Елена ГЛАЗКОВА
Я решила тупо бороться



Я не хотела делать две вещи: начинать с фразы: «мне двадцать два года» и писать о Путине.

Мне двадцать два года.

Первые одиннадцать из них были офигенными. Где-то с 2000-го («Миллениум! Линолеум!») в жизнь стал пробираться идиотизм. Что первично: идиотизм или Путин, я пока не знаю. Но в моей биографии они возникли синхронно.
Попробую объяснить.

Два примера идиотизма

В 2007 году я проходила практику на Всемирном форуме социального обеспечения. Нас упаковали в ярко-желтые толстовки и отправили на заседания: подавать микрофоны. Четыре дня чиновники из Европы, Азии и Африки исступленно вещали о том, как они стараются побороть коррупцию, провести реформы, победить безработицу. Им задавали едкие вопросы, а они оправдывались, щеголяли успехами, показывали графики, диаграммы и говорили о перспективах. Мы зевали и разносили микрофоны.

Пятый день был объявлен «русским». Иностранцы по привычке приперлись на заседание. Но им не стали показывать графики. Вместо этого к трибуне подошла тучная женщина с птичьей фамилией и произнесла буквально следующее:

— Зря вы все думаете, что в России все так же плохо, как у вас. Наш любимый президент, Владимир Владимирович Путин, все очень правильно делает. И детки у нас бесплатно учатся. И хлебушек растет. И все у нас хорошо, с таким-то президентом! Все просто прекрасно, и обсуждать тут нечего.

В зале повисло недоумение. Ухмыльнулся Зурабов. Микрофон никто не просил. Мы с подругой сидели, как дуры, в своей канареечной форме, отчего-то испытывая чувство мучительного стыда. Я оглянулась и встретилась глазами с пожилым немцем. Он поправил галстук, понимающе мне улыбнулся и сказал: «Sprachlos». «У него нет слов», — перевела я подруге и подумала, что у меня их тоже нет и долго еще не будет.

Но жизнь редко ограничивается одним позором. Следующую производственную практику я отбывала уже в качестве корреспондента в пресс-центре «Евровидения-2009» (в Москве). Европа задыхалась от кризиса, а у нас было весело. Я прибегала на работу с радостью и чувствовала себя в пресс-центре как дома.

Однажды вечером нас поймали и сказали: завтра вы должны быть одеты по схеме «белый верх, черный низ». Мы удивились.

Утром по Олимпийскому сновали толпы незнакомых, недружелюбных и очень напряженных людей. В конце концов нас закрыли в кабинетах, запретив выходить в коридор. На вопросы и робкое «вообще-то мы работаем» никто внимания не обращал. Пробился робкий слух: приедет Путин. Поэтому всем сидеть по комнатам и не высовываться.

В обстановке строжайшей секретности мне удалось вырваться на пресс-конференцию Араша и Айсель. Достала блокнот, приготовилась писать, и тут журналисты повскакивали с мест, а в зал строевым шагом вошла колонна людей в черном.

Небожитель все-таки приехал. «Если у вас есть какие-то проблемы и жалобы, — сладко запел ведущий, — сейчас самое время о них сказать».

Поддавшись общему воодушевлению, я попыталась заснять богоявление на мобильный. В воображении тем временем возникла картинка: я выбегаю с пистолетом на середину зала, держу ВВ на прицеле и, прямо как герой Малковича в фильме «После прочтения сжечь», исступленно кричу:

— Я знаю, чей ты представитель! Ты представитель окружающего меня идиотизма!

Ведь именно этого они опасались, полдня промариновав меня в душной комнате.

Три случайных события

Наше поколение часто упрекают в аполитичности. В детстве я политикой интересовалась, прежде всего, потому, что это было весело.

К полной аполитичности меня привели три случайных события.

Однажды я возвращалась домой после встречи с бывшей одноклассницей. Мы не виделись семь лет, а нашлись в «Вконтакте». Зашли в метро, и черт дернул заговорить о действующей власти. «Слушай, — неожиданно протянула собеседница, после пары моих замечаний как-то по-новому заглядывая в глаза, — а ты что... не патриот?!» Подъехал наш поезд, как бы заглушая мой ответ. На самом деле меня настолько пробрало от этого пристального взгляда, что ответа не было и быть не могло. «Слушай, а ты что... враг народа?»

После этого случая я поняла: не стоит говорить о политических убеждениях вслух. Увы.

Следующий шаг навстречу полной аполитичности случился, когда я впервые влюбилась. С объектом чувств мы оба мечтали снимать кино, вследствие чего он притащил мне прочитать сценарий артхаусного фильма, написанный собственноручно. «Все отлично! — заявила я после прочтения. — Но если ты хочешь изменить мир...» Я хотела продолжить: «…этого явно недостаточно». Но объект прервал на полуслове. «Я не хочу менять никакой мир, — отрезал он, — мне вообще на него наплевать. Я хочу прожить свою жизнь, а не чужую». Мое мировоззрение перевернулось с ног на голову.

