Александра ДОБРЯНСКАЯ

Авитаминоз

Все говорят: Кремль, Кремль.

В интонации, с какой произносят это «Кремль», сквозит вселенская скорбь, печаль по загубленной молодости и гнев обманутых пайщиков.

Мне прививку от «Кремля» сделали в самом нежном возрасте, обязана я ей бабушкам из украинской деревни, куда меня ссылали на лето. Бабушки эти от вечного дефицита информации любимым своим развлечением сделали вопрос «Ну шо, як там ваш Путин?» (задавался этот вопрос у памятника Ленину, где принято было ждать коров с выпаса). Я панически вертела головой, ища подсказки. И, не находя ее (Ленин молчал), честно признавалась, что не знаю.

С каждым новым годом нежелание вникать в подробности жизни «нашего» Путина крепло и к пятнадцатилетнему возрасту окончательно вылилось в полную аполитичность. К тому же опыт сверстников, бегавших на какие-то митинги и возвращавшихся оттуда с синяками и с восторженными россказнями, мало вдохновлял на проявления активной гражданской позиции.

Я все никак не могла уяснить, где грань между этими проявлениями и cкудоумием, как не могла понять и того, почему гражданскую позицию непременно нужно демонстрировать на митингах (для начала можно было бы выучиться бросать мусор по адресу).

Моя гражданская позиция мирно подрастала в Музее кино, который очень вовремя переоткрыли в «Салюте», как раз к моему поступлению в университет. Я обещала себе, что, расквитавшись с учебой, обязательно сделаю журнал про кино, который будет, разумеется, самым лучшим журналом про кино: задав во-о-от такую культурную планку, мы будем воспитывать читателя, только что вернувшегося с митинга, в атмосфере прекрасного и вечного, выкорчевывая все омертвевшее и неискреннее.

А потом, разумеется, уровень духовности в умах, облагороженных моим журналом, достигнет таких высот, что все неправедное будет потоплено, а мы, значит, причалим к какой-нибудь Воробьевой горе и будем там плодиться и размножаться. Иначе и быть не может.

К восемнадцати годам стало совсем худо: оказавшись по учебе в Нидерландах, я обратилась к излюбленной привычке русских на чужбине — стала размышлять о судьбах России. Размышления были тем плодотворнее, что студенческое окружение, собранное со всего Евросоюза, на поверку оказалось плохо говорящими по-английски любителями пива. Очень быстро отвалившись от сообщества испанцев, французов, швейцарцев, поляков, немцев etc., я оказалась в компании греков, с которыми только и можно было отвести душу.

Греки чрезвычайно хорошо всё понимали — льщу себя мыслью, что дело в общем культурном геноме. Просидев весь вечер и приведя очередную тысячу доказательств того, что все мы деградируем и катимся в Тартар, мы расходились по комнатам с мыслью, что в наших силах остановить деградацию.

С этой же мыслью я вернулась в Россию. Первое впечатление по возвращении на родину — покачивающаяся на каблуках девушка-милиционер в мини-юбке и с тонкой сигареткой, вплывающей в алые губы и плавно из них выплывающей. Наблюдая за этим медитативным движением в рот и обратно, я подошла к паспортному контролю уже, кажется, в истерике.

После паспортного контроля начался период адаптации. Мне пришлось приспосабливаться, так сказать, «втягиваться» обратно в русское сознание. Больше всего меня удивляла какая-то экзистенциальная усталость — состояние, в котором как будто все время пребывали мои сверстники. Уставать было особо не от чего, но они словно заранее предчувствовали, с чем им придется столкнуться по окончании университета, и по старой доброй традиции страдали.

Меж тем я заплела дреды, стала донором, сходила наблюдателем на избирательный участок, присоединилась к группе волонтеров, посещающих детские дома, стала подписывать петиции и учить хинди. Мне очень нужно было постоянно что-то делать, чтобы не подхватить хандру. Некоторое время это даже неплохо удавалось, несмотря на вновь упрямо зазвучавшее в ушах «Кремль, Кремль».

Параллельно с «Кремлем» возник еще один мотив — «Уехать». Уезжание стало, натурально, панацеей: бегут в отпуск и на выходные, подлечить депрессию или купить одежду, бегут наперегонки и на дальние дистанции. Из путешествий привозят традиционные залитые светом фотографии, в идеале, конечно, пленочные ‒ мутноватые утра, кофе на какой-нибудь террасе, небрежные улыбки на фоне чего-нибудь не сильно известного (фотографироваться на фоне чего-нибудь сильно известного уже моветон) ‒ и собранную в поездке коллекцию анекдотов, описывающих тамошние, заграничные нравы.

В голосе рассказывающего анекдоты неизбежно сквозит тоска — хочу-де обратно. И Москва в целом воспринимается как перевалочный пункт между этими вояжами в залитые светом фотогеничные страны — о'кей, мы не убегаем, но находиться здесь предпочли бы поменьше.

Чтобы как-то выживать в этом угловатом месте, мы придумали себе коллективную галлюцинацию, своего рода безопасную территорию, состоящую из нескольких кафе, кино и скверов, и укрываемся в этой галлюцинации, чтобы хоть на время избавиться от реальности параллельно существующих пространств. Эта территория понемногу ширится, вбирая всё новые островки. И мы на них как-то балансируем, пытаясь дышать нормально.

Пока дышится. Но после окончания университета хандра, конечно, вернулась, да еще в какой-то лютой форме. Рома Супер, окончивший факультет несколькими годами ранее, окрестил это явление «синдромом Аманды». Диковинный этот синдром, если верить Суперу, накрывает всех, кто выходит из университетских стен и внезапно осознаёт бессмысленность собственного бытия и тщету попыток сделать мир лучше. Характеризуется «Аманда» апатией, депрессивностью и, по-видимому, авитаминозом.

Может статься, Супер прав, и тогда мой (наш) сплин ‒ просто малоприятная реакция на масштабные внутренние сдвиги. И еще бы им не быть: пятилетняя привычка грезить о славном будущем, похрапывая на первой паре, в одночасье сменилась пасмурной реальностью со всей ее конкретикой.

Но вот думается, что «Аманда» ‒ такая же коллективная галлюцинация, как и мнимая «безопасная территория» в Москве. Что мы выдумали ее и поверили в нее, чтобы скрыть масштабы явления. И что на самом деле это не маленькая персональная заноза, а общее, наступившее с некоторых пор, всеми, а не только нами переживаемое ощущение большой и глупой пустоты.