— Вопрос, касающийся филологии как цеха. На фоне массы некачественной или среднего качества филологической продукции научная среда не выработала, мне кажется, какого-то механизма привлечения внимания к достижениям, заслуживающим высокой публичной оценки. Сошлюсь тут на собственный опыт: недавно я прочел вышедшую еще шесть лет назад книгу Ирины Шевеленко о Цветаевой, которая показалась мне, как Кузмин говорил, «делающей событие», едва ли не лучшей книгой о Цветаевой, написанной по-русски, а может быть, даже и не только по-русски, а вообще написанной о Цветаевой. На мой взгляд — я специально полюбопытствовал, — никакого адекватного отклика эта книга в научной среде не получила, не говоря уже про среду немногочисленного, но наверняка имеющегося неспециального читателя, для которого она могла бы быть весьма полезной. Второй пример, который я не могу не привести, это не менее замечательная, но более частного свойства книга Аркадия Блюмбаума о Тынянове — первая, между прочим, после давних книг Белинкова и Каверина. Ни одной рецензии на нее я не помню. Помню, однако, как в свое время, будучи редактором «Критической массы», я просил людей, для которых имя Тынянова не чуждо, написать на нее рецензию, и мне по разным причинам отказывали. Мариэтта Омаровна Чудакова сказала, например, что она, конечно, написала бы, но сейчас — а это был 2002 год — ей важнее сдать статью, кажется, в газету «Известия». Я могу понять эту позицию, но мне интересно ваше мнение по этому поводу.

— Произошло какое-то накопление случайностей. Я начну с книги Блюмбаума. Я знаю эту работу, потому что был одним из оппонентов этой книжки, когда, собственно, она была диссертацией, и мне приходилось писать отзыв, и я, например, с удовольствием обнародовал бы свой отзыв, но мне никто не предложил тогда. Сейчас уже несколько поздно писать об этой очень интересной, увлекательной, провоцирующей или, как сейчас любят говорить, провокативной книжке. Действительно, досадно, что она не нашла отклика, досадно, если ее не читают. Если бы я составлял какую-нибудь программу литературы по курсу русской литературы двадцатого века, я бы включил ее в этот список в числе четырех десятков книг, которые надо сегодняшнему студенту читать. Случай с книжкой Ирины Даниэлевны Шевеленко более сложен. Допускаю, что эта книжка стала жертвой того, что называется в Америке overqualified. Это очень хорошая книжка. А рецензент все-таки всегда встает в позу метаописательную, то есть этот человек всегда немножко над книгой. Она ему нравится или он ее критикует, но он всегда как бы немножко выше. Я не знаю сейчас таких специалистов по Цветаевой, которые могли бы встать в позу человека, который может с некоторого высока, как жанр рецензии это предполагает, обозревать книжку Шевеленко. Таких нет. Да, так бывает. Так бывает, что некому написать рецензию, такое бывало и в истории русской филологии не раз. Хотя, конечно, в этом есть лукавство, когда мы говорим: «Ну, книжка такая замечательная, что она не нуждается ни в каких похвалах, и наши похвалы только уменьшат значение этой книжки…».

— Функция похвалы здесь прагматическая — это просто привлечение внимания.

— Да, если это все приводит к тому, что эту книгу недостаточно читают, то, конечно, это очень досадно. Почему это происходит? Думаю, здесь нет общей тенденции. Вообще, в филологическом сообществе существуют такие вещи, как творческая ревность, замалчивание некоторых книг, которые вырываются над общим уровнем. Так было, так будет. Недостаточное количество квалифицированных специалистов — не просто восторженных читательниц с филологическим образованием, а специалистов, которые на равных могут поддержать разговор.

— Вот здесь, мне кажется, наиболее острая проблема. Ведь в сообществе периодически возникает мысль о том, что нам не хватает какой-то площадки для публикации экспертных оценок. Как человек, издававший два рецензионных журнала, я прекрасно знаю, что проблема не в том, что не хватает площадки, — не хватает квалифицированных авторов.

