Мои двадцать лет

Портрет поколения двадцатилетних глазами четырех журналистов до двадцати пяти. И призыв к читателям присоединиться!

OPENSPACE.RU попросил четырех молодых журналистов до 25 лет ‒ ДАНИИЛА ТУРОВСКОГО, ОЛЬГУ КУЗЬМЕНКОВУ, КСЕНИЮ ЛЕОНОВУ и АЛЕКСАНДРУ ДОБРЯНСКУЮ ‒ ответить на вопросы о том, что объединяет их поколение, почему оно такое, а не другое, и чего оно хочет от жизни.

Если вы не старше двадцати пяти и у вас есть свои ответы на эти вопросы, присылайте их на адрес konkurs@openspace.ru с пометкой «Мои двадцать лет». Лучшие из ваших текстов будут опубликованы.


Даниил ТУРОВСКИЙ

Generation П

Я пошел во второй класс при П., закончил школу при нем, заканчиваю в этом году институт при нем, и, наверное, еще и мои дети пару лет при нем поковыряются с классическими Angry Birds, но надеюсь, что до их детсада и тем более до их регистрации во «Вконтакте» не дойдет.

Родились в девяностые, росли в нулевые, мы — путинское поколение? Только, кажется, почти ничто из того, чем увлекались, во что играли, что смотрели, что слушали, о чем мечтали, не связано даже касательно с П., просто буква (можно любую взять — У, Х, О, Д, И) П. не имеет никакого смысла и значения.

Вообще вот такие элегические истории, как я пишу ниже, о прекрасном далеком писали в дневниках и записках всегда, но мы — больше, мы вообще пишем столько, сколько никто не писал. Говорим о похожем прошлом при непохожем настоящем. «Росли вроде умными, а выросли глупыми» — ох, зачем же они вешают эти свадебные замки на Лужковом мосту, зачем они собирают осенние букеты, зачем они, в конце концов, становятся комиссарами?

У нас нет героев, нет фильмов, нет музыки, которые описывают нас. Общее находится в каком-нибудь сообществе «Выросшие в...», где собираются с вечной ностальгией по детству, которая накатывает из-за отсутствия свободного времени на эти мелочи сейчас. Истории прошлого, ткущие паутину настоящего, тогда не значили много, а сейчас каждая важна, особенно когда их тепло вспоминаешь. Как целый день валяюсь с книжкой про роботов, не забываю в 15:20 включить ОРТ с «Утиными историями» или мультфильмом про приключения желтого автобуса внутри человека, но при этом в любой момент выхожу на улицу, а потом возвращаюсь, потом опять ухожу. И так сколько угодно, и школа не мешает. В начальной школе покемоны и праздничные огоньки, куда каждый приносил свои сладости (я почему-то чаще ‒ торт «Шоколадница») и где каждый показывал свой номер (я почему-то изображал Ельцина). В пятом классе все мальчики в опросе «кем хотите стать» пишут ‒ «футбольным тренером». Кроме одинаковый футбольной формы («Милана» в красно-черную полоску, которую покупали в одной и той же палатке на Пражском рынке), у всех тетрадки с выдуманными составами и фотографиями футболистов, вырезанные из журнала «Футбол» и еще каких-то. В средней школе бессмысленные конспекты по химии, на уроках обществознания − рассказы о том, как Хрущев стучал по трибуне, и первый опыт восстания, когда учитель ОБЖ решает заставить носить форму и маршировать перед школой. В старшей — уроки алгебры, геометрии и французского, вместо которых массовые матчи в Counter-Strike. Где-то между — долгие вечера на ковре с «Лего», вон там замок: вместо башни, где должна прятаться принцесса, приделан космический корабль, внутри при этом не пилот из «Звездных войн», а фигурка Гарри Поттера.

