Дмитрий Волчек: «У монстра нет ни вкуса, ни совести. А у нас есть»

Главный редактор «Митиного журнала» говорит со СТАНИСЛАВОМ ЛЬВОВСКИМ о сатанинском паровозе, журнале «Афиша», карпетках Набокова и бретельках Елизарова

Имена:  Дмитрий Волчек

В этом году исполняется 25 лет одному из самых заметных проектов эпохи самиздата, «Митиному журналу». В свет после пятилетнего перерыва вышел шестьдесят четвертый номер издания. Основатель и бессменный главный редактор «МЖ» и издательства «Колонна» ответил на вопросы OPENSPACE.RU.


— Расскажите, пожалуйста, как можно подробнее о том, как появился журнал: кто начинал делать его с вами (и кто делал его с вами в разное время); как вы его видели, когда только начинали; как это видение изменялось с годами (если менялось). Если вы в явной форме ставили себе какие-то задачи, то выполнены ли они и насколько?

— Есть известная групповая фотография Бориса Смелова, сделанная вскоре после основания «Митиного журнала», — запечатлены его вдохновители (Аркадий Драгомощенко, Лин Хеджинян) и первые читатели, рассевшиеся так, что возникает намек на заседание редколлегии парижских «Последних новостей». Не знаю, был ли этот снимок на недавней выставке Смелова в Эрмитаже, но в каких-то сборниках его воспроизводили. Я там, согнувшись в три погибели, стою сбоку в странном наряде — в белых джинсах и расшитом золотыми нитями узбекском халате. Так я ходил по городу — сейчас бы никто и головы не повернул, но в Ленинграде 1985 года лошади начинали нести, а милиционеров сражали инфаркты.

Помню чувство, что мы — астронавты, попавшие на планету Обезьян, в фильм Эда Вуда. Недавно я смотрел запись программы «Время» 1984 года, на две трети занятой одним сюжетом: К.У. Черненко посещает завод «Серп и молот». Это страшная вещь. «Зомби, повешенный на веревке от колокола» — сказка о Золушке по сравнению с этой телепередачей. Когда я слышу, как писатель Елизаров, поводя воловьими очами, рассуждает о метафизике советского космоса, очень хочется отправить его на этот завод «Серп и молот», чтобы ему там раз и навсегда оборвали бретельки.

Конечно, было скучно с людьми старого подполья, которых прищемил Сталин, нужен был новый язык. Нашими кумирами были Гай Давенпорт и Кэти Акер. Первые переводы Давенпорта, которые я потом взял в знаменитый сборник «Изобретение фотографии в Толедо», публиковались в «МЖ». Смешно, что тогда никто не замечал педофилический подтекст его историй. С Сэлинджером было то же самое: конечно, сегодняшний читатель сразу понимает, что Сэлинджер педофил, а тогда никому это и в голову не приходило.

Еще одна книга, которой мы тогда увлекались, — «Кровавая баня в средней школе» Кэти Акер. Этот роман тогда запретили в Германии, а в Англии он вызвал фурор и породил известную дискуссию о постмодерне и плагиате. Я до сих пор думаю, что это замечательная вещь.

— Это о переводной литературе. А что происходило рядом?

— Из внутренних литературных событий важным было появление Алексея Парщикова, я тогда первый напечатал его поэму о Полтавской битве (это третий номер «МЖ», лето 1985 года), вскоре появились Сорокин и Пригов, и одна из первых публикаций Сорокина (представьте, как звучал «Кисет» в 1986 году) была в «МЖ». Тогда все двигалось, мир был жидким и прозрачным, так что вполне естественным казался номер, где проза некрореалистов соседствовала с новыми стихами Бродского (известный его текст «Представление», который он передал нам через Володю Уфлянда):

        Прячась в логово свое
        волки воют «E-мое».

Вообще тогда была поддержка со всех сторон — от Никиты Струве до Энди Уорхола. И сотой доли такой поддержки я не чувствую сегодня.

— А что же все-таки с выполнением задач, если они, конечно, были. Я понимаю, что тогда, видимо, так не стоял вопрос, но что-то же у вас было в голове? Вот сейчас я сделаю такой журнал — и? Появится новый язык? Все станут читать Кэти Акер? Волки спрячутся в логово? И, кстати говоря, куда девалась прозрачность?

