Новые крепостные

ГРИГОРИЙ КРОТЕНКО выяснял, каково быть столичным оркестрантом

Имена:  Владимир Федосеев · Марк Горенштейн · Михаил Плетнев · Олег Полтевский · Павел Коган

​Оркестровая кухня обычно скрыта от посторонних глаз за дверями репетиционных залов, однако недавняя скандальная история с попавшим в интернет хамством Марка Горенштейна привлекла достаточное внимание к симфонической обыденности. Наивно было бы полагать, что ГАСО — единственная паршивая овца в тучном стаде московских оркестров. Скорее наоборот, этот оркестр — типичный представитель породы. Гранты президента и правительства, ставшие в начале 2000-х экстренной мерой, должны были бы переродиться в обыкновенные хорошие оклады для музыкантов. Но невнятная законодательная база, исключительные полномочия по распределению получаемых средств, сосредоточенные в руках руководителей оркестров, выгодны дирижерам и закабаляют артистов оркестров. Сами музыканты называют себя новыми крепостными.

Размер получаемой зарплаты, ее увеличение или уменьшение, участие в гастролях — все зависит только от руководства оркестра. Кажется, что оркестранты никак не могут ни на что повлиять. Тем не менее уже существуют прецеденты с судами, причем выигранными. Правда, об этом внешний мир практически ничего не знает. Мне в руки попала копия решения Пресненского суда, где встречаются удивительные формулировки («свидетель пела, а истцы играли»), выдержки из которой можно прочитать здесь.

Моими собеседниками стали музыканты трех московских симфонических коллективов: БСО Владимира Федосеева, РНО Михаила Плетнёва и МГАСО Павла Когана. Александр Васильевич Туманов, скрипач, играет в Большом симфоническом оркестре с 1974 года, возглавляет оркестровый профсоюз. Возвысив голос против произвола оркестрового начальства, он сам в полной мере ему подвергся, но не сдался: выиграл в суде три дела и продолжает тяжбу. Также со мной встретились две очень милые дамы из оркестра Когана и, на условиях анонимности, поведали о своем житье-бытье. Мой бывший коллега из Российского национального оркестра рассказал, что волнует музыкантов этого славного коллектива, также предпочтя сохранить инкогнито.


1. БСО: В СУД КАК НА РАБОТУ

— В чем состоят ваши разногласия с руководством БСО им. Чайковского?

— Как вам сказать… Они такие же, что и в других коллективах, в том же самом Театре на Таганке, в Госоркестре. Это следствие нашей системы — когда один человек отвечает за все вплоть до покраски стен. Как у нас написано в Уставе БСО, Владимир Иванович Федосеев ответствен за все: за стены, противопожарную безопасность, за творчество, за распределение денег. Это же сталинское наследие! До развала советской власти были системы сдержек и противовесов. Парткомы у нас на Гостелерадио — парторганизация редакции радиовещания в ГДРЗ (Государственный Дом радиовещания и звукозаписи. — OS) на Качалова, которой наша оркестровая партячейка подчинялась. Над ней стоял еще Госкомитет по телевидению и радиовещанию — это по партийной линии. Кроме того, были художественные советы в редакции, и еще коллегия была там, наверху. И профсоюз как-то существовал. Конечно, главной была партийная организация, что там говорить, но профсоюз тоже работал худо-бедно. Всего этого не стало вместе с советской властью, а полномочия у худруков остались, и даже прибавились, и никаких сдерживающих факторов. Художественный руководитель имеет право делать все, что он хочет. Хочет — платит, хочет — нет. Вне зависимости от того, что деньги-то эти не его, а налогоплательщиков.

— Полномочия по распределению средств правительственных и президентских грантов делегированы исключительно руководителю на вполне законных основаниях — в этом же и состояла суть недавней административной реформы. Каждый месяц он назначает конкретную сумму конкретных выплат каждому оркестранту.

— Это в идеале, конечно, каждый месяц. Но наш худрук ведет активную концертную деятельность за границей, и его не бывает здесь по нескольку месяцев. Как он может этим руководить? А в приказе №646 Минкульта не сказано, кто будет это делать в отсутствие художественного руководителя. Просто платят каждый месяц одинаково — и ладно. До тех пор, пока худрук не решил кому-то — нам, в частности, — грант снизить. Мне, например, наполовину, а Дмитриевой Евгении Львовне на 90 процентов.

— За что? За излишнюю активность?

— Они никак не аргументировали за что. Я председатель профкома и просто выполнял свои обязанности.

— То есть вы пытались выражать свои законные требования как профорг?

— Даже не требования — у меня были возражения против предпринимаемых мер в отношении артистов. И, естественно, руководству это не понравилось. Они пошли по пути наименьшего сопротивления, то есть придавить, прижать. Пытались даже выгнать в этом году.

— И вы восстанавливались на работе через суд?

— Да, при помощи приставов пришлось восстанавливаться. И это все продолжается. А разногласия еще с 2003 года пошли.

— С того времени, когда стали выплачивать грант?

— Да. Но разногласия были не по деньгам. Сами понимаете, до того их было мало, жили от зарплаты до зарплаты, тут свалилась манна с неба, спасибо президенту, ну и слава Богу. Но наше начальство вместе с грантом вручило всем срочные договоры.

— Я помню, в ГАСО была та же история, Андрей Мещеринов судился с министром культуры.

— Да, срочные договоры заставляли подписывать незаконно. Единственный человек, который не подписал, это я. Один человек из всего оркестра.

— И сразу же начались репрессии?

— Сначала как-то тихо прошло. Но, видимо, осадок остался. А потом началась история с Васиным. Виктор Иваныч, трубач. Которого просто оглушили на работе.

— Оглушили? Как?

— Ударом в тарелки. (Ударный музыкальный инструмент. — OS)

— Специально?