Вот так все и было перемешано: советские фильмы по будням после школы, «Петров и Васечкин», «Приключения Электроника» и песни из этих же фильмов, которые — представить сложно — пели под пианино на уроках музыки. Новых мультфильмов еще не сняли, а смотрели то, что сейчас во «Вконтакте» выложено в группе «Сюрреалистические советские мультфильмы». А рядом Гарри Поттер, с которым выросли. На Новый год в 10 лет не было ничего важнее — первые три тома выпустили одновременно, а в 11 лет — разочарование, потому что письмо из школы волшебства Хогвартс не пришло, сова не прилетела. Но вот то настроение и ожидание, что волшебство где-то за углом, оно всю юность оставалось и поддерживалось с каждой новой книжкой и фильмом и как раз исчезло, когда пора было прекратить верить в сказки. Осталось только удивление, что ровесники, которые то же читали, могут напевать теперь песни про П., хотя в курсе про Амбридж, малфоевцев, отряд Дамблдора. Казалось, что таких среди знакомых быть просто не может, но на последней Триумфальной площади вдруг встретился однокурсник, тоже из Чертанова, который теперь пресс-секретарь «России молодой» и помогает полицейским отнимать у митингующих плакаты.

Классе в шестом или чуть позже в гости приходят люди из ФСБ, зовут на курсы в свою академию, а мы начинаем играть в спецназовцев: на скорость лазаем под кустами, прыгаем с ветки на ветку, бегаем из двора во двор двенадцатиэтажек с пневматическим ‒ только-не-стряляй-в-глаза ‒ оружием с желтыми, зелеными и красными пластмассовыми шариками-патронами. А вот боев двор на двор, о которых рассказывает, например, дядя из 70-х, не было почти, только иногда стычки один на один, два на два.

В один из спецназовских «боев» распарываю колено о железку, вмерзшую в землю, и три недели провожу в гипсе. Родители подсовывают старую фантастику, но я читаю новую и даже фэнтези — Лукьяненко, Перумова; потом вступаю в несколько литературных клубов, участвую в литературных конкурсах, а в 14‒15, не на радость родителям, их начинают замещать «Коммерсантъ» и политические блоги. Когда говорю маме о теме этой колонки, она сначала удивляется, что я действительно «провел сознательную жизнь при Путине», а потом смешно напевает: «Я другой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Я, наверное, выше для красивого слова писал, что П. не повлиял. Глубоко остался страх, который зародился в нас десятилетних-одиннадцатилетних, когда родители вели беспокойные разговоры на кухнях о взрывах домов и выходили по ночам дежурить у подъездов, мы толком не понимали, о чем это все, но ощущали опасность. Через несколько лет, когда захватят «Норд-Ост», все в классе станут уверять, что хотели купить билеты именно на этот спектакль, но в последний момент передумали (так же будет потом с «Трансваалем»). В день штурма просыпаюсь утром с радио, которое купил за 50 рублей и у которого работает только один наушник; бросаюсь смотреть НТВ: там кадры, которые, почему-то уверен, что нигде потом не покажут, — как взрываются изнутри стены второго этажа. На YouTube потом найдутся. В те дни оказывается, что надо идти в журналистику, чтобы ничего больше не пропускать. Если бы нет, был бы у меня индифферентный статус на П., и вообще.

Смотрю ленту обновлений своих одноклассников в главной российской соцсети. Там никто не выкладывает ссылки о том, по поводу чего тусовка постоянно сходит с ума от возмущения. Там фотографии из Египта, Турции, ролики +100500, статусы о любви и предложения сходить в «Кофе хауз» и за суши. То есть вот если будет выбор на Новый год между оливье с семьей и «УХОДИ» на площади, они конформистски выберут первое. И я тоже. Царствие царствием, работа работой, семья семьей.

Автор — редактор журнала «Афиша»

{-page-}

 

Александра ДОБРЯНСКАЯ

Авитаминоз

Все говорят: Кремль, Кремль.

В интонации, с какой произносят это «Кремль», сквозит вселенская скорбь, печаль по загубленной молодости и гнев обманутых пайщиков.

Мне прививку от «Кремля» сделали в самом нежном возрасте, обязана я ей бабушкам из украинской деревни, куда меня ссылали на лето. Бабушки эти от вечного дефицита информации любимым своим развлечением сделали вопрос «Ну шо, як там ваш Путин?» (задавался этот вопрос у памятника Ленину, где принято было ждать коров с выпаса). Я панически вертела головой, ища подсказки. И, не находя ее (Ленин молчал), честно признавалась, что не знаю.

