Как вы понимаете сочетание «свобода творчества»?

Свобода, как таковая, в моем понимании — высший дар человеку. В творчестве ничто мешать этой свободе не может. Чувство ответственности за свободу — тоже чистое явление, подобное молитве. Разумеется, я говорю об идеальном творческом состоянии. В остальном человек слаб.

Ваше творчество прочно связано не только с русской, но и с французской поэзией. Особенно с так называемыми «проклятыми поэтами» — Бодлером, Рембо...

— Безусловно, французская поэзия сыграла большую роль в моем формировании. Именно благодаря Бодлеру и другим «прóклятым поэтам» в середине 1950-х—начале 1960-х годов, то есть в очень тяжелый для меня период жизни, я подготовил себя к мысли, что ни одной моей строки при жизни я не смогу опубликовать. Поведенческий пример автора «Цветов зла», стойкий и «одиноческий», в этом отношении оказался весьма сильным. С другой стороны, обращение к французской поэзии вывело меня из замкнутого круга существовавших обстоятельств в новый мир. Благодаря французскому языку, который я начал изучать, я получил выход в новую духовную сферу. Работа над «Антологией французской поэзии», которую я делал для чувашского читателя и которая после многолетних усилий появилась в свет в 1968 году³, была нелегкой, но отрадной. Через нее мне открылось европейское мироощущение, осознание свободы и культуры — то есть то, к чему я стремился. Ощущение нового «воздушного пространства» через французский язык было существенно дополнено моим приобщением и к Паскалю, и к Кьеркегору. Даже Ницше мне пришлось читать по-французски! Огромную поддержку получил я и через личные связи с такими французскими мастерами слова, как Рене Шар, Пьер Эмманюэль, Рэймон Кено...

В обстановке унижения, которому я постоянно подвергался многие годы, в обстоятельствах, когда не было никакой светлой перспективы (то есть вплоть до 1976 года), я сохранял самые сердечные чувства к французской культуре и, признаюсь, не терял мысли — хоть подчас это было и мучительно — о том, что именно в этой стране будут опубликованы и мои стихи... Чувства мои к этой культуре, конечно, не пропали, а предчувствия — сбылись.

Роль Кафки, если не ошибаюсь, также оказалась не второстепенной? Особенно в плане экзистенциальном...

Для меня Кафка — наивысшая религиозная совесть человека-художника. Главное для меня в нем — свет этого качества. Могу добавить: в течение трех десятилетий моим «творческим Евангелием» является книга Густава Яноуха «Разговоры с Кафкой», которую я нередко перечитываю. В ней я нахожу ответы на едва ли не все свои вопросы.

Самоотстранение от любых общественных процессов всегда было условием моего существования как художника. Чисто по-человечески, по-граждански я участвовал и продолжаю участвовать в различных «перестройках», испытаниях, порожденных разными «недостройками». Это началось давно, в середине 1950-х годов, когда я еще был студентом Литературного института в Москве и был связан с Пастернаком, потом продолжалось в 1960-е годы и в годы застоя. За право оставаться самим собой, за отказ от различных компромиссов меня много раз били на разных уровнях. И действительно, Кафка помогал мне. Его опыт помогал.

Опыт раз навсегда осознанного, принятого одиночества. Истинное одиночество (которого я лично никогда не мог достигнуть) — свет для других людей. В сказанном — и моя позиция, и то, что Кафку я не считаю апологетом одиночества, а вижу в нем редкостного испытателя душ, ведущего их к свету Истины. Человек как раз всегда одинок с псевдоистиной.

Говоря условно, как художник, вы жили на своеобразном острове... Но, так или иначе, не были одиноки в своем положении?

В самом деле, на этом острове рядом со мной находились такие замечательные люди и мастера, как Михаил Рогинский, Игорь Булах, Владимир Яковлев, Анатолий Зверев, украинские художники Валерий Ламах и Григорий Гавриленко. Не только меня, но и их поддерживала и даже спасала европейская культура, доходившая, конечно, в ограниченных формах информации. То есть, если мы вместе и были обречены в те времена на одиночество и даже на уничтожение (а так называемая «хрущёвская оттепель» лично для меня была периодом крайне тяжелым), то мы все-таки держались вместе и не собирались сдаваться.

