Молчание и страх: все, о чем нельзя говорить

«Только не называй клуб!» — советуют мне музыканты, рассказывая ту или иную историю отмены концерта. Такое впечатление, что в белорусской культуре в целом происходит нечто, что нельзя называть; иначе, разумеется, будет хуже. Списки — «так называемые», угрозы — воображаемые. Описывая, как в некий клуб позвонили «сверху» и попросили не проводить концерт, рекомендуется отметить: «Из неофициальных источников нам стало известно…».

Официально «черных списков» не существует: Министерство информации и Министерство культуры объявили, что списки — «гнусная фальшивка». Поэтому, конечно, лучше молчать.

— Вот и про «Граффити» не надо писать, — советует один из музыкантов. — Тут такая херня происходит, что после этой статьи, если там упомянешь «Граффити», будет вообще полный пиздец.

— Да ладно! Во всех СМИ и так написано, что в «Граффити» раньше без проблем проходили концерты «запрещенных», а теперь всё, прикрыли лавочку. Куда уже хуже!

В ответ молчание. Наверное, есть куда.

Последний бастион — «Граффити» — пал. У Змитера Войтюшкевича изменилось отношение к клубу: теперь он не уверен в том, стоит ли выступать там в будущем, когда все будет нормально (а все так и будет, судя по его тону). «Именно они давали последнюю возможность выступить всем тем, кого уже нигде не принимали, — вспоминает Змитер. — Несмотря на то что их прессовали, забирали лицензию на алкоголь и т.п. А теперь всё — это бизнес. Предприятие, зарабатывающие деньги — в том числе и на музыкантах, которые приложили свою руку к тому, чтобы клуб стал культовым».

Змитеру неприятно, что «Граффити» тоже вступил в некий сговор коллективного молчания. «Я же все понимаю. А они говорят — электричество. Могли бы сказать: сам понимаешь, не выходит».

«Мы сами же свое уничтожаем! — говорит он. —Сами отсеиваем неугодных. Это очень белорусская черта — самоцензура. Нам еще не приказали отменить концерт, но мы сами превентивно его отменим. Как говорили в советское время, совесть — лучший контролер. Хотя тут не совесть, а страх, скорее всего. Все медленно душат сами себя и думают, что их это не коснется».

Александр Куллинкович тоже уверен, что все начинается со страха. Он вспоминает один «замечательный случай». Во время «первой волны» запретов его пригласил журналист одной известной FM-радиостанции в прямой эфир на часовое интервью. Куллинкович удивился («Я же закрытый!»), но эфир прошел отлично. «Мы общались, ставили музыку, а за пару минут до конца эфира ему позвонили и спросили: по какому праву вы это ставите в эфир? А он ответил: а хуле! Где указ, где постановление, в котором написано, что я не имею права ставить в эфир Куллинковича! Он, что, Гитлер, что ли? Мы, что, с ним «Майн Кампф» тут вслух читаем?» Трубку положили, и раздались короткие гудки. И всё! И ничего ему не было, понимаете? Потому что крыть нечем, нет ни списков официальных, ни указов! Ну, может, на самом радио его немного попрессовали, не знаю, но реально ничего страшного не случилось».

Проблема «вечного страха», по мнению Куллинковича, всеобщая: «Клубы, которые отказываются от «запрещенных» музыкантов, тоже боятся, что к ним придут и что-то скажут. И что? До любого можно доколупаться, каждого человека при желании можно подвести под расстрельную статью. Но тут особый страх — «абы не чапалі».

Куллинкович не верит в то, что запреты идут со стороны власти: «Я думаю, им это невыгодно — плодить врагов. Вот я нелепый такой парень, я люблю друзей, мне нравится дружить. У меня бывает порой странное настроение, когда мне хочется зайти «на пивнуху», обычную, народную, на районе. Я там пью пиво с мужиками, общаюсь с ними на их языке, и они мной довольны, и мне хорошо. Я им друг, они мне тоже. А власти, выходит, хочется, чтобы вокруг у меня были враги — это же абсурд. Зачем плодить врагов из моих фанатов? Или из фанатов «Ляписов»? Их же десятки тысяч. В общем, это невыгодно, и поэтому смысл мне непонятен, и поэтому не очень в это верю».