С каждым новым годом нежелание вникать в подробности жизни «нашего» Путина крепло и к пятнадцатилетнему возрасту окончательно вылилось в полную аполитичность. К тому же опыт сверстников, бегавших на какие-то митинги и возвращавшихся оттуда с синяками и с восторженными россказнями, мало вдохновлял на проявления активной гражданской позиции.

Я все никак не могла уяснить, где грань между этими проявлениями и cкудоумием, как не могла понять и того, почему гражданскую позицию непременно нужно демонстрировать на митингах (для начала можно было бы выучиться бросать мусор по адресу).

Моя гражданская позиция мирно подрастала в Музее кино, который очень вовремя переоткрыли в «Салюте», как раз к моему поступлению в университет. Я обещала себе, что, расквитавшись с учебой, обязательно сделаю журнал про кино, который будет, разумеется, самым лучшим журналом про кино: задав во-о-от такую культурную планку, мы будем воспитывать читателя, только что вернувшегося с митинга, в атмосфере прекрасного и вечного, выкорчевывая все омертвевшее и неискреннее.

А потом, разумеется, уровень духовности в умах, облагороженных моим журналом, достигнет таких высот, что все неправедное будет потоплено, а мы, значит, причалим к какой-нибудь Воробьевой горе и будем там плодиться и размножаться. Иначе и быть не может.

К восемнадцати годам стало совсем худо: оказавшись по учебе в Нидерландах, я обратилась к излюбленной привычке русских на чужбине — стала размышлять о судьбах России. Размышления были тем плодотворнее, что студенческое окружение, собранное со всего Евросоюза, на поверку оказалось плохо говорящими по-английски любителями пива. Очень быстро отвалившись от сообщества испанцев, французов, швейцарцев, поляков, немцев etc., я оказалась в компании греков, с которыми только и можно было отвести душу.

Греки чрезвычайно хорошо всё понимали — льщу себя мыслью, что дело в общем культурном геноме. Просидев весь вечер и приведя очередную тысячу доказательств того, что все мы деградируем и катимся в Тартар, мы расходились по комнатам с мыслью, что в наших силах остановить деградацию.

С этой же мыслью я вернулась в Россию. Первое впечатление по возвращении на родину — покачивающаяся на каблуках девушка-милиционер в мини-юбке и с тонкой сигареткой, вплывающей в алые губы и плавно из них выплывающей. Наблюдая за этим медитативным движением в рот и обратно, я подошла к паспортному контролю уже, кажется, в истерике.

После паспортного контроля начался период адаптации. Мне пришлось приспосабливаться, так сказать, «втягиваться» обратно в русское сознание. Больше всего меня удивляла какая-то экзистенциальная усталость — состояние, в котором как будто все время пребывали мои сверстники. Уставать было особо не от чего, но они словно заранее предчувствовали, с чем им придется столкнуться по окончании университета, и по старой доброй традиции страдали.

Меж тем я заплела дреды, стала донором, сходила наблюдателем на избирательный участок, присоединилась к группе волонтеров, посещающих детские дома, стала подписывать петиции и учить хинди. Мне очень нужно было постоянно что-то делать, чтобы не подхватить хандру. Некоторое время это даже неплохо удавалось, несмотря на вновь упрямо зазвучавшее в ушах «Кремль, Кремль».

Параллельно с «Кремлем» возник еще один мотив — «Уехать». Уезжание стало, натурально, панацеей: бегут в отпуск и на выходные, подлечить депрессию или купить одежду, бегут наперегонки и на дальние дистанции. Из путешествий привозят традиционные залитые светом фотографии, в идеале, конечно, пленочные ‒ мутноватые утра, кофе на какой-нибудь террасе, небрежные улыбки на фоне чего-нибудь не сильно известного (фотографироваться на фоне чего-нибудь сильно известного уже моветон) ‒ и собранную в поездке коллекцию анекдотов, описывающих тамошние, заграничные нравы.

