«Евгений Онегин» Херхайма и Янсонса

В историю спектакль войдет как «Онегин с космонавтами», но он совсем не про космическое, а про земное

Имена:  Стефан Херхайм

В то время как «Онегин» в России — это больше, чем опера, и каждый шаг в сторону от березок и малинового берета рассматривается как крушение основ, сравнимое с выносом Ленина из Мавзолея, во всем остальном мире — это обычное репертуарное название. Об этом стоит предупредить, прежде чем рассказывать об амстердамской постановке оперы Чайковского, премьерная серия которой только что закончилась.

Из множества других «Онегиных», ставящихся по всему миру, этот выделяется очень заметной постановочной командой. Музыкальный руководитель — Марис Янсонс, один из самых любимых европейских дирижеров, шеф двух первоклассных оркестров (Баварского радио в Мюнхене и Концертгебау в Амстердаме), который крайне редко и только по очень весомым поводам спускается в яму. В Большом в 2008 году его так и не дождались на «Кармен», премьеру которой без особого удовольствия провел Темирканов. А последней оперной работой Янсонса до сих пор оставалась амстердамская «Леди Макбет Мценского уезда» в выдающейся постановке Мартина Кушея, выпущенная по случаю 100-летия Шостаковича в 2006-м.

В Нидерландской опере нет своего постоянного оркестра; по контракту одну постановку в год по-соседски делает в ней Концертгебау — не обязательно под руководством своего шефа. Но «Онегина» Янсонс, ясное дело, провел сам.

Ощущение, что за музыку отвечают не очень-то привыкшие к оркестровой яме люди, — и увлекательное, и тревожное. Концертгебау — тонкий, неброский, корректный и проработанный в деталях оркестр, обходящийся без излишних внешних эффектов, но при этом знающий себе цену. Конечно, его игра — это никакой не аккомпанемент. Он и певцы — равноправные участники события. И даже порой кажется, что оркестр-то поважнее будет: он — верный козырь, а певцы, в первую очередь Бо Сковхус в заглавной роли, — могут вызывать сомнения по поводу качества вокала.

С другой стороны, привычный пульс оперы «Евгений Онегин» все время будто сбивается: главные события проезжаются ровно, без притормаживания, а то, что принято считать незначительным, вдруг честнейшим образом растолковывается и разжевывается.

Но все эти чисто музыкальные непривычности просто тонут под той махиной новых смыслов, что соорудил в своем спектакле Стефан Херхайм. Норвежский затейник 1970 года рождения начинал карьеру с оперным театром марионеток. Сейчас это один из самых заметных представителей своего поколения, названный в Европе «режиссером года» и уже поставивший «Парсифаля» в святая святых — в вагнеровском Байрейте.

Поклонникам традиционных оперных ценностей, скорбящих по поводу осовременивая старых сюжетов, в данном случае придется совсем уж несладко. Тут все очень заковыристо. В своих спектаклях режиссер не просто переодевает героев из кринолинов в джинсы, но деконструирует культурные коды, сталкивает и расчленяет символы, заново прочитывает партитуру сквозь историю жанра, историю страны, легенды о том и о другом.

С «Онегиным» он тоже не стал церемониться. Ладно, медведь, прибежавший из сна Татьяны — это, положим, уже почти общее место. Но кроме медведя есть еще и красноармейцы в буденовках, и царь-батюшка, и благополучный, современного образца патриарх, и правительственный балет, и космонавты, и корпоративный гламур, и олигарх с охранниками, да и красная книжечка, из любовного романа, которым зачитывается Татьяна, постепенно превращающаяся в библию азиатского тоталитаризма. В общем, чего там только нет. Апофеоза этот ироничный карнавал, которому мог бы позавидовать Кирилл Серебренников, достигает во время греминского бала, так что когда Онегин, показывая на происходящее, поет свое «и здесь мне скучно», зал не может удержаться от удивленного смеха. Наш «Онегин» из Большого, почему-то считающийся скандальным, на этом фоне — просто классика.

При этом Херхайма никак нельзя обвинить в дешевом и скором эпатаже. Видно, насколько въедливо прорыта русская социокультурная история, посредством которой режиссер в содружестве со сценографом Филиппом Фюрхофером (ограничившимся лаконичной функциональной конструкцией) взялся изложить до боли знакомую фабулу. Ее, впрочем, не так-то легко узнать. Онегин появляется на сцене даже еще до первых звуков вступления (оркестр молчит, в записи дан Экосез из предпоследней картины, идет вечеринка, Онегин вспоминает прошлое) и практически не покидает ее уже до самого конца, выходя и фрачным щеголем, и разночинцем в косоворотке, до смешного похожим на Горького. И пусть не идеальный с точки зрения вокала, но невероятно фактурный и актерски увлекательный Сковхус тут такой же важнейший аргумент режиссерской концепции, каким он был в прошлогоднем «Дон Жуане» Чернякова в Экс-ан-Провансе (в перенесенном в Большой театр спектакле он уже не участвовал, что не пошло спектаклю на пользу).

Не Татьяна и не Ленский (как учат отечественные учебники по музлитературе), а именно Онегин тут и есть главный герой. Он слабовольный, но притягательный — и для властной Татьяны (опытная и вдумчивая болгарка Крассимира Стоянова), и для страстной Ольги (очень востребованная в этой роли Елена Максимова из Театра Станиславского и Немировича-Данченко), и для Ленского (хорошо знакомый по черняковскому «Онегину» Андрей Дунаев) — куда ж без намека на однополую любовь в современном политкорректном мире?

Херхайм вчитывает в эту историю то, что привычно европейскому театральному зрителю и совершенно непривычно нашему оперному: свой кризис индивидуализма Онегин переживает на фоне российских социальных утопий — как дореволюционной, так и послереволюционной. Тут есть и пушкинский ампир, и чеховская меланхолия, и мучительное ожидание сталинского расстрела, и новорусский буржуазный китч. Граница между царской и советской эпохами проходит примерно по сцене дуэли: огнестрельное оружие — хороший повод для появления растревоженных народных масс. Под звуки «Куда, куда» Ленского темные силуэты на заднем плане шагают по этапу.

Но все равно самой радикальной (и самой выразительной — хотя это редко связано) остается густая и насыщенная сцена письма. Татьяна в ней не одна. На сцене есть и Онегин (который в отличие от надрывающейся в демагогической истерике Татьяны как раз что-то пишет — наверное, ответ), и сладко спящий на двуспальной кровати Гремин (муж все-таки, ведь прошлое и будущее спрессованы). Есть и девичья кровать Татьяны, куда она — возможно, только в грезах — в самый сладко-мечтательный момент оперы (когда письмо отправлено) уводит Онегина.

Распутывать клубок, скрученный Херхаймом, можно до бесконечности — он как раз и прекрасен тем, что конца не видно. Но если еще учесть, что успешного молодого предпринимателя Гремина убедительно играет и поет мариинец Михаил Петренко (он и Дунаев — два любимца публики), то от слишком заметной и очень нетрадиционной разницы в возрасте супругов начинают совсем плавиться мозги. Хотел или не хотел этим что-то сказать режиссер? Но уж эту деталь стоит списать на причуды кастинга.​