— Мы не будем говорить — специально или не специально. Это не наша компетенция. Оглушили. В результате он попал в больницу. Слух у него, к счастью, восстановился, ему все вылечили потом, но пришлось обращаться в суд, потому что в оркестре отказались ему помочь вообще, более того, объявили неизлечимо больным, профнепригодным и собирались уволить. Об этом Владимир Иванович Федосеев совершенно открыто говорил с пульта. А трубач Васин обратился в профсоюз. Ну и завертелось-закрутилось. Он член профсоюза, я не посчитал возможным его оставить в этой ситуации. И мы создали комиссию по расследованию несчастного случая, она долго работала, так ничего и не наработала… А он же обратился в суд, суд выиграл. И после этого его старались уволить всеми силами.

— Обратился за возмещением вреда, причиненного здоровью?

— Абсолютно верно. Да, он выиграл суд. Но после этого сразу сняли деньги.

— Со всех, кто за него вступался?

— С нас троих. Со всех не снимешь, что же это получится — скандал. Только с троих: с меня, с моего заместителя, Евгении Львовны, и с него, Васина. После этого мы год судились.

— Это ж тяжело — и судиться, и на работу ходить.

— А с работой как получилось: нас сняли со всех поездок и программ с участием Федосеева. Мы приходили, расписывались в явочном журнале и уходили. Единственное что, почему-то меня оформили в поездку в Англию. Но это без Федосеева, с другим дирижером. Видимо, просто народу не хватило. А с 18 августа Федосеев все время здесь, все время дирижирует. Сейчас они уедут в Австрию, в Германию — без нас. Опять же, по Уставу худрук имеет право определять творческий состав. Вот он и определил.

Конечно, это неприятно, конечно, лучше сидеть и спокойно работать. Но, с другой стороны, ведь надо же все-таки иметь в виду, что мы не крепостные люди. Мне недавно довелось работать с Госоркестром, мы съездили в Японию. Ну тоже… При всем моем уважении и к Федосееву как к творческой личности, как к дирижеру и артисту, и к Горенштейну — тоже отличный, прекрасный дирижер. Но когда сидят музыканты, с высшим образованием все, грамотные, очень хорошие исполнители, мастера своего дела, а он обращается с пульта: «Ну что ты там играешь?»… Формально не придирешься, не оскорбил. И хотя у Горенштейна там полный порядок с финансами, я поиграл в Госоркестре полтора месяца и, конечно, понял, что работать в такой обстановке невозможно. Я сочувствую людям, которые затеяли всю эту кашу. Они такие же жертвы нашей сталинской музыкальной системы. Ситуация тупиковая.

— Музыкант, который пытается отстаивать свои права, выдавливается этой системой на обочину и всячески стирается из симфонической жизни.

— Да, верно.

— Но вы все-таки нашли законные основания, чтобы вам возместили снятые деньги.

— Пока еще не возместили. Еще идет процесс, технические вопросы остались. Посмотрим, как это будет. Возместят, конечно, куда они денутся. Но, сами понимаете, в такой ситуации жить очень неприятно. А с другой стороны — куда уйдешь? Нам говорят: не нравится — уходите. А куда?

Когда один человек отвечает за все (это и в целом к нашей стране применимо), такое положение вещей приводит или к деградации, или к бунту. Вы думаете, почему самолеты падают, корабли тонут, все рушится? А в случае с Госоркестром произошел бунт.

{-page-}

 

— Давайте вернемся к вашей истории: в арсенале работодателя есть еще и аттестации. С вами не пытались провернуть подобное?

— Да, было дело. Но штука в том, что необходимые документы не были разработаны. По закону они не имели права проводить аттестацию. Надо ж, чтоб положение было, перед тем как ее объявлять. На собрании помахали листочком: вот, мол, положение об аттестации — давайте принимать. Кто за? Приняли.

Я взял слово и, насколько умею, разъяснил, как вообще аттестации проводятся, что нужно для этого. Есть определенная процедура в соответствии с Трудовым кодексом: создается аттестационная комиссия, выбирается представительный орган, потом идут переговоры, и так далее. Они вроде согласились. Начали работать, хорошо, были переговоры, составили документы. Вдруг, еще до принятия протокола, приносят мне на подпись положение об аттестации, датированное совсем другими числами, которые вообще не обсуждались! Сроки были уменьшены вдвое, еще что-то изменили, я уже не помню. А все дело в чем: Владимиру Ивановичу надо было уезжать. Он хотел до своего отъезда провести аттестацию, чтобы от нас, профсоюзных лидеров, избавиться «законным путем». Закончилось тем, что мы пошли в прокуратуру. И аттестация у них не состоялась.

— То есть вы подали надзорную жалобу и прокуратура отменила аттестацию?

— Да, она вынесла протест, предупреждение, представление, все, что она может вынести. И аттестация не состоялась. Это тоже, конечно, подлило масла в огонь.

Затем они придумали другой выход — объявили «прослушивание». Просто листочек на стене, без печатей и подписей: тем-то и тем-то явиться на прослушивание тогда-то. Меня пересадили на последний пульт с третьего — при том что я в прослушивании не участвовал. Дело дошло до смешного: человека, который со мной жил в одном номере в Англии, заместителя концертмейстера альтов, отправили на последний пульт.

— Просто за то, что жил с вами в номере?

— Не было сказано за что. Просто пересадили, и все. Федосеев говорит на обсуждении: да, он хорошо играл. И все согласились, что хорошо играл. Но решать буду я, говорит Владимир Иванович. Ну и решает — в соответствии с Уставом. Другое дело, что никакой нормальной легитимной базы для проведения таких прослушиваний не существует. Непонятно, с какой целью это делается, где написано, каков порядок проведения таких мероприятий. Должен быть приказ. Ничего нет, никаких документов. Так же как нет положения о конкурсе. По закону наш оркестр даже конкурс не может провести.

— То есть внутриоркестровая жизнь никак не регламентирована, кроме как волей хозяина?

