Есть в книге манипуляции совсем незатейливые. Так, в рассказе писательницы Анны Китаевой с оригинальным названием «Окончательный диагноз» описан мир, в котором извращение (т.е. все, что под этим словом понимает писательница Китаева) приравнено к норме, и герой рассказа вынужден скрывать свои настоящие чувства, но тщетно, все равно его убивают, такого традиционного — разумеется, самым мучительным способом из тех, что писательница Китаева может себе вообразить. Рассказ Кирилла Бенедиктова «Чудовище» имеет в своей основе базовый сюжет о лесбиянке, которая «просто настоящего мужика не пробовала»: «Рука у него была теплая и неожиданно нежная. Совсем непохожая на вялую, слабую руку Вали, прикосновения которой иногда наводили Женю на мысль о медузах и водорослях». Прозревшую в смысле своей гетеросексуальности героиню, разумеется, в конце убивают самым подлым способом: «Пули ударили Жене в спину, когда она была уже на подоконнике. У меня красивые ноги, думала она, летя в пятидесятиметровую пропасть. У меня такие красивые ноги…»

А вот пример манипуляции чуть более изощренной — рассказ Татьяны Томах «Дом для Чебурашки»:

«Сегодня во дворе опять убивали влюбленных.

Настя плотно закрыла окна, задвинула дрожащими руками шторы, стараясь не смотреть. Но взгляд все равно соскользнул, и в узком столбе света между смыкающихся тяжелых портьер зацепил неподвижно замершую посреди двора парочку. Маленькие хрупкие фигурки на свободном пятачке в центре плотной, покачивающейся толпы. Стоят, держась друг за друга, будто на крохотном островке среди океана. Знают, что уже не спастись, что сейчас накроет волной, протащит по камням, разорвет в клочья клыками прибрежных скал и швырнет кровавые обрывки в море.

Но пока еще стоят, крепко сплетя теплые пальцы и взгляды, баюкают последние капли своей жизни, одной на двоих. Жизни, которая могла бы быть долгой и счастливой, озаренной смехом детей и внуков. Чудесная длинная дорога, которую они могли бы пройти вдвоем, поддерживая и оберегая друг друга».

Простите за длинную цитату — но это же невозможно оторваться. Влюбленных убивают, бедных, опять же, маленьких, беззащитных гетеросексуальных котяточек! Это какое же, пусть и самое мягкое, самое любящее, самое кроткое сердце не ожесточится? И сама Hello Kitty на этом месте отбросит книжку, сожмет в крохотных розовых лапках китайскую бензопилу из ближайшей игрушечной лавки — и встанет на смертный бой с либералами, толерастами и студентами.

Но по-настоящему тонкая манипуляция — в том, что героиня рассказа в итоге подбирает «Чебурашку» («Два шага сделает и падает, уши перевешивают. Сам есть не может, лапки короткие, мордочка плоская. Надо с ложки кормить и поить. Два раза в день минимум. Иначе умрет от голода, даже если рядом будет еда лежать») — плод генетических экспериментов «общечеловеков», которые разводят маленьких беззащитных существ, потому, что, цитирую, «у нас теперь продвинутое современное общество, где все прежние отклонения считаются нормой, а норма, стало быть, превратилась в отклонение. Поэтому в соответствии с новой нормой мы сперва создаем уродов, неспособных даже существовать самостоятельно, а потом вышвыриваем их на улицу уже не просто мучиться, а мучительно умирать». Далее героиня находит спасение в объятьях возлюбленного, ушедшего в леса для построения там нетолерантной общины — ну и там, конечно, ее принимают купно с Чебурашкой (хотя эта нечисть в общину, вообще говоря, не допускается) — потому что «настоящие мужики», они сердобольные такие, не то что «эти», ясное дело.

