А у ворот рынка бьются в печали самое большее полторы тысячи человек. И бьются, кстати, даже не из-за того, что надеются на возрождение рынка, а по самой разумной причине. Их кинули. Дело в том, что рынок запретили и оцепили в одночасье и большинству торговцев не дали вывезти товар. Контейнеры стоят, забитые шмотками. Вокруг торговых рядов — ОМОН, выгнанные продавцы ночуют на улице, денег у многих нет вообще — не то что домой уехать, а в квартиру съемную вернуться, купить еды. И уезжать-то многие вовсе не собираются — собираются добиваться возвращения товара. Федерация мигрантов пытается организовать полевую кухню и распространяет сухие укоризненные заявления-предупреждения: не боитесь, дорогие москвичи?

А дорогие москвичи, как обычно, тормозят. При этом, опять же по обыкновению, тормозят нравственно. Кого жалеть, чего бояться? Что вообще-то происходит? Щелковское шоссе течет как река, никем не перекрытое; никакой особенной гуманитарной катастрофы подле рынка не наблюдается. Поверьте: я хожу и езжу мимо «Черкизона» каждый день, я живу рядом. Да, некоторое атмосферное напряжение чувствуется. Сидят люди на газетах, на газоне — ходить мимо них многим добропорядочным жителям района неприятно. Неуютненько — но возле рынка всегда было неуютно жить.

На сайте Измайлова и Восточного Гольянова (не знаю, как вы, а я очень люблю посещать маленькие местные форумы) сейчас много говорят о крушении Черкизовского рынка, как раньше много говорили о его раздражающем присутствии. Довольны ли мои земляки происшедшим? Как не довольны? — довольны. Со вздохом облегчения вспоминают годы, проведенные бок о бок с «черной дырой Москвы». Мне очень понравилась фраза форумчанина под ником 666: «Я этого монстра хорошо знал».

Ну, прямо скажем, наши измайловские арии этого монстра знали плохо — рынок был абсолютно закрытой системой. Я все пыталась обнаружить преемственность, все тщилась выстроить цепочку Сухаревка — Тишинка — «Черкизон», но ничего у меня не получалось. Да, живописная бедность товара, имущественное равенство покупателя и продавца, сложные и разветвленные собственные обычаи, культура и уклад, признанная территория беззакония — но все же не сухаревские персонажи населяли Черкизовский рынок. Они были непонятными. Я знала, например, что вьетнамский врач, вправляющий рыночным продавцам вывихи, не отказывающий в помощи даже неприкасаемым таджикам, а московским оригиналам из богемы ставящий иголки и пиявки, врач, принимающий в грязнейшем закутке крытой галереи, во вьетнамской парикмахерской, — доктор наук, но не ведала, зачем он сидит на «Черкизоне». Бедняк он или посылает домой бешеные московские деньги? На дне он или на взлете? Или он вьетнамский доктор Гааз и занимается делом милосердия? Понять доктора березовым русским умом было невозможно, ибо его разум родом из дельты великого желтого Меконга. А информации — всегда — было слишком мало. И сейчас, когда жителями окрестных домов решается животрепещущий вопрос — жалеть или не жалеть маленьких людей на газетах, — даже самые добродушные дамы затрудняются с ответом. «Они же молчат, — говорили мне дамы, — бегают под ногами и молчат. Мы их не понимаем». Когда не понимаешь — не жалко?

Вот моя знакомая, жительница пятиэтажки на Сиреневом бульваре, рассказывает, как из ее дома депортировали двадцать китайцев «с черкизовского рынка». Случилось это в прошлые выходные. «— Снимали двадцать китайцев у нас в доме две квартиры, однокомнатную и двухкомнатную. Жили лет пять, но не могу сказать, одни и те же или разные. Забирать их приехали не то чтобы ночью, — говорит она, — но поздним-поздним вечером. Пригнали автобус. Вывели их — вроде бы без вещей. Они тихо вышли, и все. Только в автобусе, как сели, вроде бы как перекличку устроили. Двери закрылись, их и увезли. — Жалко не было? — Ну, они же молчали! Правда, наутро, когда я поехала на дачу, я чего-то расстроилась. Села в дачный автобус, впереди, а сзади тетка орет кому-то высоким голосом: «Суй наверх! Суй наверх!» И я сдуру слов русских не узнала, мне показалась, глупая баба зовет какого-то китайца!»

Глупая баба зовет маленького Сунь На Верх — а того уж в другом автобусе увезли, прошлой ночью, незнамо куда.

Зато историю с арестом товара на местных сайтах обсуждают с бесконечным сочувствием. Ладно, людей арестовывают — а вещи-то за что? Сочувственная интонация возрождает в памяти анекдоты начала девяностых, в которых новый русский, увидав в кабаке табличку «стол заказан», жалостливо цокает языком: «Бедный столик! Ты-то кому не угодил!»

Завязывается дискуссия. «— Значит, вещи были плохие. — Что такое плохая вещь? Изначально плохая или испорченная? — Вещи не могут быть плохие, они могут быть дорогие и недорогие. Недорогие вещи, наоборот, хорошие. Они — доступные. — А что хорошего в доступности? Это обидное слово. — Нет, необидное. Доступная женщина — обидно, а доступная машина — необидно. — Вы все нищеебы, доступная машина — это тоже обидно. — Ага, мечтать о «лексусе», а ездить на «Жигулях», так с ума сойдешь. — Но ты же живешь со своей женой, а мечтаешь о Дженнифер Лопес, и ничего, не сходишь. — 666, ты ушлепок. — Боцман, сам ты ушлепок». Длится и длится бесконечный треп гольяновских гипербореев, уже совершенно запутавшихся в плохом и хорошем. На плохом рынке арестованными лежат в контейнерах хорошие вещи. Их жалко. Жалко пуховиков, беретов из стриженой норки, дешевых колготок и кожаных жакетов.

История вещей — понятная, история Тельмана Исмаилова, у которого золотой самолет и Дженнифер Лопес в гостях на именины, — тоже понятная. А вот все эти узбеки, китайцы и вьетнамцы — непонятные. О чем мечтают? Неужели тоже о машине и о блондинке? В Измайлово в это не верят.

Пишут друг другу: «— Представляешь, я видел одного бандерлога — он плевал на товар! — Как так? — А так, товар запылился. Он плюнул и растер тряпочкой! Ну, звери они и есть звери!»

Простить невозможно — плевал на товар! Не будет им жалости.