— Диктатура, с которой мы якобы боремся в обществе, в оркестре живет и процветает. Мы ж крепостные музыканты фактически. Если раньше хоть можно было куда-то пожаловаться, то сейчас обратиться некуда. Правда, прокуратура делает все, что может, но у нее возможности не очень большие, надо сказать прямо.

— Законных оснований не так уж и много, чтобы вмешиваться в деятельность оркестра?

— Трудовое законодательство еще как-то помогает, слава Богу, еще не ввели 60-часовую неделю. У нас, у музыкантов, положение особенное, вы ж знаете, мы стоим особняком, и не все особенности нашей жизни вписываются в это законодательство. И где надо, оркестровое начальство активно пользуется этим законодательством, а где не надо, они делают вид, что не замечают его.

Когда были переговоры с заместителем директора по поводу содержания и смысла трудовых договоров: что там должно быть, что не должно, я ему принес типовой контракт — в качестве образца — оркестра Сан-Франциско. Это толстая книжка. Мелким почерком с двух сторон листа. Там расписаны все движения: кто куда доезжает, за что ответственность несет, как это оплачивается или не оплачивается, на что музыкант имеет право, а на что нет, — все от «а» до «я» расписано. Замдиректора мне сказал так: это все замечательно, но мы так жить не можем. Мы ведь люди творческие, у нас сегодня эдак, а завтра наоборот…

— Оркестровый профсоюз наверняка вписан в какую-то иерархию — районный союз работников искусств и так далее. Вам эти вышестоящие организации как-то помогают?

— Есть профсоюз работников культуры, в который мы входим. Это наша головная организация. Они помогают в смысле активной консультации по составлению всяких бумаг, они участвовали в переговорах по аттестации, на которые приходил их представитель — заведующая сектором защиты прав. Когда стали судиться, мы ведь не знали, куда обращаться по этому поводу. Музыканты в судебных делах-то, вы понимаете, не смыслят, особенно на тот момент мы были не особенно сведущи, это сейчас уже как-то стали разбираться. Головная организация дала нам представителя, он участвовал в этом большом деле. Но потом нам пришлось не то чтобы с ним расстаться, но мы взяли другого человека, профессионала, за деньги. А от профсоюза был бесплатно.

Сейчас ситуация двоякая. Начальники с нами боролись-боролись в оркестре, но теперь сменили тактику: вся администрация БСО дружно подала заявления на вступление в профсоюз.

— Подождите, они ведь не «творческие работники»?

— Вот в том-то вся и штука. В положении о профсоюзной организации черным по белому написано: профсоюз работников Большого симфонического оркестра. Не артистов, а работников. То есть те люди, которые с нами воевали, теперь решили таким образом нас просто выдавить. Коллектив у нас достаточно инертный, и членов профсоюза не так много — 13 человек всего.

— То есть далеко не все оркестранты состоят в профсоюзе?

— Нет, вы что! Боятся ж все. Для чего и была затеяна кампания против нас — чтобы народ и впредь безмолвствовал. И получается, что у нас численное равновесие: так они рассчитывают этот профсоюз «растворить». По этому поводу я пошел в наш головной профсоюз побеседовать с председателем, но оркестровые начальники ее очень хорошо обработали — беседа состоялась грубая, мне даже было неудобно. Я объясняю, что они представители работодателя, в законе написано, что они не могут представлять интересы настоящих работников. И собрание, которое по этому поводу созывалось, единогласно отказало им в приеме, всем без исключения. «Нет, вы обязаны их принять!» — такой ответ.

— Скажите, а сам Владимир Иваныч может вступить в профсоюз?

— Он же «работник», значит, может. Более того, мне подает заявление человек, который является шофером. Его работа — возить Владимира Иваныча. Я ничего не имею против, пусть возит. Но как я должен его интересы защищать?

— Он в штате в оркестре?

— Да.

— Получает грант?

— Не знаю. По-моему, нет. 

А Владимир Иванович может вступить, но почему-то не хочет. Они все потеряли связь с реальностью. Замкнулись в своей скорлупе и всячески отбиваются от чужих поползновений туда как-то проникнуть. И живут своей изолированной жизнью.

— Должность пожизненная.

— Это один из элементов системы, да. Почему президент только на два срока может выбираться, а худрук сколько хочет сидит? Почему в армии, у старшего комсостава, исполняется 65 лет — пошел вон. Наверное, не просто так. Не потому, что уже молодые стоят в очереди.

— Непонятно, кто принимает решения: этого мы поставим, а этого нет.

— Да, это сложный процесс. Формально министр назначает, но после длительных консультаций, видимо, с другими закадровыми товарищами.

— Министерство в вашей ситуации никак не было задействовано и сохраняет нейтралитет?

— Я туда писал и ходил, беседовал с женщиной с какой-то, ничего внятного от них не получил. То есть как бы разбирайтесь сами. Куда я только не писал! У нас же есть еще один орган, кроме прокуратуры, Инспекция по труду. Ни одного ответа от них не получил! Даже прокуратура от них не могла получить ничего. Вот организация!!

— А против вас кто-то выступает из оркестрантов?

— Есть такие, да. Они тоже в профсоюз просятся. Это, конечно, не открытые выступления, подковерные. У каждого человека свои интересы: у кого-то денежные, а кто-то уже такого возраста, что давно пора уходить, но он хочет на этом деле тоже сыграть какую-то партию и еще задержаться на работе. А у других семьи, кредиты — они же видят, чем могут кончиться выступления против.

— И каковы ваши ожидания? Вы выиграли один, два процесса… И что?

— Я все три процесса выиграл. Но, боюсь, Федосеева об этом в известность не ставят.

— То есть он даже не знает, что вы у него выиграли?

— Я так подозреваю. Во всяком случае, о деле по увольнению, по-моему, он не знает.

— И он думает, что вы больше не работаете в БСО?

— Да. Такое впечатление складывается. Видимо, оберегают его творческую атмосферу.