В голосе рассказывающего анекдоты неизбежно сквозит тоска — хочу-де обратно. И Москва в целом воспринимается как перевалочный пункт между этими вояжами в залитые светом фотогеничные страны — о'кей, мы не убегаем, но находиться здесь предпочли бы поменьше.

Чтобы как-то выживать в этом угловатом месте, мы придумали себе коллективную галлюцинацию, своего рода безопасную территорию, состоящую из нескольких кафе, кино и скверов, и укрываемся в этой галлюцинации, чтобы хоть на время избавиться от реальности параллельно существующих пространств. Эта территория понемногу ширится, вбирая всё новые островки. И мы на них как-то балансируем, пытаясь дышать нормально.

Пока дышится. Но после окончания университета хандра, конечно, вернулась, да еще в какой-то лютой форме. Рома Супер, окончивший факультет несколькими годами ранее, окрестил это явление «синдромом Аманды». Диковинный этот синдром, если верить Суперу, накрывает всех, кто выходит из университетских стен и внезапно осознаёт бессмысленность собственного бытия и тщету попыток сделать мир лучше. Характеризуется «Аманда» апатией, депрессивностью и, по-видимому, авитаминозом.

Может статься, Супер прав, и тогда мой (наш) сплин ‒ просто малоприятная реакция на масштабные внутренние сдвиги. И еще бы им не быть: пятилетняя привычка грезить о славном будущем, похрапывая на первой паре, в одночасье сменилась пасмурной реальностью со всей ее конкретикой.

Но вот думается, что «Аманда» ‒ такая же коллективная галлюцинация, как и мнимая «безопасная территория» в Москве. Что мы выдумали ее и поверили в нее, чтобы скрыть масштабы явления. И что на самом деле это не маленькая персональная заноза, а общее, наступившее с некоторых пор, всеми, а не только нами переживаемое ощущение большой и глупой пустоты.

{-page-}

 

Ольга КУЗЬМЕНКОВА

Время Великого Поста

Одно из моих самых ранних и четких воспоминаний: по Белому дому стреляют танки. По телевизору показывали, как из окон Дома правительства валили клубы черного дыма, а я пыталась объяснить своей подружке, что случился путч, но то забывала, то не могла выговорить умное слово, подслушанное у встревоженных взрослых. Мне было четыре года.

Когда я училась в начальной школе, рухнула пирамида Мавроди, и под Масленицу учителя попросили нас собрать оставшиеся билеты «МММ». В день проводов Масленицы мы собрались на поляне за школой, учителя приволокли черный мешок с собранными билетами и вывалили их ‒ оранжевые, коричневые, зеленые, красные ‒ под чучело. Костер долго не занимался, а потом мы водили вокруг горящих обесцененных купюр хоровод. Было в этом сжигании билетов «МММ» что-то ритуальное.

Ельцин вспоминается преимущественно по его последним годам: паузы по минуте, неясный взгляд, «не так сели», в «Симпсонах» в одной из серий словосочетанием «Борис Ельцин» описывают наивысшую степень пьянства, до невменяемости. И Путин на контрасте: такой молодой, такой бодрый, обещает замочить террористов в сортире и навести порядок. А потом ‒ опа, подарочек от Ельцина под Новый год: «Я устал, я ухожу». Вечером 31 декабря 1999 года гадаем всей семьей, чье же обращение покажут по телевизору: старого или все-таки уже нового? За пять минут до начала нулевых в телевизоре появляется Путин: пророк эпохи стабильности оперся локтем на стол, сидел боком, пока еще неуверенно.

Хотя что там, детство и юность состояли, конечно, не из горящего Белого дома и масленичного чучела с купюрами «МММ». Были еще «Мыши-рокеры с Марса» утром перед школой, «Симпсоны» и «Сейлормун ‒ луна в матроске». Сериал «Простые истины», с такими понятными школьными историями, и все эти глуповатые ситкомы на СТС по вечерам: «Квантовый скачок», «Чарльз в ответе», ну и самый хит, «Чудеса науки», с героями ‒ патологическими девственниками. Но только не в них, к сожалению, дело, а в Путине. И сделали нас, как поколение, не три супермыши на мотоциклах с Марса, а Путин, Путин, Путин (являющийся, впрочем, иногда в образе байкера из Новороссийска).

