Дмитрий Черняков: «Хорошо, что такие бури могут подниматься из-за оперы»

Монолог главного оперного режиссера России выслушала и записала Екатерина Бирюкова

Имена:  Дмитрий Черняков

Гарнье — это тот самый театр, где живет Le Fantôme de l'Opéra — так называемый «призрак оперы»; где потолок расписан Шагалом; куда улицы окрестного квартала сходятся, как лучи, соединяясь на площади Opera. Это, наверное, самый избыточный и роскошный оперный зал. И вот там мы показываем нашего маленького скромного «Евгения Онегина» из России.

Кроме «Онегина» на гастролях не будет никакого другого названия. А он будет показываться с разными составами певцов. Конечно, все очень нервничают. Но вот что касается лично меня, если честно, я спокоен.

Для Парижа это будет спектакль в каком-то смысле конвенциональный, привычный. Единственно, что... Я думаю, вот что — конечно, в этом спектакле очень много вещей, которые будут понятны только людям, которые родились здесь, в России. Которые живут здесь, участвуют в нашей жизни, имеют — как это называется — соответствующий бэкграунд, эмоциональный опыт. Русское веселье, русское застолье, то, как люди выясняют отношения, иллюзии, отсутствие перспектив, лихорадочное ощущение счастья, сменяющееся каким-то отрезвлением и ощущением опустошения. Очень много вещей, связанных даже с предметами быта, которые мы на каком-то уровне считываем — и понимаем, что очень многие из тех, кого мы видим на сцене, имеют отношение к нашей жизни. Это люди, которых мы часто встречали. Может быть, не сейчас. Конечно, не сейчас. Потому что спектакль не описывает современные реалии. Это, конечно, как бы в прошлом. В абстрактном прошлом, которое мы все равно эмоционально ощущаем. И, конечно, там очень много всего — начиная с того, на чем завязываются человеческие отношения, и кончая тем, как выглядит фарфор на столе, всем тем, что мы как-то сразу понимаем. Это некий код, мы это сразу укладываем в определенные полочки в своей эмоциональной памяти.

Французы этого делать не смогут. Никакой их вины тут нет. Просто они не жили здесь. Но я считаю, что никакого урона здесь нет, и ничего страшного нет. Потому что в этой постановке вообще нет ничего такого форсированно русского на экспорт. В ней нет ничего специально окарикатуренного про русскую жизнь.

И там нет чего-то такого, что эмоционально было бы французам непонятно. Мы ведь даже немножечко отодвинули такие вопросы: в какое время это происходит, каково социальное происхождение персонажей, какова их встроенность в эпоху, в политический климат. Все эти вещи для нашей постановки не имеют значения.

Это закрытая от внешнего мира, герметичная — действие всегда происходит в четырех стенах — история про жизнь семьи, нескольких человек, маленького человеческого общества, через которую мы понимаем общие закономерности существования человека вообще. Мы не знаем, куда уходят эти люди, когда исчезают из этой комнаты, какую они ведут жизнь, какая погода на дворе, кто сейчас в России царь или — я не знаю — руководитель. У нас нет пушкинского времени, у нас даже нет времени Чайковского. У нас некая абстрактная смешанная эпоха. Эпоха прошлого. Это не сейчас. Время действия — прошлое. Но абстрактное прошлое.

Может, оно из каких-то наших воспоминаний, из рассказов наших родителей, бабушек, из фотографий. Очень многие люди по-разному определяют, когда здесь происходит действие. Потому что все равно в умах происходит этот щелчок: какое время действия? И амплитуда получается большая. Кто-то называет время Чайковского, кто-то говорит, что это Чехов, кто-то вспоминает «Дни Турбиных», кто-то — Набокова. Дальше — цековская дача, Дом на набережной, хрущевская эпоха.

В общем, все это прочитывается в одном спектакле. У меня не было таких целей. Потому что если ты вынимаешь что-то непосредственно из пушкинских времен и помещаешь в реалии, скажем, ХХ века, то ты всегда должен отвечать на вопрос: что там точно было? Если это буквально 1924 год, то смерть Ленина, начало нэпа и т.д. И что за этим идет? И зачем это нужно «Евгению Онегину»?

Социально-политический пейзаж в этой постановке совсем не имел значения. Как в искусстве существует понятие абстрактного, так для нас понятие времени абсолютно абстрактно. Мы рассказываем историю людей. Это очень важно.

Конечно, много чего эфемерного, нюансированного и сложного французский зритель здесь не сможет прочитать. Но свою коммуникацию с этим спектаклем он все равно найдет. И я надеюсь, что она будет сильная. Это связано и с тем, что опера «Евгений Онегин» стала для западного репертуара в последнее десятилетие очень ходовым названием. Например, в последние два года ее поставили в Мюнхене, на Зальцбургском фестивале, прошло восстановление спектакля в «Метрополитен-опера». А в следующем году венская Staatsoper и Берлин выпускают по своему «Евгению Онегину».

И во многих этих спектаклях уже практически нет русских исполнителей, что было нормой лет десять назад. То есть оперный западный театр это произведение уже присвоил себе, и оно стало не просто этнической редкостью из России, а чем-то своим — как «Дон Жуан». Тем более в Парижской опере «Онегин» свой шел еще три или четыре года назад. То есть произведение парижанам знакомо.