В последний раз он упоминал мою фамилию еще перед новым, 2010 годом в письме, вывешенном на стенде объявлений в студии: он меня назвал «разрушителем творческой атмосферы». Он так пишет: «Сожалею». Он не пишет: «Деньги сниму». Сожаление-то — Бог с ним, а деньги снять — это объявление войны. Что ж — война так война. Из министерства присылали проверки, прокуратура работала. Война.

— Вы инициировали эти проверки?

— Получается, так, да.

— И думаете, можно что-то «такое» найти?

— Конечно. При желании даже на ровном месте можно найти. Понятно, что в нашей стране нормально функционировать не может ни одна организация, чтобы ничего не нарушать. Поэтому, конечно, есть какие-то нарушения. Мы в эту сферу не лезем и не собираемся, это пусть они разбираются сами.

— Я слышу жалобы многих оркестрантов — из РНО, ГАСО и прочих оркестров. Думаете, можно создать некий общесимфонический профсоюз? Или объединить музыкантов в принципе невозможно, это утопия?

— Во-первых, есть профсоюз официальный. Первый вопрос будет — почему вы не пошли туда? Во-вторых, существует профессиональная солидарность худруков. Они ж подписали письмо в защиту Горенштейна.

— Спиваков вот не подписал.

— Да. Но наш подписал. Конечно, они всеми силами будут этому сопротивляться. А у них возможностей больше, чем у рядовых музыкантов. Объединить народ очень сложно в наших условиях. По нашему опыту, все боятся. Живут сегодняшним днем — теперь не трогают, а завтра, может, пронесет. Но у нас так получилось, значит, надо идти до конца.

— Когда следующее заседание суда?

— 21 ноября. В Пресненском суде сейчас катастрофа, шесть судей ушло, осталось двое. Такой завал там, не то что не до нас — ни до кого. Поэтому все перенеслось с августа на ноябрь — осталась пустяковая вещь, но нужно провести заседание.

— То есть на внутриоркестровые проблемы и отсутствие разработанного законодательства в сфере труда работников искусств наслаиваются еще и особенности функционирования российской бюрократической системы.

— И мои ответчики из администрации БСО это прекрасно понимают и всячески этим пользуются. Вот сейчас опять не платят деньги, значит, снова в суд идти. И так пока что получается до бесконечности. Хорошо, не дают работать — будем ходить в суд как на работу. Надо ж как-то сопротивляться.

P.S. Несколько дней назад по искам Туманова к БСО были выплачены все деньги.

{-page-}

 

2. МГАСО: ПЯТЬ ГОРОШИНОК И ПОЛОВИНКА ЯЙЦА

— Рассказывайте, пожалуйста, что вас беспокоит? Конечно же, финансы?

— Финансовая ситуация у нас просто волшебная: с этим грантом мы не знаем, на что мы имеем право, на что не имеем, как оплачиваются больничные. Вот человек проболел две недели, а у него вычли ползарплаты и полгранта. Но зарплату-то не должны вычитать? Она ведь сохраняется на больничном? Например, в августе зарплата у нас была 269 рублей.

Нам говорят: «Вы не участвуете в музыкальном творчестве, и вам не за что платить грант». Но и зарплату государственную мы тоже не получили! Что это такое, 269 рублей?

Один наш солист решил взять кредит в банке. Идет брать форму 2 НДФЛ, а ему дают справку на другого человека, который у нас не играет и никогда не играл постоянно, просто лет восемь назад разово приходил на программу. А в справке написано, что этот человек работает и получает такую зарплату, которая в два раза больше, чем у этого нашего солиста. У нас таких зарплат вообще нет!

— То есть по ошибке ему дали справку, в которой невольно раскрыли «мертвую душу»?

— Да. И вопрос, сколько их у нас, этих мертвых душ, числится. Когда этот, бывший уже, солист пришел к Пал Леонидычу выяснять вопрос, тот очень возмутился, вызвал к себе всю администрацию, а они ему сказали: это компьютерная ошибка, мало ли что там компьютер напечатает… Но тем не менее это не просто Тяпкин-Ляпкин какой-то, а музыкант, который работает в другом оркестре. Компьютеры так не ошибаются.

— И этот музыкант не подозревает, что его душа запродана в бухгалтерии Когана?

— На людях-то, конечно, нет, но кто его знает?!

— А вот эстрадные концерты: трио «Пассионата» приезжало в прошлом году, полуголые барышни извивались под наш аккомпанемент — мы из-за них тройниками (три стандартные трехчасовые репетиции в день. — OS) практически работали. Это не входит ни в какой грант, это махровая халтура, за которую везде получают отдельные деньги. Мы же за подобные проекты не получаем ничего.

Американские балеты на фестивале Ростроповича — та же история: двойники, тройники, и никаких денег нет.

Недавно работали в Большом театре — у них ведь есть свой оркестр, а мы обслуживали оперный конкурс. Это тоже, наверное, не наш грант. Так нам кажется.

Я читала недавно про клановость в госструктурах: законодательно запрещено на руководящих должностях работать близким родственникам. А оркестр у нас государственный. Академический. Помощник художественного руководителя — жена Павла Леонидовича, второй помощник — ее брат, в нашей администрации работает жена брата, сестра брата, его друг, то есть весь клан. Максимальная зарплата у нас, насколько я знаю, 44 тысячи рублей в месяц, так получает солист оркестра. А завхоз, тоже какой-то друг семьи, получает 47, и непонятно, что же он делает, просто сидит.

— Вы не пытались писать жалобу в прокуратуру?

— Это смешно. Обычно это бывает так: может что-то написать только тот, кто собирается уволиться. А когда увольняется, думает: да ну, к чему связываться, слава Богу, ушел и руки умыл. Анастасия Викторовна, жена Пал Леонидыча, она юрист, очень любит судиться. Не факт, что она выигрывает эти суды, но судиться любит, связи у нее имеются.

— С кем она судилась?