— Это было сопротивление. Почему партизан взорвал мост? Зачем на стене написано «НБП»? Почему облили краской норковую шубу? Это был мир, где тебя унижали каждую секунду, где все определялось негативной селекцией, где скоты глумились над людьми. Какие задачи ставят восставшие в гетто?

Недавно, когда умерла Елена Шварц, я писал некролог и вспомнил сцену, которую совсем не хотел бы вспоминать: как она выступала перед бегемотом из Союза писателей, неким «поэтом Ботвинником», гнуснейшим тупицей. Она читала замечательно, булыжники поняли бы, что это великие стихи, — но бегемот сказал: не печатали и не будем печатать, вы кощунственно сравниваете блокадных детей с мухами в янтаре.

Вот была наша задача: истребление тиранов, истребление ботвинников.

Меня вообще спасло чудо. Сейчас все позабыто, но ведь последнее дело по 70-й статье (антисоветская агитация и пропаганда) было возбуждено в Ленинграде ныне преуспевающим г-ном Черкесовым в 1988 году. А первый номер «Митиного журнала» вышел вообще до воцарения Горбачева, в самые темные времена, через несколько месяцев после приговора Михаилу Мейлаху, которого судили как раз за то, чем мы занимались. Надо сказать, что я вел себя совершенно безумно, просто не понимал опасности. Точнее, я чувствовал себя неизмеримо выше всех и был уверен, что они не осмелятся что-то со мной сделать. И странным образом оказался прав.

Ну ладно журнал, но у меня дома был склад запрещенной литературы, которую я раздавал направо и налево. И у меня было много знакомых западных дипломатов, вообще ко мне ходили толпы иностранцев, мы переправляли рукописи за границу — так никто тогда не жил, это было совершенно скандальное поведение. Конечно, началась слежка, провели тайный обыск, допрашивали всех вокруг, начали закручивать дело. Причем решили к политическим статьям добавить уголовные. Сюрреалистическое обвинение — они хотели доказать, что я через немецкое посольство провез электроорган для группы «Аквариум»! (Тогда это считалось экономическим преступлением.) Осенью 1986 года началось известное американо-советское шпионское дело, были высланы дипломаты, в том числе один мой хороший знакомый, и по всему ясно было, что и за меня вот-вот возьмутся. Я тогда готовил одну небольшую публикацию в официальном журнале — совершенно невинную, про Державина. И вдруг редактор, опустив глаза, мне говорит: «Из КГБ приказали ваше имя не упоминать». И в последний момент статью подписали псевдонимом. А это означало одно — готовится арест.

И вот я жду ареста, а где-то сбоку идет оттепель, и Сергей Курехин мне говорит, что телевидение ему заказало песню. Это было невероятно, потому что никакого Курехина, конечно, по телевизору не показывали. Да и песен он прежде не писал. И вот нужно срочно написать песню, и Курехин просит, чтобы я сочинил стихи, потому что я его любимый поэт. И я пишу песню, совершенно идиотскую, в духе «Торжества земледелия» — песню про небольшую лошадь. Но предупреждаю Курехина, что мое имя запрещено упоминать. И он передает это заказчикам. А они обещают выяснить в КГБ. Проходит месяц, никаких известий нет, и вот выходит эта передача. «Музыкальный ринг», «Музыкальный киоск»? Что-то такое. Поют разные Муслимы Магомаевы, а нашей песни все нет. И вдруг под занавес появляется несчастный певец (не буду называть его имя, чтобы не смущать) и начинает петь эту ужасную, бредовую песню про небольшую лошадь. И возникает надпись: музыка Курехина, слова Волчека. И я понимаю, что меня не арестуют.

Вы спрашивали, куда делась прозрачность? Ее выпил капитализм.

— Вы говорили в одном из интервью, что в восьмидесятые годы, когда начинался проект, область запретного была необыкновенно широка, а потом она начала быстро сужаться. Насколько радикализация (на внешний взгляд) издания связана с этим сужением, а насколько — с изменением ваших собственных предпочтений. Вообще, как эволюционируют ваши собственные интересы в области литературы и насколько прямо эта эволюция отражается в составе авторов журнала?