Раз лучшие люди из тех, кого я знаю, абсолютно индифферентны, может, и не нужно ничего менять?

Тем не менее остатки гражданской позиции еще были живы. Иногда я представляла себе, что кто-то когда-то и где-то сможет добраться и до меня и ограничить мою свободу, если не внутреннюю, до обретения которой еще жить и жить, то хотя бы внешнюю. И сильно переживала по этому поводу. Как-то раз я поделилась опасениями со своей сестрой. Она посмотрела на меня с жалостью: «Тебе правда сейчас это важно? Что там будет, какая власть?!» Она не успела договорить, а мне уже стало не важно. Пришло время подумать о себе. С карьерой на тот момент все представлялось просто: окончу университет и прославлюсь. Поэтому я занялась личной жизнью. Своей.

К советам близких надо прислушиваться безоговорочно, что бы они ни плели.

Апатия

Аполитичность нашего поколения часто увязывают с апатией. Сейчас модно возмущаться и негодовать по этому поводу. Откуда берется апатия? По-моему, все просто до ужаса.

Мы живем в эру сверхдоступной информации обо всем на свете. Один клик — и ты уже все знаешь. При этом мы не тупые. А это значит, что прошлое этой страны и наших родителей лежит перед нами как на ладони. И, чтобы понять, что в этой стране никогда ничего не меняется, кроме названий, даже не обязательно много читать. Бесполезность резких движений наших предшественников записана у нас в подкорке головного мозга. То, во что верили наши родители, было уничтожено в течение нескольких минут. Для того чтобы уничтожить то, во что верим мы, вряд ли потребуется больше времени. Это ли не повод испытывать легкую апатию, как вы считаете?

Мой папа-полковник сформулировал лозунг, с которым власть имущие в нашей стране относятся к военным. Звучит он так: «Отслужил — и сдохни!» Когда я об этом думаю, руки опускаются сами собой.

Апатия перерастает в хроническое равнодушие, которое, кстати, выражается не только в отсутствии гражданской позиции. От него страдают и наши близкие. Безразличие — это наша «резиновая уточка». С другой стороны, каких эмоций вы ждете от людей, для которых обзвонить друзей после теракта в метро и деревянным голосом поинтересоваться, все ли в порядке, обычное дело?

Злость

За нашим равнодушием скрыто много злости. И это не праведный гнев, а тупо — агрессия. Те, кому с мозгами повезло меньше, мочат собак и бомжей по темным подворотням — на радость Андрюше Малахову. Кто-то методично убивает сам себя. Прослойка с мозгами выйдет на улицы добивать всех, кто попадется под руку, как только ее доведут до крайности. Мы ведь не боимся крови, мы ее любим. Нам с детства показывают ее по дебилизатору, мы смотрим вампирские саги (кто помоложе) и Тарантино (кто посмышленее). Насилие — это прекрасно, и свистопляска с убийством Каддафи напугала далеко не всех. Вопрос в том, кого вы можете представить на его месте и какие чувства при этом испытаете.

И тем не менее мы до последнего будем упираться, чтобы не выплеснуть эту агрессию наружу. Мы рады верить всему, лишь бы не действовать. Мы даже готовы думать, что в жизни злодеи и подонки такие же обаятельные и принципиальные, как в американских боевиках. Мы удивляемся, что настоящие злодеи, прежде чем нагадить, не толкают пламенные речи, давая нам возможность опомниться и спрятать в кармане осколок стекла. Они просто гадят, плюют сначала жертве в морду, а потом сразу в Конституцию и действующее законодательство (или наоборот). А мы все равно удивляемся: ну как же так? Почему с нами так можно?

Бороться очень не хочется. Хочется жить. Поэтому мы приспосабливаемся.

Мы инфантильны. Время нас обгоняет. Многие заметили, что с 2000 года оно действительно утекает как вода сквозь пальцы. Для нас это означает только то, что мы состаримся быстрее. Именно состаримся, а не повзрослеем. Никто не взрослеет, потому что хочется. Но нас заставят: обстоятельства или люди, которые эти обстоятельства создают. Лицо нашего поколения проявится, как только у нас отберут последнюю возможность приспособиться и имитировать веселую беззаботную жизнь. А пока что... в парке Горького открыли каток! Юху!

Чтобы снять с человека маску равнодушия, достаточно довести его до отчаяния. Раньше мне казалось, что это правило действует только в голливудских триллерах. Сегодня все несколько иначе. Но пока что мы упираемся, приспосабливаемся и копим злобу.

Самовлюбленность

Те, кто отмечает нашу самовлюбленность и снобизм, совершенно правы. Мы все хотим прославиться. Зачем существует сайт Formspring? Чтобы все, кто на нем зарегистрирован, привыкали давать интервью. Мы выбираем пафосные статусы для своих страниц, цитируем знаменитостей, и все это — жизненная позиция, хоть кого-то она и бесит. Мы очень многого хотим добиться в жизни. Пытаемся ли мы этого добиться — это другой вопрос.