Подобные запреты, по мнению Войтюшкевича, мало способствуют развитию культуры в стране: «Государство и Министерство культуры ничего не делают для того, чтобы в стране что-то вообще осталось из культуры, — говорит Войтюшкевич. — Это очень обидно. Я считаю, что любое притеснение творческих людей — поэтов, писателей, музыкантов — плохо для культуры и будущего страны. Я не переживаю за себя, локально, — ну выживем как-то. А глобально, за страну, переживаю. В России тоже мрачно в этом смысле, тот же Шевчук, наверное, не во всякий эфир спокойно попадает, но он ведь выступает, и люди могут посещать концерты. А нашим людям указывают, на какие концерты ходить. Министерство культуры занимается библиотеками и оперными театрами, но не нашим будущим и не актуальными культурными вопросами».

В общем-то, никто из «запрещенных» открыто не высказывается против власти — кроме, разве что, Сергея Михалка, который не боится на своих концертах в России, на Украине и в Польше рассказывать обо всем, что происходит в Беларуси. Поклонники им восхищаются, а коллеги недоумевают, причем очень по-детски. Для них он что-то вроде школьного хулигана. С директором школы ругается он один, а без обеда явно оставят всех.

Некоторую целесообразность в действиях Михалка видит разве что Вольский. «У него перерождение! — объясняет он. — Как только начинаешь писать антиглобалистские и протестные тексты, рано или поздно сталкиваешься с тем, что необходимо обратить внимание и на то, что происходит у тебя на родине. На это невозможно закрыть глаза. Поэт-трибун должен писать обо всем, это понятно — вот он и прошел этот неофитский путь “трибуна” весь целиком. Хотя у него это не политическая лирика, а скорее гражданская — и я его хорошо понимаю, это логичное развитие его нового образа. Так и нужно. Иначе какой же ты “змагар”!» (по-белорусски «борец», слово используется в последнее время для ироничной характеристики «несогласных». — OS).

«Сереже легко не бояться потери концертов, — считает Куллинкович. — Он в основном играет за пределами Беларуси. А я живу здесь. Да, мне стыдно, мне позорно, что я боюсь потерять тут концерты и публику, но я, во всяком случае, честно заявляю — да, я боюсь! Но боюсь не так, как боятся колхозники на заводах. Просто тут моя жизнь — тут моя жена, ребенок, моя публика, мои друзья. Я хочу работать здесь».

Одна из песен Куллинковича называется «Я памру тут». Это своего рода ответ на хит «Я нарадзіўся тут» — лирический панк против игривого рэгги. Как и все песни «Дюбеля», она честная и пронзительная. Там Александр поет о том, что «последовательно за всем наблюдает» и собирается «отсюда не собираться». Флегматичная позиция наблюдателя — возможно, спасительная.

Концертный продюсер Павел Каширин, который и организовывал концерты «Дюбелей», тоже считает, что выпады Михалка против власти могут плохо отразиться на остальных белорусских музыкантах. «Вот попадет это кому-то на глаза, — говорит Павел. — Они подумают, ах так? — ну тогда сделаем вам всем еще хуже! Я не против, чтобы Сергей высказывал свое мнение, дело не в этом. Высказываясь так открыто, он неявно вредит другим, и я боюсь, что может быть еще хуже».

Так говорят многие: боюсь, что будет хуже.

— Хотя куда уже хуже, — задумывается Каширин. — Если уже отслеживают и закусочные, и забегаловки.

Все будто сговорились против «запрещенных» — даже старейший фестиваль белорусской музыки «Басовище», проходящий под Белостоком (его организуют этнические белорусы Восточной Польши), на этот раз решил обойтись без динозавров белорусского рока. Организаторы решили, что фестиваль должен быть более современным. Из «мэтров» пригласили только «Нейро Дюбель» со свежим альбомом «Аффтары правды». Возможно, это и есть пресловутое «хуже»? Но списки тут ни при чем.


