Как это делает Черняков

Принципы работы знаменитого режиссера глазами его ассистента

Имена:  Дмитрий Черняков

Более или менее утихли страсти вокруг осенней премьеры «Руслана и Людмилы» в Большом театре. Но уже приближается зимняя серия показов, на которые должна подтянуться другая, непремьерная, нетуристическая и неоперная публика, заинтригованная скандальным шлейфом от спектакля. Интересно будет сравнить реакции — наверное, наберется богатый социологический материал.

У самого же виновника всей этой шумихи — режиссера Дмитрия Чернякова (вскоре после премьеры получившего звание заслуженного деятеля искусств РФ) —

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

уже новые времена и новые вершины. 8 февраля в Амстердаме состоится премьера оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Это первый ремейк в его карьере, очень показательный. «Китеж» — ключевое название для Чернякова, с которого одиннадцать лет назад фактически началась целая эпоха в российском оперном театре, шумная, спорная, болезненная, очень эмоциональная. За этот недолгий период консервативный оперный жанр у нас выбился чуть ли не на самую передовую современного искусства.

Новый «Китеж» не имеет никакого отношения к тому, мариинскому. Это совершенно новая постановка, западно-европейский спектакль с международным кастом, копродукция с барселонским Лисео и миланским Ла Скала. И так получается, что этим уплывающим в Европу «Китежем» и довольно-таки мучительным домашним «Русланом», судя по всему, завершается эпоха Чернякова в российском оперном театре. Дальнейшие творческие планы режиссера, расписанные на несколько лет, связаны уже только с заграничными проектами: в ближайшее время ожидаются «Трубадур» в Брюсселе, «Енуфа» в Цюрихе. Уже известно про «Князя Игоря» и «Кавалера розы» в Мет, а также «Войну и мир» в Берлине на открытии после реконструкции театра Unter den Linden.

Так что для творчества 41-летнего режиссера, много лет ходившего в «молодых», вдруг становится актуальным жанр воспоминаний. Известно, что Черняков любит и умеет окружать свои репетиции тайной, доступной только посвященным. Но OPENSPACE.RU придумал, как подсмотреть в замочную скважину: режиссер НАТАЛЬЯ АНАСТАСЬЕВА, проработавшая на репетициях «Руслана» в скромной и утомительной роли ассистента, делится своим опытом и своими наблюдениями. Местоимение «он», которым в ее монологе, как правило, заменяется фамилия главного героя повествования, надо полагать, не требует уточнений.


Когда я была студенткой, я работала ассистентом с Аллой Сигаловой в «Новой опере» на «Травиате». Работала с Юрием Любимовым, когда была «Пиковая дама» из Боннской оперы. Еще какие-то постановки в «Новой опере» были. Но тут был абсолютно другой тип работы, непривычный для меня. Иногда надо было просто бегать за ним, просто быть рядом. У нас не было беседы, что он меня принимает на работу, что надо делать то-то и то-то. У нас почему-то на это не было времени. И мы уже познакомились, когда он рассказывал труппе концепцию спектакля.

Сначала было все мило — репетиции с 11:00 до 14:00 и с 19:00 до 22:00. Это длилось недели две. И потом это кончилось, и началось так: с 11:00 до 14:00, с 15:00 до 18:00, с 19:00 до 22:00. Ну и, конечно, разговоры-переговоры, никаких обедов и отдыха во время перерыва не получалось, мы только бегали с Новой сцены на Основную по этим катакомбам.

Вот чем я в первую очередь восхищаюсь в Чернякове — он блестяще ориентируется в пространстве. Он четко идет, не останавливается ни на секунду, поворачивает в правильные повороты; если есть загородки, он их поднимает, пролезает совершенно спокойно, плюет на МЧС, охрану, идет вперед. Причем он не торопится. Просто ощущение, что двигается комета по какой-то своей траектории. Никто его никогда не останавливает. И за ним бегу я.

Так же он себя чувствует на территории музыкального пространства. Он знает все — от начала до конца. На каком такте, на какой ноте должен разбиться бокал, когда и в каком темпе нужно веником собрать его осколки. И это незыблемо. Никогда нельзя по-другому. Это, конечно, очень жестко, но это работает. Иначе бы все рассыпалось, поскольку спектакль очень сложный: по мизансценам, по количеству реквизита, по количеству задач — актерских, музыкальных, технических.