— Если говорить о той иерархии, которую я для себя придумал, о моем Cафоне, горе Собраний (или можно вообразить Вавилонскую башню, изображенную Брейгелем), то на вершине должен восседать стометровый платиновый маркиз де Сад — великий освободитель — и время от времени щелкать хлыстом.

Мои вкусы не особенно эволюционировали, я всегда любил арбуз, но возможностей стало гораздо больше. Посмотрите каталог издательства «Колонна», не буду все перечислять. Больше всего я доволен, что получилось выпустить несколько книг Габриэль Витткоп (вероятно, главной продолжательницы великого дела де Сада) и Пьера Гийота.

Ради чего? Ну, предположим, ради просвещения (lucem ferre). Но это внешняя цель, а есть и внутренняя — делать то, что вздумается. На последней странице последнего номера стоят слова из «Книги Закона». Их все знают, но можно и повторить: Do What Thou Wilt Shall Be the Whole of the Law. Это мой, Митин журнал, моя частная коллекция.

— Насколько «Митин журнал» является инструментом культурной политики, а насколько — инструментом вашей рефлексии над культурным пространством, языком, какими-то еще вещами? Или все эти вопросы совсем бессмысленны, а просто журнал — одна из манифестаций вашей, Дмитрия Волчека, личной свободы, и всё?

— К большому моему удовольствию, журнал, да и все издательство не имеют никакого отношения к российской культурной политике. С подпольных времен у меня сохранилась твердая уверенность, что с этим государством ни в какой его форме дел иметь нельзя. Ты взял у них три страшных медяка, поехал с делегацией во Франкфурт, встал рядом с пластмассовой березой под портретом Лужкова, и все — у тебя между глаз опухоль, и она тебя съест.

Моими наставниками в этом смысле были прихожане Истинно-православной церкви. Когда катакомбников начали выпускать из лагерей, я познакомился с некоторыми, и на меня произвели величайшее впечатление рассказы о том, например, как они отказывались ездить на поездах, потому что на паровозе была прислужниками Сатаны нарисована красная пентаграмма, и шли сотни километров пешком.

{-page-}
     

— Можете рассказать об этом подробнее? У меня вот всегда было ощущение, что этот предельный опыт ИПЦ имеет большое значение для осмысления советского времени и нынешнего русского времени и что он, как, впрочем, и многое другое, недоосмыслен и недооценен.

— В 1987 году я перебрался в Москву, поближе к революции. Был такой журнал «Гласность», в котором сотрудничали замечательные люди — Григорий Соломонович Померанц, Василий Селюнин, а основал его Сергей Григорьянц, освобожденный Горбачевым из политического лагеря. Журнал нелегальный, конечно. Это был для меня важный опыт, потому что я впервые увидел настоящее подполье. Теперь я думаю, что существование «Митиного журнала» было бы невозможно без этого мира русских теней - о наших играх с буквами они не подозревали, но энергией сопротивления их поддерживали. В редакцию «Гласности» (а она была на даче в Кратово) каждый день приходили люди...Страшные истории. Дети рабочих, расстрелянных в Новочеркасске. Провинциальный адвокат, которого после допроса в КГБ избили на улице, так что он ослеп. Генерал, просидевший 11 лет в тюрьме без суда, как Железная Маска. Родственники правдолюбца, которого пытали в Казанской спецпсихбольнице, а потом выбросили из окна.

Ну и множество сектантов. В основном они просто хотели уехать. Пятидесятники и баптисты добивались эмиграции десятилетиями, и в это время начали получать разрешения на выезд (а США и Канада готовы были принять всех, целые деревни уезжали). Это действительно был уникальный опыт — жить в тоталитарном государстве и при этом не признавать его законов, поскольку оно захвачено Дьяволом. Женщинам было чуть легче, а мужчин призывали в армию и тут же сажали в тюрьму: брать оружие они отказывались, командам не подчинялись. С одной стороны, это опыт полной свободы, а с другой — свобода от общества держалась на семейном тоталитаризме. Отец, такой padre padrone, стращал детей, и, конечно, на заднем плане всегда была тень инцеста. Знаете, как в «Белой ленте»: что-то такое есть, но все только хихикают и отводят глаза.