— С кем только они не судились — и с газетами, и с интернет-порталами. С гаражом судилась недавно. Припарковаться не смогла, в гараж въехать — подала на гараж в суд. На строителей. Но, конечно, проиграла.

Вообще, убивает то, что руководят люди, которые в принципе не имеют к музыке никакого отношения.

— Кто, например?

— Та же самая жена Когана. Она говорит: у скрипачей должны быть одинаковые инструменты — по цвету. Это же безобразие, что у всех разные! Надо, чтобы купили одинаковые. Или покрасили в один цвет.

Финансовый директор постоянно заявляет, что, мол, я с музыкантами переговоров не веду. А если хотите узнать про вычеты — обращайтесь к дирижеру. Он распоряжается грантом.

И чтобы бухгалтерию не трогали. Они долго делали ремонт, совершенствовали и расширяли кабинеты, поставили железную дверь с магнитным ключом. Чтобы попасть туда, надо сперва позвонить и сказать, по какому вопросу. И они тогда откроют или не откроют. Если у тебя вопрос, на который они не хотят ответить, могут и не принять.

— И что — люди терпят?

— Нет, просто уходят.

— А профсоюз?

— Нет никакого профсоюза, ничего нет.

— Была такая ситуация — гобоист заранее предупредил, что у него юбилей, что он не будет работать в таких-то числах. А программа в это время шла очень трудная, и первому солисту никак было не обойтись без регулятора (солиста-дублера. — OS), потому что он просто переиграл бы себе губы. Он звонит директору, говорит: мне нужен регулятор, а наш отпросился, сказал его не трогать. Надо приглашать тогда. Директор сказал: вам надо, вы и приглашайте. За свой счет.

Ну, пригласили человека, заплатили этому приглашенному музыканту из своего кармана. Так что солидарность у нас проявляется только в таких формах.

А профсоюзы — эта идея в русском музыкальном обществе не приживается. Посмотрим, чем закончится дело оркестрантов Большого театра, которые судятся с администрацией за свои маленькие зарплаты. В БСО профсоюз пробовали создать, и это закончилось ничем, история печальная, известная на всю Москву. Ну и что, что они выиграли все процессы — человек ведь все равно не работает. Выиграть процесс можно, но ничего не меняется в корне. Потому что рука руку моет.

Потом, эти постановления о гранте: никто из музыкантов не знает, на что он имеет право, на что не имеет. Ни на что не имеет. Иногда на гастроли едет уменьшенный состав: я не виновата, что состав меньше. Меня не берут в поездку. У меня вычитают грант. Мало того, что я не еду в поездку и не зарабатываю, так у меня еще и вычитают грант. А музыканты сбрасываются тем, кто остался, из своих суточных, чтобы человеку было на что есть, ведь он остается с зарплатой в три с половиной тысячи.

— Расскажите, на каких условиях вы гастролируете?

— Вот, например, мы были в Китае пять дней, сыграли два концерта, получили по 55 долларов за каждый. Когда об этом сказали менеджеру — китайскому представителю, который нас возил, — у него просто волосы встали дыбом. Он говорит: как это возможно? Этого просто не может быть. Неужели весь оркестр получил по 110 долларов? Ну, солисты получили по 120.

И теперь вошло в практику, что мы ездим за «гонорары», то есть без суточных. В Америке за всю поездку было восемь выходных, включая дни переездов, в эти дни нам не платили. По идее, должно быть так: если оркестр получает гонорар, то он, во всяком случае, больше, чем суточные. Но у нас раньше суточные были 52 доллара, а «гонорар» теперь 50.

А переезды были волшебные абсолютно: мы отправились после концерта, ехали полночи, остановились в каком-то отеле, заночевали, двинулись дальше рано утром. Была одна остановка на полчаса, где ни еды, ничего. Вторая остановка на пятнадцать минут в чистом поле, в туалет чисто сходить — там стояли только автоматы с газированной водой. Всё. Приехали, разместились, а наутро еще полдня до Майами. Красиво, через все Штаты на автобусе. При этом администрация считает, что мы должны приехать на следующий день и сыграть концерт, чтобы «без всяких», чтобы все было хорошо. Сами они летят самолетом.

Наш оркестр играл на Сочинском фестивале: прилетаем в аэропорт, нас, сто человек, развозят на маршрутках, такие убитейшие «газели», куда набиваются артисты со своими чемоданами. Хóдок за десять всех из аэропорта, конечно, вывезли… Оркестр наш рассовали, по-моему, в восемь разных мест, причем одно из них было общежитие местного сочинского цирка. Денег на кормежку не давали. Питание, сказали, будет у вас в Зимнем театре. На завтрак давали половинку яйца, народ ради смеха пересчитывал лежащие на тарелке с этим полуяйцом горошины — пять. Пять горошинок и половинка яйца — все остальное докупайте, если хотите, за свой счет.

Солистов пытались поселить по четыре человека, а они отказались жить в таких условиях. Сидят на улице на своих чемоданах, звонят директору, инспектору, помощнику, заместителю — все телефоны отключены.

Наконец кто-то им ответил. Они сказали, что если их не поселят достойно, то улетят в Москву. На следующий день их вызвали к Когану, и он их пропесочивал…

Он песочил их еще полгода после этого! Говорил: что это за шантаж, что вы себе позволяете — и далее в таком плане. В результате этого и, видимо, не только этого наш солист-валторнист уволился.

В Англии на репетиции перед оркестром вышел директор и сказал, что в гостинице, в которой ночевали от силы две ночи, мы, сволочи такие, съели месячный запас яиц. И чтоб артисты поумерили свои аппетиты, англичане от нас в шоке. Учитывая, что пол-оркестра в принципе на завтраки не ходит…

В США с оркестром ездил менеджер-американец, он общался с музыкантами — с одними посидит, с другими… Наша дирекция издала предписание, в котором категорически запрещается подходить к менеджеру с какими-либо вопросами и вообще смотреть в его сторону.