Лето на природе: хутор «Шабли» как спасение

Как ни странно, летний концертный сезон в Беларуси прошел весело и бойко. Лучшие фестивали облюбовали хутор Владимира Шаблинского, директора концертного агентства «Линия звука». Хутор с шуточным названием «Шабли» получил официальный статус «агроусадьбы», и теперь там без проблем можно устраивать концерты. Райское место расположено среди холмов под городом Воложином, между Минском и Вильнюсом; туда ездит вся белорусская богема, интеллигенция, деятели культуры.

Шаблинский абсолютно бесстрашный и спокойный. Он, в общем, даже не знает, что положено чего-то бояться. На его душевных оупен-эйрах играет «Крамбамбуля» и Змитер Войтюшкевич. Туда приезжают целыми семьями — кругом дети, собаки, природа, речка и музыка. Гости катаются в гамаках, визжат, ставят палатки, жгут костры. Их угощают блинчиками со страусиным мясом — неподалеку располагается страусиная ферма.

Правда, некоторые фестивали приходилось переносить. «Но это не потому, что нам что-то запрещали, — объясняет Шаблинский. — Просто когда проводишь концерт в чистом поле, это «массовое мероприятие». Надо взять разрешение на проведение массового мероприятия, такой закон. Поэтому у нас были сложности с получением всех согласований, подписей — ведь местные власти вначале с недоверием к нам относились. А перенесли мы фестиваль потому, что не успели собрать нужные подписи. Я просто привык, что в Минске все можно решить за один день. Я неправильным образом перенес бизнес-модель Минска на местные реалии, поэтому и возникли сложности».

Шаблинский никого ни в чем не обвиняет — только себя. Поэтому, когда он утверждает, что проблема «черных списков» надуманная, ему нельзя не верить. Наблюдая за ситуацией, он пришел к выводу, что организаторам концертов и владельцам клубов легче сказать, ничего не получается, вы в «черном списке», нам не дают провести концерт, чем попытаться изменить ситуацию. По его мнению, проблема в «лени и нежелании идти дальше и отстаивать свою точку зрения, юридически грамотно ее обосновывая». Он уверен, что многие чиновники узнают о «запрещенных группах» из СМИ, и, хотя Министерство информации утверждает, что списки фальшивые, чиновники перестраховываются и сами отменяют концерты.

Закон «как бы чего не вышло» здесь работает идеально. «У страха глаза велики, — объясняет Шаблинский. — Но мне, серьезно, кажется, что, если бы все журналисты, продюсеры, организаторы концертов меньше обсуждали эти “черные списки”, жизнь была бы лучше, а отмен было бы меньше. Лично у меня нет ни одного отмененного концерта! Я даже не думаю, что списки существуют — мне скорее кажется, что ряд чиновников не очень хорошо ориентируется в некоторых процессах, а многие перестраховываются — и им проще запретить концерт или не дать в аренду зал, чем разбираться в ситуации. Но, если копнуть глубоко, выйдет, что гора родила мышь. Проблем нету».


Игры воображения

Игорь Ворошкевич, лидер группы «Крама», приезжает в «Шабли» на фолк-фестиваль «Вольнае Паветра» и с удовольствием слушает белорусскую джазовую группу «Apple Tea». Его же собственная группа находится в «замороженном» состоянии: до 19 декабря коллектив записывал альбом, но потом все рассыпалось: Игорь из-за какой-то технической ерунды («Я ему сказал, что мне не нравится, как он сыграл, а он сказал, что сыграл нормально…») поссорился с гитаристом группы Сергеем Трухановичем, и теперь альбом «висит». Вообще «все висит».

Ворошкевич ничем особенным не занимается — сидит дома, играет на гитаре, сочиняет песни. Зарабатывает деньги, играя в ресторанах: ему и самому противно, но ничего не поделаешь. Осенью группе «Крама», прекрасной блюз-роковой команде, исполняется 20 лет. «Понятно, что праздновать не будем, — флегматично говорит Игорь. — И вообще, о чем писать песни? Я не знаю. Мы спели обо всем. И даже новые песни... я не знаю, нужны ли они людям. Я полон творческих идей, но нет сил их реализовывать. Я раньше переживал по этому поводу, а теперь, как говорят белорусы, “прыцярпеуся” и жду, когда наступит хоть какая-то развязка».