Все, что я знаю про российскую власть, ‒ это Путин; все, что я знаю про новости на телевидении, ‒ это Путин; все, что я знаю про свободу собраний, ‒ это тоже Путин. Он пришел к власти, когда мне было 12 лет, сейчас мне 23 ‒ он возвращается, сверкая седыми висками, и, кажется, собирается уходить, только когда мне исполнится 36 (хотя, конечно, кто знает, кто знает...). А я ведь с детства мечтала стать журналистом, а теперь что получается ‒ все лучшие годы жизни писать про одного человека, а если «вон из профессии», то он найдет меня на моей кухне, в моей спальне, в моем доме, на моей улице. С экрана телевизора, из радиоприемника, со стены кинотеатра на Арбате: «Пацаны, вам это не надо».

Нелепость, несправедливость ‒ провести свои лучшие годы под шаманское камлание об успехах партии и тандема: модернизация, инновации, большое правительство, евразийский союз, кукуруза, бадминтон, «Селигер». И все это по кругу, по закону вдалбливающего повторения. Сознательные сверстники решили не проверять, продержится ли это все до 2024-го или оглушительно рухнет раньше: по-тихому выучили иностранные языки, по-тихому закончили университеты, по-тихому собрали чемоданы и уехали на «прогнивший Запад». Кто ‒ на свои, а кто — «пошакалив у посольств».

А ведь в школе учителя, со смехом (какая, мол, нелепость) и некоторым смущением (ну как так получилось ‒ ну как мы это все терпели?) говорили, что это все в прошлом. Рассказывали про выборы с одним кандидатом и одной партией, про комсомол и про очереди в Мавзолей. А теперь в школах вешают плакаты «Единой России», выборы не имеют никакого смысла, а «Наши» едут 4 декабря в Москву противостоять воображаемой попытке переворота. Ну, очередей в Мавзолей пока нет, спасибо Путину за это.

Странная получается история. Двадцатилетние комиссары готовят спальники и собираются в поход на Москву защищать суверенную демократию. Другие двадцатилетние в ЖЖ, твиттере и фейсбуке пересылают друг другу клип «Наш дурдом голосует за Путина» и видеозапись с очередным полоумным АМР на встречке, возмущаются по поводу задержания шестилетнего ребенка на акции оппозиции и шлют друг другу демотиваторы с призывом выйти на площадь и остановить безумие. Но когда наступает 31-е число, на площадь выходит от силы пятьсот человек. Почему активного протеста не хочется даже в двадцать лет? Оттого что в детстве танки стреляли по Белому дому?

Нас, двадцатилетних, что комиссаров, что тихих несогласных из интернетов, объединяет потребность строить. Правда, комиссары пытаются построить в масштабах страны форум «Селигер» с гигантскими портретами Путина, а их оппоненты — «Красный Октябрь», параллельный мир, где успокаиваешься от понимания того, что ты не один все понимаешь, что можно просто не быть заодно с ними.

Помню, как Путина выбирали в марте 2000-го. Тогда казалось, что каждый голос имеет смысл, и родители поехали голосовать на другой конец Москвы, взяв меня с собой. Шел Великий Пост. Рядом с избирательным участком висел огромный рекламный щит со словами «Время Великого Поста», написанными в столбик. Для непонятливых аббревиатура ВВП была выделена красным цветом.

Родители разрешили мне зайти в кабинку и своей рукой поставить галочку за другого кандидата.

Автор ‒ корреспондент «Газеты.Ru»

{-page-}

 

Ксения ЛЕОНОВА

Наша свобода

Нам не все похуй. Нам похуй все, кроме.

Как же вы надоели своими этими гребаными разглагольствованиями на тему «хипстеры — равнодушное зло» и «чертовы двадцатилетки не вышли на баррикады»! Вы что, хотите сделать революцию нашими руками? Так это же вы все проебали. Теперь дайте нам право решать самим, за что конкретно мы готовы бороться.