Посмотрим. Я думаю, что спектакль будет иметь успех еще и потому, что хорошие силы собраны. Большой театр плюс еще много артистов из других русских театров и плюс мы еще приглашаем для гастролей двух певцов со стороны. Это поляк Мариуш Квечень, который пел у нас премьеру два года назад, — один из ведущих баритонов мира, и знаменитый украинский бас Анатолий Кочерга, который первый раз будет петь в этом спектакле.

Эта постановка вызвала в России очень разные мнения. Считается, что она сильно интерпретирует авторский текст. И является смелой, лихой, новаторской или, может быть, авангардной. Я так не думаю. Как правило, авангард — это эксперименты с формальным, эксперименты с языком. А здесь, с точки зрения театрального языка, с точки зрения формы, спектакль традиционный, я бы даже так сказал. Все, что здесь является новым, связано с неким более пристальным вчитыванием в содержание оперы. Не романа Пушкина, а именно оперы Чайковского.

Не очень правильно воспринимать их как бы совместно, сравнивать оперу Чайковского и пушкинский роман. Мне кажется, это очень разные произведения. Опера — это отдельное произведение, которое основывается на пушкинской истории. Но оно со своей системой координат. И, наверное, главная ценность пушкинского романа как раз не в этой истории, не в фабуле, в которой — в очищенном, оголенном виде, в качестве сюжетной схемы — в ней нет ничего особого. Это сентиментальный роман, «Джейн Эйр».

Пушкинское произведение — почему оно такое великое? Потому что ценность его — как раз не в прямом сюжетном ходе, а в отступлениях, в комментариях на полях, в том, как он рассказывает, как он наблюдает, в том, что сопутствует этой истории, сколько всего можно рассказать про русское бытование, про эпоху, рассказывая ту историю Онегина.

И этого всего в опере Чайковского, конечно, не существует. Там осталась непосредственно сюжетная канва. Но Чайковский наделяет ее совсем другими эмоциями. Общеизвестно, что главный герой в опере — это не Онегин, а Татьяна. И это какой-то лирический герой Чайковского. И понятно, что он больше всего сопереживает ей, она становится центром композиции.

И, наверное, для Чайковского вообще фигура главной героини-женщины, которая вырывается из обыденности жизни, причем вырывается разрушительно, ломая что-то, пытается куда-то улететь, уехать, бросить все, уйти из дома — это момент постоянный. Он есть очень во многих произведениях. Наташа в «Опричнике» уходит из дома. Мария в «Мазепе» бросает свою семью, связывается с человеком, который разрушил жизнь отца, матери. Иоанна в «Орлеанской деве» — всем известно, как она отреклась от своего предназначения, чтобы выполнить другое, более высокое. Она забыла свою семью, отца, свое село, ту жизнь, которую она должна была вести, она даже забыла про то, что она женщина, — во имя какой-то высокой цели. Лиза тоже совершает что-то такое, выходящее за рамки. А Татьяна пишет письмо.

Никто из них не согласен оставаться в том, что ему предназначено. Они делают больший замах, более резкий шаг. Чаще всего это кончается, конечно, большой трагедией. Но в самом шаге есть невероятная красота поступка.

Конечно, это очень «чайковское». Эта тема для Петра Ильича очень важная. Это не так выпукло у Александра Сергеевича. Это привнесено оперой. И я всегда говорю на репетициях, что, конечно, мы должны иногда что-то сверять с романом, но мы не должны воспринимать оперу Чайковского как произведение второго сорта, как некое сочинение на основе главного высказывания, как будто это иллюстрация, музыкальное описание. Нет, это отдельное произведение искусства. Со своими законами.

«Евгений Онегин» — главное русское название, как это называется — «наше все». И любые попытки вступить с этим в диалог вызывают общественное волнение. Мне кажется, что для Франции это вещь уже пройденная и там бы такого не было. Потому что искусство по другим законам живет, и искусство не существует в законсервированном виде, оно существует в виде диалога с человеком, который искусство потребляет. С любой вещью можно вступать в контакт. И убедительность высказывания — любого: сценического, музыкального — связана только, простите за тавтологию, с убедительностью. Не существует установленных правил игры. Можно все. Вопрос, насколько это действительно обладает артистической убедительностью.

В России это по-другому выглядит. Но я хочу сказать, что если «Онегин» вызывал в момент своей премьеры большие эмоции — разные, горячие, — то это очень хорошо. Хорошо, что такие бури могут подниматься всего лишь из-за оперы. Я говорю «всего лишь» потому, что очень много всего происходит, что должно создавать для нас тремор, как-то нас волновать — война в Осетии, еще что-то. Мы должны быть небезучастны.

Но современная жизнь — это жизнь в эмоциональной стагнации. Ничто не выбьет из эмоциональной колеи, никто не поднимется никуда, ничто не объединит людей. Все существуют как компьютер в спящем режиме. Какое-то такое время. И я думаю, что пусть поднимаются такие бури из-за оперного спектакля — мне кажется, это даже лучше, чем они будут подниматься из-за какого-то социального экстремизма, ксенофобии, вещей, связанных с реальностью, с прозой, в которых нет ни капли возвышенного. Вот, может быть, всё.


Еще по теме:
Дмитрий Черняков: «Хорошо, что такие бури могут подниматься из-за оперы» (видео)
«Леди Макбет Мценского уезда» Дмитрия Чернякова

Ссылки

• Дмитрий Черняков: «Хорошо, что такие бури могут подниматься из-за оперы» (видео)
• «Леди Макбет Мценского уезда» Дмитрия Чернякова