Группа с тату

МИХАИЛ БАСТЕР излагает историю музыкальной татуировки в СССР от Иосифа Кобзона до Антона Шило на фотопримерах

МИХАИЛ БАСТЕР — художник-график, собравший онлайн-архив по истории молодежных субкультур, автор книги «Хулиганы-80» и одноименной выставки, а также выставки «Альтернативная мода до прихода глянца. 1985—1995»


Предыстория: Принц Константин и великий князь Михаил Александрович

«Доискусство» татуировки — разукрашивание тела символами — никогда не было глубоко изучено и осмыслено, хоть и популярно со времен Ветхого Завета (книга Левит, 19:28: «Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен»). Я изображу из себя профессора и, пропустив сотни лет истории, связанной со средневековыми воинами, мистериями, миссионерами и пиратами, начну обзор «тату-культуры» сразу с рубежа XVIII века. Когда немалый интерес к татуировке в Европе был вызван корсаром Дампьером, а вслед за ним и капитаном Куком, которые завезли в Англию татуированных островитян из южных морей. После чего культура татуировки хлынула в Европу через показы сильно зататуированных европейцев в цирках и на ярмарках-буф, сопровождаемые историями и небылицами о колониальных злоключениях. Уже в 1870 году татуированные люди привлекали внимание не только площадных зевак, но и медицинских и научных организаций, что обеспечило героям цирковых шоу славу и популярность. Одним из самых ярких таких персонажей был албанец по имени Александринос, известный как Константин, затем уже как Капитан Константин, а в Америке его героический статус возрос до Принца Константина. К его прогрессирующей славе, как и вообще к популярности этих фрик-шоу, приложил руку создатель знаменитого американского цирка Финеас Тейлор Барнум, члены семейства которого были татуированы.

Увлечением индивидуальной татуировкой европейская аристократия во многом обязана Японии, где татуировка издревле существовала в криминальных и профессиональных сообществах — среди бандитов и пожарных. В XIX веке прежде закрытая восточная империя встала на путь вестернизации. Многие представители европейской и американской знати в то время успели посетить иокогамского мастера Хори Чио, которого нью-йоркские газеты называли не иначе как Шекспиром татуировки. Это помутнение коснулось и наших коронованных особ: великий князь Михаил Александрович, брат Николая II, инкогнито сделал себе татуировку — по некоторым сведениям, дракона. Несмотря на то что его предки — Петр I и Екатерина Великая — заложили в России иную традицию персонального маркирования, переняв у китайцев практику метить преступников клеймами и особыми стрижками. В конце XIX века татуировка была достаточно популярна среди российских буржуа — в Санкт-Петербурге официально работали татуировочные студии, и в энциклопедии Брокгауза и Ефрона татуировка фигурировала как увлечение буржуазного класса. К тому же российская история помнит экстравагантного графа-бретера Федора Толстого по прозвищу Американец, который во время кругосветной экспедиции Крузенштерна (1803—1806) сделал себе на груди татуировку, потом был списан с борта за хулиганские выходки и был вынужден по суше добираться от Камчатки до Петербурга.


Татуировка в раннем СССР: «портачки» и Иосиф Кобзон

Поскольку буржуазного класса в СССР быть не могло, в Советском Союзе культура татуировки вновь попала под общественный запрет. Советская энциклопедия утверждала, что татуировка являлась исключительно атрибутом преступников. В принципе почти так и было, поскольку основная масса людей с «нательными» знаками отличия по разным поводам была сконцентрирована в лагерях.

Несмотря на табу, в обществе татуировка проявлялась сама собой — в армии и на флоте. В советской и американской армии с татуировкой боролись, причем самыми жесткими методами — вплоть до моментального сведения любыми подручными средствами, чуть ли не наждачной бумагой. Но эта культура была неискоренима, особенно в военные годы. Самые дерзкие, буйные и оголтелые воины с древнейших времен себе делали татуировки — чтобы распознавать ранги друг друга, из куража или на память о пережитых историях, которых было предостаточно.

Поскольку в Советском Союзе татуировка развивалась в изолированном режиме — в замкнутых пространствах и сообществах, там и сформировались самобытные традиции и собственный язык. После падения советской империи криминальная татуировка превратилась в самодостаточную традицию, достойную научного изучения. Недавний интерес к ней за рубежом был вызван появлением советской криминальной татуировки не только в художественном кино («Порок на экспорт», реж. Д. Кроненберг), но и в документальных антропологических фильмах («Печать Каина», реж. А. Ламберт).



В послевоенные советские годы татуировка проделала путь из городских низов в атрибуты моды, стиля и подросткового выпендрежа через городской фольклор и блатные песни. Не только шпана и огольцы, но и малосознательные граждане из более обеспеченных семей делали себе «наколки» и «портачки» (морская татуировка) из принципа «назло маме уши отморожу». Поэтому первый российский персонаж, связанный с музыкой, который появится в моем рассказе, — это уважаемый Иосиф Давыдович Кобзон; он из подростковой глупости сделал себе тату (голубя и еще что-то), а потом, по собственным словам, свел. Дворовая татуировка в СССР просуществовала несколько десятилетий: помню, еще в начале 80-х во дворе какие-то умельцы за стакан вермута кололи парусник одному знакомцу, отчаянному фанату Iron Maiden и Motӧrhead, — точно не из-за увлечения уголовной романтикой.

Во время хрущевской оттепели с татуировки сняли табу: на экран вышел культовый для отечественных татуировщиков фильм Георгия Данелии «Сережа» (1960), разлетевшийся на цитаты.



«Сережа» наиболее точно отображает отношение к татуировке в советской повседневности 1960-х. Оно не сильно изменилось и во времена песен Высоцкого, поминающего татуировку в стилистике блатного романса, и во времена зрелости ленинградского поэта-бузотера Олега Григорьева, оставившего после себя гениальную и минималистичную оду татуированию и шрамированию: «Убитую у сквера опознать не берусь я, по наколкам — Вера, а по шрамам — Люся». В татуировке, проявлявшейся в городском фольклоре, уже чувствовалась закваска для последующего рок-н-ролльного брожения: Любовь, Алкоголь и Неприличность как пуританское отражение из нашего зазеркалья нынче общеизвестной формулы Sex & Drugs & Rock'n'Roll.