Вы говорите, что мы — бесполые индивидуалисты, не выпускающие из рук телефоны, проводящие все свободное время в сети, магазинах и кафешках, готовые на любые компромиссы ради денег. Под это определение подходят как наиболее яркие представители — хипстеры, так и скинхеды, толкиенисты, готы, эмо, анимешники, антифашисты, офисный планктон низшего звена и даже аудитория шоу «Дом-2». Да, да, всё это мы, двадцатилетки. И черты нашего портрета не должны удивлять, они вполне закономерны.

Наша любовь к благам потребительского бума — это, конечно, следствие голодных девяностых. В моем детстве на пять московских дворов была всего одна детская площадка и к качелям выстраивалась во-от такая очередь. Стоять мы в ней перестали, пойдя в первый класс, и с теми, кого не забирали родители, жгли на этих площадках костры или играли в приставку SEGA у какого-нибудь счастливого ее обладателя. Моя первая кукла барби, ее звали Синди, не пробыла у меня и года: ее сперли, потому что она была забугорной, а на улицах тогда продавались только китайские некрасивые подделки. Такая же участь постигла крокодильчика из моего конструктора Lego. В моем благополучном классе самым отстойным был мальчик, который весь год ходил в одних штанах и двух свитерах, его папа-электрик сгорел прямо на проводах, но мальчика никому не было жалко. У него ведь было всего два свитера. Когда в 97-м открылся ТЦ «Охотный ряд», все боялись туда ехать, казалось, что это какая-то ирреальная жизнь из мира глянцевых журналов. Помню, как моя мама объясняет маме какой-то одноклассницы, что вещи там не дороже, чем на «Черкизоне». Впрочем, не надо преувеличивать. Мы ценим все это значительно меньше, чем тридцатилетки. По мнению социолога Ларисы Паутовой из фонда «Общественное мнение», в иерархии наших ценностей семья выше денег.

Думаю, мы ставим ее так высоко, потому что нам этого отчаянно не хватает. Напомню, что сорокалетки и старше вернулись с баррикад у Белого дома и развелись. По данным Росстата, количество разводов с 90-го по 2002-й увеличилось в 1,5 раза на фоне того, что люди в принципе стали реже жениться. В моем классе половина жила без пап, в лучшем случае с отчимами. То есть у нас не было модели гендерных отношений перед глазами, и это при общем раскрепощении нравов. К чему это привело? В нашем восьмом классе один мальчик объявил себя геем. А в моей школьной группе по истории при ГМИИ им. Пушкина были лесбиянки. А сколько мужеподобных девочек и женственных мальчиков моего возраста можно встретить в метро! Еще бы, ведь мы — первое поколение разведенных родителей.

Но самое важное — это наша разобщенность. То, что можно назвать более романтизированным словом «индивидуализм». Мне кажется, это напрямую связано с компьютерами. Если в младших классах они были в новинку, то в старших все повально играли в Doom, Heroes of Might and Magic и «Не верь в худо». Потом появился интернет, который сразу стал не религией, но храмом наверняка. Уже не надо было спрашивать у родителей, существует ли Дед Мороз, как предохраняться и что такое наркотики. Ты просто заходил на форум и, пока искал ответы на вопросы, находил друзей. По большому счету, все зависело от того, на какой форум ты попадешь. Зашедшие на kulichki.com шли потом фехтовать в Нескучный сад с толкиенистами. Зашедшие на darkdiary.ru — в магазин «Берег» в переходе на Арбате, где тусовались готы. А можно было влюбиться в шедший по телевизору сериал «Покемоны» и осесть на форумах анимешников.

А была часть людей, которая ушла в мир кино. Мне кажется, они-то и стали сейчас называться хипстерами. Во всяком случае, все мои знакомые, причисляющие себя к этой субкультуре, прекрасно разбираются в кино, многие из них мечтают работать в этой индустрии (ничего, впрочем, для реализации своих идей не предпринимая). Наши старшие классы — это время, когда на российский рынок хлынули первые переводы независимых фильмов, и они вполне конкурировали по популярности с компьютерными игрушками. Диски с неизвестными тогда Джармушем и Миядзаки можно было найти поначалу лишь в нескольких палатках на «Горбушке» и на Савеловском рынке. Там давали скидки всем постоянным клиентам, среди них было немало моих сверстников. Они же стали приходить на фестивали кино в ставший теперь культовым кинотеатр «35 мм».