Но занятно и то, что, поселившись в какой-нибудь Манитобе, они действительно чувствовали себя в раю, так что все их представления об устройстве мира полностью оправдывались.

Понимаю, что вы, спрашивая о культурной политике, подразумевали совсем другое, но я отчего-то сразу подумал о сатанинском паровозе, которым брезговали ребята из ИПЦ. Знаю людей, за которыми этот паровоз неожиданно приезжал, хотя они были уверены, что им подадут «роллс-ройс».

— Я да, я имел в виду вашу собственную культурную политику, личную, если она есть.

— Это очень просто: меня интересуют иконокласты и аутсайдеры, но не сегодняшние, потому что больше нет запретов, а из тех времен, когда культура была опутана цензурными цепями. Бунт, но в прошедшем времени. Книги, которые продавались из-под прилавка, которые прятали, когда появлялся жандарм. Книги, которые отказывались набирать в типографиях, книги, которые изымали на таможне. Дикие, опасные книги. Книги, без которых не было бы нашей свободы. Я уже сказал: маркиз де Сад.

Это одна линия «Колонны», серия «Сосуд беззаконий».

Вторая — просто прекрасные модернистские тексты самого разного толка — от Альфреда Дёблина до Гертруды Стайн. Это серия Crème de la crème. Мы выпустили довольно много великих книг: один из последних романов Роб-Грийе, микрограммы Роберта Вальзера, собрание рассказов Боулза, тексты чешских авангардистов 1920-х годов, совсем недавно — последний роман Ханса Хенни Янна.

Но, конечно, «Колонна» — крошечное, игрушечное издательство. Существует вне рынка и наперекор всему — благодаря магическим талантам Дмитрия Боченкова: он уже больше десяти лет управляет этим утлым челном, который чудесным образом не утоп еще.

У меня есть такое представление об идеальном читателе: это панк или эмо, он живет где-нибудь в аду, затерян в Сибири, наполовину закопан в снег и почти не шевелится, как герой Беккета, мир ему ненавистен, и вдруг он видит в интернете наш каталог — со сборниками Могутина, с «Митиным журналом», со стихами Нугатова, с романами Джереми Рида… Видит и думает: не буду пока резать вены — может, жизнь не так ужасна.

— Насколько вообще принцип «печатать тексты, которые не напечатает никто другой» работает в текущей ситуации? То есть: кажется, что сейчас текст не будет опубликован скорее по соображениям экономического порядка, чем из-за того, что он политически или эстетически слишком радикален. Редкие исключения есть, но они, во-первых, тоже относятся к области политического (например, очень антиклерикальные тексты или, наоборот, ислам салафитского толка, какие-то такие вещи), а во-вторых, то, что не может быть опубликовано на бумаге, так или иначе существует в сети, и бумажная публикация тиражом 1000 экземпляров имеет не меньше читателей, чем текст, размещенный на сайте. Где сегодня находится эта граница, что это за тексты, которые не напечатает никто, кроме вас?

— Вы забыли о педофилии. Сейчас, конечно, самый радикальный текст мог бы написать ваххабит-педофил: не такое уж немыслимое сочетание, если учесть, что Айша вышла замуж в шесть лет.

— Педофилия — да, и правда. Как эти вещи (радикальный ислам и педофилия) вообще оказались для западной (плохое слово, я знаю) культуры в одном пакете?

— Не уверен, что оказались. Радикальный ислам — это «чужой», это гунн, враг у ворот. А борьба с педофилией — часть борьбы против старости, легальная форма эйджизма. Старость рифмуется с непристойностью, старым быть неприлично. Педофил — грязный старик, который покушается на мир вечной молодости. Кроме того, в то время как все формы сексуальности легализуются, одна, на которую еще недавно смотрели сквозь пальцы, табуируется до полного сумасшествия, принимает на себя ответственность за все остальные. Где-то же должен быть враг рода человеческого. К заботе о детях это все отношения не имеет, потому что на деньги, потраченные на поиски педофилов, можно спасти от голодной смерти миллионы детей в Сомали или Бангладеш, но до них никому нет дела.

