доказал, что перелицовка классики — увлекательный, но очень опасный путь

Имена:  Андрей Могучий

Польский опус известного режиссера еще раз доказал, что перелицовка классики — увлекательный, но очень опасный путь

Идея переписывать хрестоматийные тексты, особенно ярко заявившая о себе в Германии, с некоторых пор стала пользоваться большой популярностью и в Польше. За лексическую переделку классики взялись в последние годы Гжегож Яжина, Майя Клечевская, Ян Клята и другие представители новой польской режиссуры. Теперь к польской компании режиссеров-литераторов примкнул Андрей Могучий. В варшавском Драматическом театре (Teatr Dramatyczny) он на основе пьесы Пушкина и либретто оперы Мусоргского поставил собственный вариант «Бориса Годунова». Премьера спектакля открыла международный фестиваль «Варшава Центральная», получивший в этом году подзаголовок «Стигматы тела».


Когда к переписыванию античных пьес или Шекспира приступал Хайнер Мюллер, его «Медея» или «Гамлет» излучали мощную (хотя и деструктивную) энергию современной поэзии. Андрей Могучий, переводя «Бориса Годунова» на бытовой язык, не только лишает подлинник поэтического заряда, но и сильно сужает его смысловой потенциал. Философствования варшавского Годунова (в этой роли выступил Адам Ференцы) изобилуют банальностями типа: «История — это набор неподтвержденных фактов». А осовременивание языка сводится к его огрублению: Годунову и придворным очень нравится употреблять популярное как в русском, так и в польском языке энергичное слово на букву «х» — во всех его словосочетаниях и вариантах.


Спектакль начинается с эффектной сцены: в большом, мрачном пространстве, заполненном старыми бочками и лесами, прожектор высвечивает силуэт маленького мальчика. Дмитрий перепрыгивает с бочки на бочку, но ему так и не удастся сбежать от палачей, представленных здесь безликими, одетыми в одинаковые шляпы и длинные черные кожаные плащи энкавэдэшниками. Совершив очередное убийство, они запечатлевают себя на снимках вместе со своими жертвами. Например, с датским принцем Иоганном: Могучий дописал сюжетную линию Ксении, выведя на сцене ее жениха, которого по приказу царя убивают на наших глазах.


«Борис Годунов» прочитан Могучим как история современной войны за нефтяные ресурсы. Поэтому главным обыгрываемым реквизитом спектакля становятся бочки. На бочках построен Кремль; в бочках стоят бояре в финальной сцене спектакля. Пимен набирает из бочки черную жидкость, чтобы начертить на лбу Годунова крест. В вожделенной жидкости обмывает руки сам царь, а в сцене коронации вместо плаща на него надевают трубы. «Все посылают своих детей на грязные войны», — говорит Годунов, напоминающий тут мафиозного владельца нефтегазовой компании. В ответ князь Шуйский (Кшиштоф Майхшак), видимо, чтобы казаться более зловещим, картинно напрягает мышцы.

Нехитрые аллюзии на современную Россию, расхожесть многих приемов и метафор не позволяют спектаклю выйти за рамки нарочитой злободневности. И все же постановка впечатляет своим размахом и оформлением (сценография и костюмы Михаила Платонова). Почти постоянно звучит музыка, написанная Александром Маноцковым (это разные песнопения — от православных до польских народных). На сцене кружатся вереницей плакальщицы, закутанные в странные одежды. К их поясам прицеплены то куклы, то снаряды. Эффектная монументальность постановки во многом искупает ее прямолинейную иллюстративность и некоторую хаотичность.

Но есть в этом спектакле и еще один по-настоящему сильный элемент, открывающий иные, выходящие за рамки злободневности перспективы: это образ отрока. Прекрасно играющая Дмитрия Доминика Клюзняк (она же Федор, а в финале — маленький юродивый) своим почти немым присутствием на сцене воплощает ту вечную беззащитность ребенка перед лицом истории, которая говорит зрителю куда больше, чем любые слова современного, грубого и исковерканного языка.