О том, что все эти люди — хипстеры, я узнала года три назад. Хорошо помню как. Мы сидели в «Море внутри» со знакомым антифашистом, и я спросила, кто такие хипстеры. Сформулировать он не смог, поэтому просто указал на проходящую мимо парочку. Через год мы столкнулись с этой парочкой на квартирнике. Они были ненапряжные и веселые. Наутро я решила выяснить этимологию слова «хипстер» и первый раз в жизни купила журнал «Афиша». Каково же было мое удивление, когда я обнаружила у себя «молескин», кучу шмоток из TopShop, iPod, Довлатова и Буковски на полке с любимыми писателями. Других признаков хипстерства не выявила, но наличие этих уже немало удивило. Дело в том, что еще в четырнадцать я попала в «Новую газету», потом занялась финансовой журналистикой, тусовала исключительно с тридцатилетками и со своим поколением вообще себя никак не идентифицировала.

Тем не менее, взявшись за этот текст, я поняла, что у нас совершенно общее отношение к гражданской позиции — то есть полное на первый взгляд ее отсутствие. Работая финансовым журналистом, я умудрялась совершенно не интересоваться новостями — не смотреть телевизор, не читать ленту Яndex, пропускать политические посты в ЖЖ. Это все были какие-то новости из другого мира. Года три назад мои друзья-тридцатилетки, которые раньше исключительно надо мной подсмеивались из-за нежелания видеть что-то дальше своего носа, стали говорить о тенденциях всего поколения. Оказалось, что о никчемности хипстеров в частности и всего поколения в целом трубила пресса по всему миру ‒ от New Yorker до «Афиши».

Но нет, кажется, все не так плохо. Ведь те же хипстеры были не раз замечены на Триумфальной 31-го. Не исключаю тут моды, но уверена, что она не может быть единственной причиной. Мои сверстники-журналисты в огромном количестве приходили на митинги в поддержку дел Кашина и Бабуровой. Футбольные фанаты кидали зиги на Манежной площади ‒ в память о своем убитом друге. Геи и лесбиянки отстаивали свое право на существование, убегая с митинга дворами от ментов и гомофобов. Навальный борется против коррупции, мои сверстники-предприниматели жертвуют ему деньги.

Потому что это касается их лично.

Я пишу про бизнес и вижу две интересные тенденции. Во-первых, жгучее желание среди моих сверстников не идти протоптанной дорогой: университет ‒ каторга в крутой западной конторе — большая зарплата за опыт, а открывать свой бизнес. 80 процентов моих знакомых двадцатилетних клерков либо пренебрегают карьерой в западных конторах ради создания своего бизнеса, либо совмещают и то и другое. Остальные 20 процентов о своем бизнесе мечтают.

Вторая тенденция — это желание идти законным путем, а не давать взятки. Ведь это люди, выросшие на глянцевых журналах, в которых про теневую экономику говорилось мало и исключительно в негативном ключе. А многие еще и вузы успели закончить за границей. Помню, как владелец сети хостелов, 19-летний Данила Мишин, создавший все с нуля своими руками, рассказывал, как решал свои проблемы без взяток, законным путем. Многие владельцы интернет-магазинов — по ощущениям, самого популярного бизнеса нашего поколения ‒ прямо говорили, что выбрали эту отрасль отчасти и из-за возможности не сталкиваться с чиновниками.

То, что это происходит, очень важно, потому что одно дело бороться за какого-то там узника совести. И совсем другое ‒ за себя. То есть мы готовы сражаться только за то, что касается нас самих и напрямую, а не за условное слово «свобода». Потому что свобода для нас может быть только внутренней. Все остальное — затертое фрикоподобными либералами словечко.

Автор — корреспондент журнала «Секрет фирмы»​