Двадцать лет как бред

27 августа исполняется двадцать лет со дня смерти Михаила Науменко. «Казус Майка» разбирает МАКСИМ СЕМЕЛЯК

Имена:  Майк Науменко

Майк умер в конце августа, и его смерть (или, по некоторым версиям, гибель) ухнула в воронку информационного повода союзного значения. Вероятно, поэтому в газетах по нему особенно не убивались — я припоминаю только короткий некролог Троицкого в «МК», заканчивающийся фразой «Запомните его таким». С другой стороны, Майк к тому времени и сам уже сошел с дистанции. Среди тогдашних рок-героев он один из немногих, кто не стал толком отрабатывать ресурс подпольщика: его не снимали в кино (если не считать короткометражки «Йя-хxа!»), не приглашали в программу «Взгляд», не водружали на обложки журналов. Даже мне, шестнадцатилетнему, Майк в 1991 году казался делом прошлым. Впрочем, в моем случае вопрос его актуальности уже не играл никакой роли — в 1988—1989 годах я прослушал практически весь «Зоопарк» и с тех самых восприимчивых пор помню все песни наизусть. Задним числом я понимаю, что лучше бы, наверное, меня в подростковом возрасте приобщили к Отису Реддингу или Капитану Бифхарту, но чего уж теперь отрицать очевидное: вырос я на Майке.

Он был как наставник; его неизбежно начинаешь стесняться с вхождением во взрослую жизнь, базовое отношение к которой он сам же и заложил. Сам остался в прошлом, но спел исключительно про будущее. Для тех, кто родился в первой половине семидесятых, Майк накропал нехитрый, но по-своему сказочный маршрут последующих двадцати лет. Проснулся днем одетым, в кресле; надел мой старый макинтош; в связи с этим мы взяли три бутылки вина; серый туман и дождь, светает, шесть утра; пива нету, и я иду его искать; поставлю T.Rex; каждый день — это меткий выстрел; я люблю только любительские группы; когда я знал тебя совсем другой; если бы не было этих проблем, то каждый завел бы себе гарем; я боюсь жить — наверно, я трус etc. У Майка было странное свойство — практически все, о чем он пел, сбывалось. За последние двадцать лет я практически не слушал его песен, но мало кого я так ситуативно вспоминал все эти годы.

Майк казался самым заграничным из тогдашних рокеров, что, собственно, неудивительно, если учесть, какое количество песен он беспечно переписал под себя. «Золотые львы» — это дилановская «Idiot Wind», а «Уездный город N» — его же «Desolation Row». «Дрянь» — это Лу Рид пополам с Игги Попом, а «Если хочешь» — The Rolling Stones. «21-й дубль», «В тот день», «Вот идет мой медленный поезд» и многое другое — все это плагиат, граничащий с разбоем; даже «Вперед, ботхисатва» несет на себя отпечаток соответствующей композиции Steeley Dan (которых Майк, кстати, поминал в том же «Уездном городе»). Но в конце концов, как подчеркнул маркиз де Кюстин, русский человек по природе своей подражатель, к тому же зооморфные фантазии Майка казались таким естественным продолжением американской конкретики. Ему можно, потому что в нем была формальная правда рок-н-ролла, и сам его голос был будто специально создан для многократно переписанной кассеты, на которой уже не разобрать оригинала.

Будут ли слушать «Зоопарк» впредь и нужно ли это вообще кому-то — мне судить сложно, да и незачем. Однако казус Майка может как минимум пролить свет на тупиковую ситуацию в сегодняшней российской  рок-музыке: почему тут, грубо говоря, деньги есть, а пригородного блюза нет? Одна из причин, на мой вкус, заключается в том, что местные музыкальные люди потеряли способность выдавать что-либо за свое. С одной стороны, все очень боятся показаться неоригинальными, с другой — не могут расстаться с принципами взаимной творческой подпитки, где кража ограничивается сэмплами или узаконенными цитатами, и никто не решается работать по-крупному — в этом смысле Майк кажется медвежатником на фоне нынешних махинаторов. Майк нес в себе слегка парадоксальный образ площадного денди — у него был пробирающий голос человека, который носит пиджак на голое тело. Пиджак был с чужого плеча, но на голом теле такие вещи, как правило, уже непринципиальны.​