Возвращаясь к литературе. Это превратное представление, что я увлечен «радикальностью». Радикальность, это когда Изидор Изу выходит на бульвар Сен-Мишель и начинает кричать кикиморой? Или «Поваренная книга анархиста»? Из этого шубу не сошьешь, это мне не очень интересно.

Да и вообще, радикальность создается контекстом. Вы берете обычную заметку из светской хроники журнала Vogue, печатаете ее синими расплывчатыми буквами на партизанской листовке, мажете кровью, рисуете свастику, расклеиваете в привокзальных туалетах, и на следующий день начинается восстание. Книги, выпущенные «Колонной» и каким-нибудь безликим оранжевым монстром, производят разное впечатление. Публике кажется, что вот почтенные люди, а тут — подозрительные радикалы, хотя на самом деле разница в том, что у монстра нет ни вкуса, ни совести, а у нас есть.

— Почему вы заморозили проект на пять лет и почему решили оживить его сейчас?

— Журнал — своего рода дайджест того, что публикует «Колонна». Но издательство может держаться на переводах, а русский литературный журнал (ну, это альманах на самом деле, сборник) требует важной русской прозы. Где ее взять? Ведь никто ничего не пишет.

Весь механизм у меня был собран, но руля не хватало, и вот в прошлом году мне прислали несколько текстов Артура Аристакисяна. Артур — великий режиссер, он снял главный российский фильм 90-х. «Ладони» находятся вне всего, что принято называть кинематографом, это некий священный текст, подземное евангелие, изложенное пещерными апостолами. То, что он пишет, тоже очень необычный тип повествования — такая последняя лента Крэппа, уходящая прямо в рану на затылке.

Журнал, конечно, вышел очень кстати, когда появилось впечатление, что кошмарный паровоз начал скрежетать и останавливаться. Надеюсь, что какой-нибудь бесстрашный Саид пустит его под откос окончательно. Было бы отлично, если бы заодно рухнула и вся система книготорговли, гнуснейшая, убивающая литературу. Все книги станут электронными и бесплатными, а эта дрянь советская пусть сгинет навсегда.

— Ну, судя по происходящему с «Топ-книгой», это не очень далекая перспектива. На этом месте, однако, принято задавать вопрос о том, не лучше ли все-таки писателям получать какие-то деньги за тексты. Не лучше?

— Даниил Заточник получал гонорары? Сигизмунд Кржижановский получал? Граф Лотреамон получал?

Кафка работал в конторе, и Кавафис ходил на службу. Не хочешь служить — воруй, как Жан Жене. Иди на панель, как Дэвид Войнарович. Возможностей полно. Я не выношу эти разговоры — про авторское право, тиражи, распространение, гонорары, премии, бестселлеры, идиотские списки вроде «49 лучших книг за 49 лет». Это все не имеет отношения к литературе, вообще ни к чему отношения не имеет. Эту чушь просто надо игнорировать.

— Кажется, что текущим литературным процессом недовольны все — справа, слева и со всех остальных сторон. Для одних он недостаточно демократичный, для других — слишком демократичный, одни сетуют на отсутствие новых имен, другие на то, что их слишком много. Как происходящее видится вам — отдельно в поэзии и в прозе? Насколько происходящее в русской литературе коррелирует с тем, что происходит в иноязычных литературах?

— Помните, об этом писал Ходасевич: как руководители Пролеткульта лестью и пагубными теориями растлевали молодых рабочих, объясняя им, что они уже всему научились и сочиняют стихи не хуже Пушкина. То же самое повторилось примерно десять лет назад. Появились шарлатаны и завопили, что постмодернизм кончился и вообще хватит умничать: пришло время новых писателей, понятных народу.