Я назвал тут нескольких художников, и это не случайно. Надо заметить, что именно художники смогли в условиях крайне трудных выработать свой язык, построить новые отношения с властями. Так называемые «диссиденты» появились позже. Раньше всех, пожалуй, был Алик Гинзбург, начавший издавать свой «Синтаксис». Диссидентство как более широкое общественное явление сформировалось уже в последующие годы, и, конечно, выйдя на первый план противоборства с государственной косностью, с этой губительной машиной, оно нас прикрыло. Мы — поэты и художники — стали врагами, находящимися на втором плане. Вот так всё это происходило. Я это сам пережил, хорошо знаю и свидетельствую.

Вернемся всё же к вашей поэзии, Геннадий. Вы уже отметили влияние на нее и русских мастеров, и мастеров французских. Однако, как мне представляется, нельзя сбрасывать со счетов и то конкретное поэтическое окружение, которое вы имели на родине не в лице «классиков», а в лице таких же страдальцев... Я, чья юность совпала с той самой хрущёвской оттепелью, прекрасно помню, каким счастьем для нас было читать полуслепые копии машинописных стихов Красовицкого, Бродского, Губанова... Очень разные, они по-своему не только осветили наш мир, но — сейчас это очевидно — дали большой импульс новой волне русской поэзии. Вы не ощутили его на себе?

Из всех поэтов-современников я никого так сильно не любил, как Станислава Красовицкого. Это — боль моей жизни. Его поиски, всё более убыстрявшиеся, были исключительными. Мы любили друг друга, но вскоре перестали друг друга понимать. Мне кажется, что он всё более «олитературивался», — его стремление к «самобытно-русскому» языку становилось всё более стилизованным. В 1961 году он, в сущности, перестал писать. Пути наши разошлись. Губанов — это трагедия. Но он принадлежит к поэтам последующего поколения, которое стремилось выйти со своими стихами к людям — на площади ли Маяковского в Москве, либо в других местах. В отличие от нашего поколения эти ребята часто отдавались алкоголизму, различным разрушительным формам забвения. Хотя у них была большая энергия, желание внести в искусство нечто свежее, в окружении откровенных подонков, которые оказывались рядом, они медленно разлагались, гибли. Конечно, Губанов был очень ярким человеком. У него не было страха, но он не мог физически выдержать такую обстановку. В этом смысле я считаю, что он воплотил в своей личности несчастье, выпавшее на долю этой волны. Говорить о поэтическом влиянии этих и некоторых других поэтов, чьи стихи, в самом деле, пользовались огромным вниманием в московских и питерских кругах, по отношению к своему творчеству я не могу, хотя отдаю им должное уважение.

В период новой оттепели, получившей название «гласность», на литературную сцену в стране вышло новое поколение поэтов. Кого из них вы высоко оцениваете?

— Если говорить обобщенно, то я вижу в нынешних молодых поэтах довольно странную тенденцию: они как бы сбрасывают с себя обременяющую душу, уходя в описание сугубо предметного мира. Таким образом, происходит их освоение современной — не только «становящейся» советской, но в самом широком смысле — цивилизации. Понятное дело, в аду жить с душой трудно. Без души в нем легче. Многие словно хотят сделать ад комфортабельным. Этот вот конформизм в современном русском авангарде — комфортабельность ада. Для меня — псевдоавангард. Тем не менее, удивляясь неожиданности такого поворота в нашей поэтической жизни, я должен сказать, что искренне люблю этих ребят, близко дружу с ними, верю в них. Показательно вот что: если, скажем, поколение Губанова тянулось к нам, старшим, пыталось чему-то научиться у нас, интересовалось тем же Красовицким, то нынешние молодые оказались в отрыве... Где-то цепь распалась, хотя кое-кто ее хотел бы соединить. Наиболее интересными поэтами из тех, кого я знаю, на сегодняшний день являются, например, Владимир Аристов, Александр Ерёменко, Илья Кутик, Алексей Парщиков, Евгений Даенин. Особого внимания достоин Иван Жданов. Говоря о перспективах развития современной, в том числе молодой, русской поэзии, я думаю, что она не сможет сделать многого, не осознав необходимости синтеза в русской культурной жизни, не освоив философию Леонтьева, Флоренского, Фёдорова, Шестова, Розанова... Пока же молодежь еще не знает — или почти не знает — этого наследия.

Январь 1989 — июль 1990


Амурский Виталий. Тень маятника и другие тени: Свидетельства к истории русской мысли конца XX — начала XXI века. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011

_________________________
³ Геннадий Айги. Франци поэчёсем (Поэты Франции ХV—XX вв.; на чувашском языке). Чебоксары, 1968. Книга получила премию Французской академии (1972). ​

Ссылки

• Михаил Айзенберг. Исчезающее присутствие, 16.03.2009