И каждое движение он проверяет на себе. За каждую артистку миманса, хора он проигрывает всю ее партию. (Я тоже играла за всех персонажей, для меня это было внове.) Часто бывает, что они уже сами хотят попробовать, потому что им по многу раз надо отрепетировать, чтобы уложилось все в голове, но он продолжает играть за них, проверяет, что-то меняет.

Я вела дневник. Записывала в него уроки. Потому что талантливых людей — море. Вон, вокруг оглянись, все умные, всё понимают. Но чтобы ты довел до конца то, что ты делаешь, это кишка тонка.


Главный урок: ничего личного. Есть только функция. Ты ассистент режиссера. А ты художник по костюмам. А ты технолог декораций. А ты артист. И всё. Плевать, как ты ко мне относишься и как я к тебе. Это не имеет никакого значения. Хотя мы можем в буфете сидеть и травить анекдоты. Если он приходит в хорошем настроении, это ничего не значит. Если он приходит в настроении полководца перед боем, это тоже ничего не значит. Есть у него фраза: «Это твоя персональная ответственность». Очень страшная фраза. И если ты не выполняешь каких-то задач, это твоя ошибка, и он будет это говорить тебе в лицо, при всех, не стесняясь в выражениях. Говорить, что ты что-то делаешь ужасно, непрофессионально, бессмысленно. И это людей и задевает, и мобилизует.

Есть жесткость, нет снисхождения. Но он сам по таким же правилам работает, поэтому люди, я думаю, соглашаются, терпят.


Второй урок: «свобода, равенство, братство» отменяются. Очень скоро все понимают, что ничего этого нет — ни свободы, ни равенства, ни братства. Есть колоссальная ответственность, и он ее не задумываясь берет на себя. Когда уже дело идет к премьере, ощущение, что он идет в бой один. Абсолютно одинокий. Все вокруг вроде рядом, но то ли берегутся, то ли в себя ушли, то ли что.

Он говорит: «Ты увидишь, я сейчас задержу репетицию на двадцать минут, и никто не пикнет». И действительно. Сначала профсоюз что-то «бу-бу-бу». Но два-три слова — и все умолкало, все работали.

Ему нужно все подчинить себе. Был такой момент. Мы уже 158 раз репетировали сцену свадьбы. Я сыграла за всех. Мне казалось, что я сделала свое дело и уже в данный момент не нужна. Я сидела в зале вместе с Чарльзом (Чарльз Уокман — исполнитель роли Финна. — OS) и его переводчицей. И я у нее стала спрашивать специфические театральные термины на английском и их записывать. Он это каким-то третьим глазом увидел и мгновенно все пресек. Начал меня нагружать какими-то поручениями. Уничтожил отвлекающие факторы. Потому что все должны быть только в деле. У всех должна быть максимальная концентрация.

Никогда не знаешь, по какому плану пойдет репетиция. Он начнет ковыряться с одной деталью, и это будет занимать 2 часа 50 минут. А последние десять минут кто-то что-то споет. А все ждут. Никого не отпускает. Полная неизвестность. Ты не знаешь, что тебя ждет.

Он мало кому доверяет. Творческие предложения артистов очень осторожно принимает. Кто-нибудь умно и тонко разбирает свою роль, свои задачи — он голову наклоняет, слушает. Потом говорит одно слово: нет. Или: «Нет, я не согласен».

При этом артистов он безумно любит. Про каждого знает биографию, всё-всё-всё. Но он проделывает, мне кажется, с ними какие-то ритуальные вещи: берет за горло руками или бьет в диафрагму — это же две сакральные зоны. Улыбается при этом, хихикает. И уже человек твой, он подчинен тебе. Начиная от Ульяны Алексюк (одна из Людмил. — OS) и кончая Образцовой — все прошли через эту историю.

Были два артиста, которые сошли с дистанции. И каким-то образом было заранее понятно, что так будет. Вот с Образцовой (Елена Образцова планировалась на роль Наины. — OS) так произошло. У нее была одна блестящая репетиция. Сначала она примерялась, шутила, присматривалась, потом стала говорить, что что-то здесь надо изменить. Он улыбался, но было видно, что ничего из этих предложений не случится. А потом стало ясно, что она уйдет.