Неужели мы такое быдло и надо постоянно указывать на наше скотское место? Девчонок наших встречала в Лондоне жена Когана и говорила: «Что это вы здесь ходите? Вы должны сидеть в номере и заниматься!» И это в единственный выходной за месяц! Когда оркестр выходит на сцену, она стоит у двери и всех «опускает», комментирует по очереди каждого: этот урод, этот чмо и так далее. Делает это вслух и абсолютно не стесняясь.

Хамское отношение — это отдельная тема, и примеров хватит на часы беседы. Начиная с прямых указаний «пошли вон отсюда, мы с музыкантами не разговариваем». Мы ведь все с высшим образованием, и на гастроли не бухгалтера и финдиректора приглашают, а нас, и рецензии тоже на нашу игру пишут. Но выходит, что мы — мусор, крепостные, а баре в бухгалтерии сидят. Хорошо, они за наш счет жируют, но хоть каплю уважения при этом можно выказать?

Один валторнист из Питера, сыграв конкурс, пришел работать, выслушал только выступление директора перед первой своей репетицией — про цинковые гробы, в которых нас повезут с гастролей, и онкологию, которая нам всем грозит (это шутки такие постоянные: мы, пока ремонт идет на нашей базе, репетируем в онкологическом центре). И немедленно уволился, уехал назад в Питер.

Сколько лет мы уже получаем грант — у нас ни разу не было индексации. Идет инфляция, цены повышаются, а сколько получали гранта, столько и осталось. Если раньше можно было жить, то теперь это совершенно другие деньги.

Неизрасходованные средства в других оркестрах выдают в конце года, и это немаленькая сумма, практически двойные оклады. У нас тоже так было в первый год, но постепенно они научились, видимо, правильно это оформлять, и нам в последний раз выплатили уже только по шесть тысяч. И как должно быть, никто не знает. Вот ты идешь на простую работу — у тебя есть зарплата, и ты ею как-то распоряжаешься, рассчитываешь расходы и доходы. А если ты играешь в оркестре и получаешь грант, то находишься в неопределенности и неизвестности. Как сориентироваться? И где эти постановления? Где документы, регламент, законы? Ничего невозможно найти.

Закон один: все распределяется худруком.

«КОГАН — ВОР» — жирно написали краской на мостовой под окнами его кабинета, после того как нам выплатили эту новогоднюю «премию» в районе шести тысяч рублей. Он был очень оскорблен. Тут же надпись кинулись замазывать, устроили показательное собрание, на котором очень заслуженные люди говорили пафосные слова: «Встань! Встань, подонок, написавший мерзкую клевету!», «Мы не поддерживаем этот тезис, Павел Леонидыч не такой!», «Пусть от стыда сгорит мерзавец!».

Не каждому дирижеру напишут, что он вор. Горенштейну не пишут, что он вор. Горенштейн — хам. Все всё знают и не идут работать к нам в оркестр. Набрать людей практически невозможно.

— То есть в оркестре есть постоянно открытые вакансии, которые не заполняются?

— Может быть, они заполняются на какое-то время, но вскоре снова обнажаются. Увольняют так: человек вот собирается на работу, одевается, завтракает, надевает пальто, а ему по телефону говорят: «Мы в ваших услугах больше не нуждаемся». Несколько человек так «пропали». Пик увольнений был тогда, когда гранты дали. Положение о грантах издали в канун Нового года, но деньги дошли только в июле. До этого многим сообщили, чтобы они больше на работу не приходили. А потом выяснилось, что многие из уволенных числятся до сих пор и «получают» этот грант.

{-page-}

 

3. РНО: КИНУЛ НЕМНОГО СЕНА, КОРОВА ЖУЕТ, МОЛОКО КАПАЕТ

— Снаружи кажется, что все хорошо — есть гениальные народные артисты, есть выдающиеся успехи, потрясающие концерты, престижные гастроли. Вы работаете в РНО. Вам комфортно внутри этой парадной оболочки? Или есть проблемы, которые вас волнуют?

— Все время я чувствовал, что меня сожрут, обманут, выгонят — всегда присутствовало это ощущение «на стреме». По разным причинам. Хотя, надо признать: Российский национальный в плане общения был самый адекватный, демократичный оркестр в Москве. А теперь все эти не вполне взошедшие ростки демократии растоптаны. Почему? Верхи молчат, а низы уже и не хотят. Получается, что общество расслоено. Старики боятся всего и от всего отказываются. Очень уважаемый музыкант, концертмейстер одной из струнных групп оркестра, говорит мне недавно: «Ребята, вы давайте — а мы поддержим». Я ответил: Иван Иваныч, а вот эти «мы», которые якобы собираются кого-то поддержать, можно ли быть в них уверенными? От ответа он ушел. По инициативе Большого театра подготовлено и опубликовано письмо в защиту музыкантов ГАСО, которое подписали оркестранты всех крупнейших московских симфонических коллективов. Но когда у нас пустили по оркестру это письмо — его подписали от силы тридцать человек. Люди, даже молодые, просто «отмораживались»: это не мое дело, и все.

А если перейти к конкретным проблемам, то это полное отсутствие всякого роста, который зависит не только от желания и труда музыкантов, а от возможностей, предоставляемых организацией. Историю РНО можно разделить на две части — «было» и «стало». Если прежнее руководство — Сергей Марков, Сергей Корниенко — поддерживало частные, сольные проекты, камерную, ансамблевую музыку, поездки на конкурсы (это просто оплачивалось из оркестровой казны), то теперь, при директоре Полтевском, если человек захочет самосовершенствоваться, ему нечего будет есть. Оркестр играет по инерции, пока не заметно хуже, но лучше будет уже вряд ли. Не думаю, что кто-то смотрит, учит свои партии — за редким исключением все читают с листа на общей репетиции. И не надо все сваливать на музыкантское отношение — долг, совесть и прочее. Пренебрежение со стороны руководства вызывает у артистов ответное безразличие к работе.