Сначала объявили гением какую-то уральскую следопытку, которая тут же свалилась с подиума и поломала глиняные ноги, чуть позже стали вытаскивать питекантропов прямо из чеченских окопов и т.п. Я не очень внимательно за этим слежу, но понятно, что был взят курс на поддержку гопников — естественно, не ради гопников, а ради прибыли, но привело это к тому, что о литературе заговорили какие-то помоечные персонажи. Одну из первых публикаций такого рода я запомнил. Это была заметка о романе Эльфриды Елинек «Любовницы» — замечательной книге. Рецензия начиналась с того, что автор, прочитав роман Елинек, захотел приехать в Вену, разыскать ее дом, позвонить в дверь и дать Елинек кулаком по носу, а потом еще пнуть ногой в живот! Если бы это было напечатано в каком-нибудь журнале для панков, я бы только обрадовался, но это была «Афиша» — малахольное издание, призванное смягчать нравы клерков, чтобы они не ломали кулер и верно ставили ударение в слове «руккола». И вот из салата с рукколой вылезает гопник и дает читательнице-секретарше по носу, а потом еще ногой пинает ее в живот — удивительная, противоестественная сцена.

Хотя чего ожидать от журнала, который пригласил на роль книжного обозревателя совершенно серую личность — биографа Проханова! Понимаю, что от безвыходности, но биограф Проханова в качестве литературного эксперта — это смешно, согласитесь.

{-page-}
     

— Сначала все-таки пригласили, а уже потом он стал биографом Проханова. А как вы это себе видите — «был взят курс»? Кем, собственно, взят? Откуда «появились шарлатаны»? Как-то нет ощущения, что «новый реализм» (назовем это так ради простоты) приносит большие прибыли. Понятно же, что не на этих книгах издательства делают деньги. Есть ощущение, что тут более сложная история, не то чтобы прямо про деньги. Ну какие, право, прибыли от «Елтышевых»?

— Поначалу это все-таки был чисто коммерческий проект, причем вполне успешный — вспомните европейские гастроли маленькой троглодитки. Такие фокусы, конечно, проходят только один раз.

Откуда взялись шарлатаны — хороший вопрос. У меня нет знакомых такого сорта, я могу только фантазировать. Вот в 1998 году разночинец приезжает в Москву с рукописью поэмы о том, как батяня спился, а мамка пошла по дорогам. Он любит передовицы газеты «Завтра», там пишут правду о жизни. И вот он уже сидит в ботинках на два размера меньше в общежитии Литературного института и ненавидит пидарасов. Через два года президентом становится Путин, а парня приглашают писать рецензии в журнал для клерков. Вот его звездный час: он объявляет о том, что постмодернизм умер и пришло время нового реализма. Потом вызывает слободских дружков, и пошло-поехало.

— То есть просто такое стечение обстоятельств?

— Да, тут очень многое сплелось — корысть, реваншизм, но главное — некомпетентность. Вот интересно, что сейчас великое множество блестящих кинокритиков, но нет людей, способных хоть как-то оценить то, что происходит в литературе, не на какой-то грядке, а на всем поле. Есть простой индикатор — Нобелевские премии. Можете представить эксперта по кино, который вообще не знает режиссеров, получающих «Оскаров» или «Золотую пальмовую ветвь»? С литературой именно так, единственным исключением в последние годы был Памук. Присуждают премию Дорис Лессинг — никто не читал, они начинают спешно передирать статьи из английских газет, пишут адскую чушь. Леклезио — они впервые слышат это имя. В прошлом году награждают Герту Мюллер — наш «биограф Проханова» по складам читает синопсис ее последнего романа и изрекает: «Ага, про ГУЛАГ. В общем, все ясно». (А ясно ему, что книга про ГУЛАГ никому в России не интересна — старший друг объяснил.) Правда, и у него имеются таланты: отлично берет интервью у Оксаны Робски.

— Как это, по-вашему, случилось — то, что случилось с критикой? Некомпетентность, деградация (называйте, как хотите)?