— Ну, Глеб, это размышление всегда можно повернуть против организатора. Значит, недостаточно уговаривают… Знаете, как в таких случаях говорят: «А вы воспитайте квалифицированных авторов». То, о чем вы на самом деле говорите, это, в общем, долговременная вещь. Вы говорите о создании научной среды, научного сообщества. Это же долговременная задача. В филологии помнятся случаи, когда специалисты назначались. «Вот ты будешь специалистом по этому», и человек какое-то время на этой биомеханике, став в позу специалиста, действительно иногда делает лучше, чем он сам о себе думал и о нем думали окружающие. Положение обязывает, и все такое. Но долго на этом держаться невозможно. Если говорить вообще, почему это происходит, то, во-первых, у нас не преподается creative writing, специальное писательское ремесло. Преподается в Литературном институте, наверное, на отделении критики, но этого мало. Вообще говоря, надо и филологов учить писать по возможности. Во-вторых, у нас (я говорю «у нас», имея в виду при этом то, что происходит и в Америке, диктующей интеллектуальные моды другим гуманитарным сообществам), в общем, не очень-то учат филологии сейчас в мире, если называть вещи своими именами.

Один мой коллега-медиевист, работавший в Израиле (он сейчас работает в Европе), пожаловался на то, что его студенты недостаточно знают латынь. Он цитирует какие-то тексты, и сидят европейские студенты в Германии, в Англии, и они недостаточно знают латынь. И он пожаловался коллегам. Ему сказали: «Да, действительно. Но ведь мы помним преподавателей, которые писали стихи на латыни, обязательно, надо — не надо, каждую неделю являлись с новым большим стихотворением на латыни. Вы же не можете так написать». Да, произошла некоторая… не хочется говорить деградация, хотя это она; произошло некоторое усекновение научной подготовленности во всем мире, а в России — очень. В России, вы же знаете, еще вот такая, чтоб сказать простыми словами и не ударяться в тонкости сарказма, постоянная запыхавшаяся погоня за модой. Постоянная, идущая еще от XVIII века и описанная еще Львом Лосевым покойным, — это сочетание пудры, духов и немытого тела. Какие на этой почве, какие из этого амбре могут вырасти рецензенты и обозреватели?

— Последний вопрос вернет нас ко второй части предыдущего, к казусу с Чудаковой. Очевидно, что люди, настроенные на социальный резонанс своих занятий, от филологии отошли или она отошла для них на второй план — оттого что социальный статус филологии резко упал, резонанс филологического труда приблизился к нулю. Значимо ли для вас это изменение или нет?

— Вы знаете, Глеб, я не впервые об этом слышу, об этом довольно часто говорят, я уже привык. Раз так говорят, значит, так, наверное, и было. Я этого не почувствовал, так сказать, на своей шкуре, не чувствовал ни одного дня. Но привык к тому, что так положено говорить. Ну пускай. Как хочешь назови. Главное — меня, назвавши горшком, не совать немедленно в печь. К тому, что вы говорите, я хочу сказать все-таки одну вещь, может быть идущую вразрез с моим пафосом, с моим несколько дежурным пафосом, что вот филологии надо учить, что она трудная наука, что падает уровень, и так далее. Вообще ни один человек не является только филологом, все-таки тогда он эдакий флюс, в смысле Козьмы Пруткова. Он еще отец, муж, сын, человек своей эпохи, избиратель, пешеход, спортсмен, бильярдист, пассажир, участник исторического процесса. И вот вы говорили, а я подумал. Давайте перенесемся назад и представим себе, что вот Виктор Борисович Шкловский залезает в 1917 году на броневик и куда-то на нем мчится, а мы говорим: «Виктор Борисович, вы бы лучше описали нам, как сделан “Дон Кихот” и “Опавшие листья” Розанова, и отрецензировали бы книгу Бродера Христиансена, а уж потом…». Или сказать то же Борису Михайловичу Эйхенбауму в том же 1917 году. И так далее, и так далее. Не одной филологией жив человек, замахнувшись на перефразирование, скажу я.