— Музыканты не осведомлены о своих правах и никак не собираются их защищать?

— Это проблема нашей страны вообще. Не думаю, что, окажись на нашем месте шахтеры или моряки, ситуация с правами была бы лучше. Такова наша система: свои права знает минимум людей, и никто не пытается о них узнать — благодаря своему воспитанию, что ли. Гражданская позиция есть лишь у очень ограниченного, ничтожного меньшинства. И если сравнивать нас с другими странами третьего мира, например с Бразилией, то разница просто колоссальная. Наверное, это можно списать на наш всепожирающий социализм, однако и в Бразилии была жестокая диктатура.

— Вы говорите, прежнее руководство было хорошее, а теперь вами руководят плохо.

— Нет, отнюдь не абстрактно хорошее, просто более лояльное.

— Да, но за вычетом четырех лет спиваковского руководства оркестром фактически бессменно руководит Михаил Плетнёв. Что же, его отношение изменилось?

— Как раз нет, не изменилось. Только дело в том, что Плетнёв никогда оркестром не руководил по-настоящему и не пытался это делать. Даже ни разу не появился на конкурсном прослушивании кандидатов в оркестр. Будем справедливы — он очень талантливый музыкант, и некоторые называют его даже гениальным, но он, видимо, предполагал, когда создавал РНО, что он сделается сам, все произойдет само собой по какому-то неведомому стандарту. Не особенно разбираясь в людях, которые его окружают, он отдал все им на откуп, пустил дело на самотек. Плетнёв от всего устранился. Он не разбирается в вопросах финансов, администрирования, оркестрового хозяйства — вернее, они его не трогают и не интересуют. Он устранился от этого и, по-видимому, никогда не хотел в это вникать. Однако когда речь заходит о его собственных интересах, тут он никогда своего не упустит. А радеть за наши права, за наше благополучие — ему это скучно. Когда шла его борьба с предыдущей дирекцией, с Сергеем Марковым, он пел дифирамбы оркестру и раздавал обещания: мол, вы достойны лучшего, у нас будут самые высокие зарплаты, у нас будет всё, только надо чуть-чуть подождать. И в результате мы имеем то, что имеем.

— И что же?

— Мы имеем в директорском кресле человека абсолютно некомпетентного, который не разбирается ни в вопросах менеджмента, ни в симфонической специфике, которому неинтересно развитие оркестра как такового, он не заинтересован в привлечении лучших кадров, в создании по-настоящему значимых международных проектов. И только потому он оказался в своем кресле, что наш главный дирижер испытывает к нему давнюю дружескую симпатию. В руках этого человека, Олега Полтевского, оказался уникальный коллектив, широко известный за рубежом, со сложившимся имиджем и великолепными возможностями. Однако вместо того чтобы — имея и средства правительственного гранта, и американский спонсорский пул — выходить на действительно интересный, международно значимый уровень, он просто выкачивает все возможное из накопленного за двадцать лет, как безмозглый паразит. Тот же фестиваль РНО, имея довольно большой потенциал, был более-менее грамотно реализован только в первый раз. Это была некая «потуга». Но с каждым разом он проходит все хуже и хуже, все более тускло и неинтересно. Вот последний фестиваль, Плетнёв там только на первом и заключительном концерте. А приглашенные дирижеры очень сомнительные. И определенное качество только благодаря оркестру и некоторым солистам.

И дело здесь не в деньгах. Дело в отношении. Музыканты, например, не чувствуют себя нужными на этом мероприятии. Это сделано для кого-то, но не для нас. Музыканты и дирижер должны быть единым целым. А в РНО все предельно разделено и дистанцировано. Вот дирижер, вот офис, а вот музыканты, и между собой никто не общается.

— Плетнёв разговаривает с музыкантами?

— Очень редко. Только в кризисные моменты.

— То есть вы слышите его исключительно на репетиции, когда он делает замечания к исполняемым произведениям?

— Человек он нелюдимый и абсолютный социопат. Но его мы можем простить за талант. А что касается администрации оркестра, директор просто принципиально не разговаривает с музыкантами, боится выходить перед оркестром, неделями не отвечает на телефон и не приходит на работу, когда мы репетируем. Чтобы не дай Бог встретить кого-то с вопросами или просто поздороваться. За пять лет не было выплачено ни одной премии, не объявлено никакой благодарности. Даже по завершении больших трудных гастролей или удачных концертов он не находит в себе мужества просто поздравить музыкантов и сказать спасибо.

— Директор боится встречаться с музыкантами?

— Он, во-первых, боится, а во-вторых, даже и не понимает, какой инструмент у него оказался в руках. Он использует оркестр как источник личной наживы, не более того, а что еще можно с этим делать, он не имеет представления. В его представлении мы что-то вроде коровы: кинул немного сена, она жует, молоко капает. А с коровой можно и не общаться. И не хватает только искры, чтобы оркестр вспыхнул и полез на баррикады.

— А почему, собственно, вам лезть на баррикады? Получаете зарплату вовремя, играете себе. Ну не любит вас директор, вы ведь его тоже не любите.

— Оркестр — это не завод или фабрика, мы не просто работаем и получаем зарплату. А если мы говорим о высших проявлениях мастерства, об искусстве, то здесь необходимы некие эфемерные вещи — творческая атмосфера, например. Хотя и в любой другой отрасли это нужно, кстати. Все сколько-нибудь уважающие себя компании всячески создают и культивируют корпоративный дух, а если атмосфера на предприятии отвратительная, то вряд ли они создадут успешные проекты и востребованные продукты. А внутри нашей компании атмосфера именно отвратительная, люди не хотят работать. К сожалению или к счастью для РНО, в Москве такая ситуация, что некуда уходить, везде ужасно. И если, скажем, в ГАСО придет сколько-нибудь интересный дирижер, хотя об этом еще рано пока говорить, наверное, то музыканты из РНО, да и отовсюду, с радостью пойдут туда работать, конкурс будет сумасшедший.