Проблема в том, что достичь чего-то в своей стране очень сложно. В наших вузах берут деньги, но не учат. Мои друзья-медики ржут и рассказывают, что у них в учебниках вырвана половина страниц. Ржут они при этом как-то очень грустно. Следовательно, чтобы чего-то добиться, надо ехать учиться за границу. Желательно там зацепиться и остаться. Откровенно говоря, хотеть уехать из своей страны не очень приятно. Одно дело — успокаивать родителей: да, я скоро свалю отсюда нафиг строить счастливую взрослую жизнь. Другое — когда умные и симпатичные друзья мужского пола при встрече делятся тщательно проработанными планами эмиграции в Новую Зеландию.

Жаль, что и там нас никто не ждет.

Однажды, выполняя задание для режиссерских курсов, я решила посмотреть фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли» на YouTube. Глаз зацепился за англоязычные комментарии к видео. «Если бы не Гитлер, — распинались толерантные европейцы, — полмира захватили бы русские. Подумайте, что лучше?» Я зачем-то ввязалась в спор, чтобы в итоге с изумлением осознать: несмотря на реплики о взаимном уважении, исторической справедливости и прочей правильной ерунде, меня априори считают малообразованным убогим сталинистом.

За границей мы — второй сорт. Хотя как еще можно относиться к людям, которые бегут из собственной страны? Бегут — значит, там они не нужны. И за них некому заступиться.

В мировом масштабе мы — выходцы из детского дома. Нас никто не защитит, и мы это знаем. Но клыки у детдомовцев пробиваются с детства. Именно поэтому упреки в нашей слабости кажутся мне притянутыми за уши.

Совесть

Возвращаюсь домой с работы. Большая Никитская. Наблюдаю любопытную картину. Громадная пробка. Вечер. Все покорно ждут, когда проедут «мигалки». Светофоры выключены (даже для пешеходов, которые стоят как идиоты), палочники никого не пускают. Машины, машины, машины... Время тянется.

Наконец примчались слуги народа, весело мерцая «запрещенными» огоньками. И тут пробка засигналила. И даже не закричала, а завыла из открытых окон. Буквально на несколько минут в воздухе повисло что-то очень тяжелое и темное, как грозовое облако. Попятились палочники, приумолкло победное похрюкивание мигалок. Пешеходы замерли, перестали перебегать на красный. «Надо же, — подумала я, — нас, кажется, боятся».

Наше поколение воспитано на голливудских фильмах. Мы хорошо знаем законы их драматургии и, по-моему, живем по этим законам. Каждый знает своих личных врагов в лицо. Каждый терпит до последнего. Каждый теоретически готов мстить.

И когда тебя доводят до точки кипения, в самый неподходящий момент откуда-то из глубины сознания поднимается мысль: все же не во всех твоих бедах виноват Путин. Самые горькие ошибки проносятся перед глазами, а руки опускаются. Кажется, это называется совесть.

Когда я вновь сталкиваюсь с уродом с водянистыми глазами, который мне хамит из кожаного кресла, или зомби, втирающим мне циничную ересь с экрана дебилизатора, я всегда задаюсь одним и тем же вопросом. Что такого знают эти люди, — думаю я, — что они ничего не боятся? Неужели они на сто процентов уверены, что, когда они сдохнут, ада не будет? Или они исповедуют какой-то культ и приносят в жертвы целые самолеты хоккеистов и польских политиков, подводные лодки и жилые дома? Но на этот вопрос мне никто не может ответить.

Через двенадцать лет мне будет тридцать четыре. Я понятия не имею, какой в стране будет политический строй, и уверена, что я вряд ли смогу на это повлиять. Я просто решила тупо бороться и защищать то, что мне дорого, до последнего, вне зависимости от результата. Наверняка к этому приходит каждый отдельно взятый человек моего возраста и поколения, как только его задевают за живое. Потому что мы прежде всего нормальные люди. Не в самых нормальных условиях.

Знать бы еще, как бороться.

Январский P.S.
Декабрьские события не принесли четкого ответа на последний вопрос. Зато возникло новое семейное развлечение — придумывать лозунги для будущих митингов. «Освободи галеру, краб!», «Мы загоним крысу в угол!», «Валите с ветерком!», «Хипстеры лучше нашистов!», «Лучше дочь-проститутка, чем сын-едрос!», ну и так далее. Еще выяснилось, что я — хомячок, а не человек. Прямо как в триллере.

Вдохновившись всем этим сюрреализмом, я работаю над первым в жизни фантастическим рассказом. В нем Путина отстраняют от власти и наказывают. Теперь он вечно будет ездить на «Ладе-Калине» по трассе Москва — Питер (М-10). Туда-обратно, туда-обратно. Кто хоть раз проезжал трассу федерального значения, оценит изощренность моей мести. А заканчивается история фразой: «Вешали Суркова».​