— Почему «АвтоВАЗ» не выпускает «бентли», а мэр Москвы — пузатый старичок, а не 18-летняя топ-модель? Предположим, мы установим, что критикам, как милиционерам, мало платят, так что они вынуждены брать взятки у издателей и публиковать вольные пересказы аннотаций. Что это изменит? Тут следствия важнее причины. Одно из следствий — то, что издатели, у которых не было хороших советчиков, пропустили множество интереснейших книг и имен. Ужасно, что 20 лет не издают на русском великого Хуана Гойтисоло. Ужасно, что не перевели важнейшие книги последних десятилетий — «Марджери Кемп» Роберта Глюка, романы Денниса Купера и Стивена Барбера. Ну и так далее, одно расстройство.

С другой стороны, есть прекрасные издательства, которые существуют вне этой мусорной ерунды — вообще за полем, где скачут все эти скоморохи. «НЛО», «Симпозиум», «Текст», «Лимбах», еще несколько десятков, ну и где-то в конце списка — «Колонна» с «Митиным журналом». Я так много говорю про критику, потому что это действительно хоррор — полная депрофессионализация.

А вот в русской поэзии — фантастический подъем, новый золотой век. Вы сами знаете все имена, я не буду перечислять, ладно? Только одну книгу из новых назову — это «Без огня» Александра Миронова.

        Все продано, все проклято
          Давным-давно. С берестяной таблички
          Какую руну нам прочесть?
        Скворцы и живчики,
        Синильные синички,
        Опомнитесь!
        Бог есть!

Мне так нравятся эти синильные синички, думаю о них день и ночь.

— А с прозой совсем все нехорошо или есть надежда?

В русской прозе, мне кажется, с начала века не случилось ничего примечательного. Двадцать лет назад я бы сказал, что есть Мамлеев, Сорокин и Саша Соколов, и сейчас повторю то же самое. За последние десять лет мир заметил всего два события, связанные с русской литературой: смерть Солженицына и публикацию «Оригинала Лауры». И верно ведь, смотрите:

«Я доволакивался до дому со службы, снимал причинявшие мучительную боль франтоватые полуботинки и надевал удобные старые шарканцы. Этот акт милосердия неизменно вызывал у меня сладострастный вздох, который моя жена, если я по неосмотрительности позволял ей его услышать, находила вульгарным, отвратительным, непристойным. По жестокости ли своей или оттого, что она воображала, будто я дурачусь нарочно, чтобы ее раздражать, она как-то раз спрятала мои домашние туфли, хуже того — спрятала их в разных местах, как поступают в сиротских приютах с хрупкого здоровья братьями, особенно холодными ночами, — но я тотчас пошел и купил двадцать пар мягчайших карпеток, пряча свое заплаканное лицо под маской Рождественского деда, чем напугал приказчиц в магазине».

Вот это русская проза, хоть и переведена с английского. «Двадцать пар мягчайших карпеток»! Где тут место для Елтышевых? Встают Елтышевы всей семьей, надевают карпетки и тихо уходят.

— Ну, предположим, с жанровой прозой понятно. Но за ее пределами — есть все-таки в крайней части спектра проза, например Лейдермана, Соколовского и Осокина, ближе к центру — не знаю, Петрушевская. А если посмотреть на процесс в динамике, в частности на названные вами имена, то принято, например, считать, что Сорокин при этом дрейфует в сторону мейнстрима. Вопрос, собственно, вот в чем: кажется ли вам, что вне букеровских/толстожурнальных списков тоже всё совсем плохо?

— Я не знаю, что такое мейнстрим. Это когда голая Дарья Донцова пляшет под песню Бритни Спирс? Нет никакого мейнстрима. Книги Сорокина хорошо продаются, потому что он великий русский писатель, а не оттого, что он куда-то дрейфует.

Мне нравится то, что пишет Павел Пепперштейн. Я очень рад, что Лена Элтанг получила прохоровскую премию. Литературные премии — это ерунда, но тут был триумф честности и здравомыслия: наградили роман, возникший в XXI веке, а не в ящике с дохлыми советскими цыплятами.

Но я думаю, что время новой литературы еще не пришло, потому что продолжается эпоха великих архивных открытий. Дневники Пришвина и Кузмина, великолепный роман-коллаж Вишневского по материалам архива Татищевых и Поплавского, собрания сочинений Платонова, Кржижановского и Цыпкина, записки Бориса Лунина — вот то, что останется от нулевых годов. Это самое важное.