Материальных и творческих стимулов внутри коллектива нет. Даже уважение к Плетнёву неуклонно падает. Если раньше было соображение, что если мы восстанем против Полтевского, то тем самым обидим Михаила Васильевича и он от нас уйдет, то теперь уже все равно — просто хочется каких-то перемен.

— Я, конечно, знаю, насколько инфантильны музыканты в некоторых вопросах. Но мне также известно, как они циничны. Неужели такое наивное рассуждение возможно: мы будем критиковать директора, а Михаил Васильевич обидится и уйдет?

— Критикуют все-таки его постоянно, на протяжении пяти лет, но Плетнёв упорно и любовно прикрывает, защищает его, закрывая глаза на ошибки. Теперь среди музыкантов РНО речь идет о том, чтобы полностью отказаться работать с Полтевским. В связи с этим он не появляется ни на каких собраниях и не отвечает на письма: одно его появление спровоцирует бунт. Он полностью игнорирует решения художественного совета и не прислушивается ни к просьбам, ни к мнениям. Учитываются только интересы Плетнёва и интересы Полтевского. Если они совпадают с интересами музыкантов, то получается неплохо, а если нет, то выходят такие вещи, как записи с непонятными второсортными певцами. Или как будущий концерт с Валерией в декабре, с подозрительным дирижером Цукерником — афишами облепили уже всю Москву. Непонятно, как и зачем оркестр, получающий государственный грант, работает на подобных халтурах. Во всем мире такая работа считается сверхнормативной, и люди выполняют ее по желанию, за дополнительную плату, а нас загоняют в этот навоз, как стадо.

— То есть музыканты играют такой концерт за зарплату, и фактически он финансируется за счет средств гранта правительства?

— Да, во-первых, это все, что называется, «идет в зарплату», но, во-вторых, многие просто не хотят участвовать в подобных проектах: не видят смысла, считают это собственной музыкальной деградацией. Нас же к этому принуждают и обязывают.

Мы даже не хотим увеличения зарплаты, хотя было бы неплохо. Мы хотим нормального отношения, диалога. Но ни дирижер, ни директор с нами не общаются.

Любая мелочь дается с боем. Суточные в поездках нужно выбивать неделями, не говоря уже об их размере. Чтобы они хотя бы соответствовали государственным нормам, нужно было объявить дирекции, что если не будет рекомендованных государством суточных, то мы откажемся ехать на гастроли. На что директор ответил: «Я про это не знал. Вы же мне не говорите. Я не знаю, что репетиция должна идти четыре часа, а не шесть, что двойной вызов — это плохо, сверхнормативная работа. Я не знал! Пишите мне письма, звоните». И кругом вранье. Как-то он упросил художественный совет в виде исключения, ввиду крайне ограниченного финансирования, согласиться отправиться за границу без регуляторов. А график зарубежных гастролей, который он сам и составляет, очень плотный, каждый день переезд и концерт, ни дня «простоя». И что вы думаете — мы год уже гастролируем таким образом, сокращенным составом. Один раз дали слабину и позволили не взять наши инструменты — всё, играем теперь всегда на любых заемных дровах. Качество исполнения никак дирекцию не интересует в принципе. Оркестр играет на разном дерьме, и это уже норма.

В составе не хватает больше десяти человек. Конкурс на их места не проводится. Несколько лет назад Полтевский высказал свои соображения о том, что оркестр надо сделать фестивальным: сократить треть состава и доукомплектовывать необходимым количеством приглашенных музыкантов, в зависимости от программы (которые, кстати, он выбирает таким образом, чтобы не платить за ноты редких, современных сочинений и чтобы состав исполнителей был небольшим, — экономит на всем). Из-за этого, в частности, свои отношения с оркестром прекратил Владимир Юровский, дирижер принципиальный, не готовый играть с неукомлектованным оркестром, к тому же выбирающий нетривиальные программы своих выступлений. Так вот план этот, первоначально отвергнутый, сопровождавшийся отрицательными публикациями, теперь практически воплощен.

Из оркестра постепенно уходят музыканты, на их места конкурс не проводится. Приглашаются непонятные люди на программу, а вызов в РНО стоит 800 рублей. Кто пойдет «на халтуру» за такие деньги? В Москве за 800 рублей не работает уже никто, это смешно. Раньше люди шли за удовольствие поиграть с Плетнёвым, за честь. Теперь престиж упал, а кто хотел — уже с Плетнёвым поиграл. Все понял.

Одна очень хорошая молодая скрипачка сыграла прослушивание, всем понравилась, ее взяли на «испытательный период», который затянулся на годы. Когда она подошла к директору и спросила, когда же ее возьмут в штат, он ответил ей: «Вы музыкант второго сорта. Будете получать как все приглашенные». А когда за нее пришел просить концертмейстер оркестра — сказал: пусть сначала похудеет, у нее слишком большая задница, а тогда, может, и возьму в штат. Почти в каждой группе есть вакансии. А на эти места выделяются средства гранта, между прочим.

Старая история: когда на гастролях заболевали люди, Полтевский вычитал с них суточные. И это все создает атмосферу. Люди видят, что им не доверяют, ими пренебрегают, их обманывают и используют, им даже не говорят спасибо.

— А не было попыток законным путем урегулировать отношения с дирекцией, ограничить ее произвол, заключив коллективный договор, создать профсоюз, избрать представительный орган?

— Были попытки, но Плетнёв неоднократно заявлял, что он против любых профсоюзов. И наиболее активные в этом смысле были уволены, а остальные боятся. Потом, ведь зарплата музыканта состоит в основном из средств правительственного гранта, а размер выплат каждый месяц руководитель назначает по своему усмотрению. И любой протест подавляется просто: человеку перестают платить надбавки, и он остается с тремя тысячами рублей в месяц. А суды, как известно, работают в России слабо, законодательство в нашей сфере не разработано, и добиться чего-то в суде практически невозможно.