Ворошкевичу до «черных списков» нет дела: он чувствует, что белорусская музыка еще с 1996 года («с тех пор как разогнали парламент и все понеслось…») существует в режиме несвободы. «Запрет существует уже лет пятнадцать, если подумать, — говорит он. — А официальный он, неофициальный — это мелочи».

Чтобы узнать, официален запрет или нет, нужно «выйти на официальный уровень». Но, по мнению большинства, это невозможно. Ведь ни один человек, кроме пострадавших музыкантов, так и не легитимировал наличие списков. И ни один клуб откровенно не заявил: «Вы — запрещенные», предпочитая неловкий, кривоватый язык иносказаний.

«Ну вы же понимаете!» — еще один белорусский неологизм. Хозяин клуба, искренне глядя в глаза музыкантам, объясняет: ребята, вы же понимаете! Правда, никто толком не понимает: позвонили из КГБ или из горисполкома, пригрозив отнять бизнес? Или возникла мысль о вероятности подобного звонка? Где кончается страх и начинается паранойя?

Спрашиваю у Каширина — скажем, говорят вам в каком-то клубе, что им позвонили «сверху» и попросили отменить концерт. А вы пойдите туда, «наверх», поскандальте.

— Ну хорошо, — парирует Каширин. — Вот я приду в горисполком возмущаться. А мне скажут — какие списки? Мы ничего не запрещали! Где документы? А потом, когда я уйду, позвонят в клуб и спросят: что за дела? Я бы подписал петицию, воззвание, что угодно — но к кому обращаться? К тому, кто запретил? Но кто это?

Однако за последние полгода в Беларуси не закрыли ни одного клуба. Либо владельцы клубов чересчур рьяно выполняют неофициальные приказы не называющих себя «лиц свыше», либо угроза лишения бизнеса все же не так актуальна.

Возможно, этот демонический механизм и правда действует — но не напрямую. Власти, разумеется, не очень приятна протестная музыка, и эта неприязнь, помноженная на исполнительную параноидальность чиновников и владельцев концертных площадок, вероятно, и порождает отмены.

Лявон Вольский считает, что виновники этого ужаса, вероятнее, председатели исполкомов, а не силовые структуры. «Они должны заниматься культурой — они и занимаются. Им спущена разнарядка стоять на страже морали. Не допускать, чтобы белорусскую молодежь развращали всякие там. Это же безусловная порча нежных невинных душ и умов наивного белорусского слушателя, поэтому надо следить внимательно, не пускать заразу оппозиционную! Это нормально для советской системы — а у нас именно такая».

Извечная проблема белорусов, как думает Вольский, в том, что они все надеются «отсидеться». Даже в ситуации, когда кругом развалины, «а с неба уже напалм рекою льется — белорус все равно сидит в своем домике и думает: а может, в него не попадет?» Попадет во всех, считает Вольский. И так уже всех запретили, и дальше будут запрещать. Похоже, это всё его веселит. «Ну да, я уже иронично к этому отношусь! — смеется он и серьезно добавляет: — Правда, в прошлый раз, в 2004—2005-м, весь мир следил за тем, что у нас происходит, приезжали журналисты из ведущих изданий! Это была дикая вещь — запретили музыку! В Европе, а не в республике Чад или Вьетнаме! И, видимо, кто-то из дипломатического корпуса обратил внимание на проблему, поэтому случилось потепление. А теперь у нас экономический кризис, десятки людей сидят по нелепым обвинениям в тюрьме — тут уже не до музыки, если честно. В такой ситуации даже странно писать о том, что запретили какие-то песни».

Вольский считает, что экономическая либерализация, возможно, вызовет либерализацию политическую — и тогда запреты «сами собой рассосутся».

Наверно, только после того как они «рассосутся», станет понятно, откуда эти запреты происходят. И, если они происходят только из наших страхов, хватит ли у нас сил и мужества это признать?