В рассказе Юрия Бурносова «Москва, двадцать второй» герой выходит из комы в необратимо изменившуюся жизнь: «на прошлой неделе был митинг ЛГБТЗП (последние две буквы аббревиатуры означают зоофилов/педофилов. — OS) и демократических организаций в Малом Сухаревском, против компартии. Там какой-то старикашка что-то крикнул, так его забили к чертовой матери». В «Демконтроле» Юлии Рыженковой маленьких девочек насилуют (каждый день разные) молодцы из этого самого «Демконтроля», а детей отбирают, чтобы отдать на усыновление/удочерение однополым парам. Один из насильников героине все-таки немного понравился — и именно его именем она называет сына, когда тот рождается. Однако однополая пара, которой его в итоге отдают, разумеется, называет ребенка именем самого первого, самого омерзительного насильника. Ну и конечно: «Ты, кажется, меня не слышишь или не понимаешь. На каком языке тебе объяснить? Забудь сюда дорогу и про ребенка. Нет у тебя никакого ребенка и никогда не было! Вот этот вот мальчик, который уснул на руках Антона — это наш сын, и только наш».

Здравствуйте, д-р Геббельс.

Большинство текстов первой (и множество — второй) части демонстрируют нам явления, конечно, не литературного, а сугубо, так сказать, психоаналитического свойства. Машинерия невроза здесь настолько обнажена, что большого смысла задерживаться на подробном рассмотрении, видимо, нет — тем более что это совсем не моя область экспертизы. Впрочем, сборник в этом смысле настолько безыскусен и откровенен, что я, уже в качестве не рецензента, но редактора раздела, с большим удовольствием опубликовал бы статью о «Беспощадной толерантности», написанную с позиции врача. Не психиатра, может быть, — но психотерапевта или психолога точно. Там хороший материал, мне кажется, годный, почти 700 000 знаков.

Читателю, я думаю, интересно, в каком качестве в сборнике присутствуют персонажи, которых многие — включая меня — не ожидали здесь встретить, в частности, Олег Дивов, Владимир Березин и Лео Каганов.

В основном их тексты (сами по себе, без чекмаевской рамки) — находятся в пределах дискурса, для нынешней России приемлемого. Березин пишет о дореволюционном писателе, заглянувшем как бы в будущее, где, цитирую, «двое тех, кого давеча старик-профессор брезгливо звал содомитами, целовались прямо у Зимнего дворца. Были они накрашены хуже, чем пьяные работницы на Масленицу. Прямо на улице дрались — безобразно и нелепо, по щиколотку в мусоре. Дравшиеся были чем-то похожи на тех скорпионов, что он собирал когда-то в Крыму». Неважно, что это только фантазмы «писателя»: пусть он и догадался, что «ничего не было, господа! Ровно ничего! Опыт не удался! Ха-ха! Опыт не удался!» — все равно «молодой москвич с некоторой тревогой заглядывал в лицо писателю. Он догадывался, что все пошло не так, сию минуту случилось рождение какой-то тайны, причиной которой стала его установка, но что случилось — он никак не мог понять».

Каганов создает сатиру — опять же, для ядра его аудитории вполне приемлемую, — о том, как в школу, значит, приходит комиссия на предмет выяснить, не учат ли детей чему нетолерантному. Под руку оной комиссии попадается учительница физики, объясняющая, что-де только разноименные магнитные полюса притягиваются, а одноименные отталкиваются — ну и претерпевающая, разумеется, за это утверждение истины муки от либералов и толерастов. Смешно? Да не то слово! Обхохочешься, какой ситчик у вас веселенький. Почем брали-то?

Дивов поначалу, кажется, играет в игру более сложную, чем эти двое — его первый рассказ «Между дьяволом и глубоким синим морем» написан от лица полицейских-напарников (мужчины и женщины), расследующих убийство снайпером нескольких человек на глубоком Юге. Настолько глубоком, что рассказ не лишен подмигиваний, предназначенных не девственной в культурном отношении аудитории сборника, а чуть более интеллектуальной: «По ступеням поднимался опрятный мужчина средних лет. — Агент Сарториус, — представился “вот этот тип”. — Ишь ты, — сказал Вик. — Да ладно вам… — Сарториус снял темные очки и приветливо улыбнулся. У него оказались живые веселые глаза. — У меня кроме фамилии ничего местного, я даже в городе толком не ориентируюсь».

В своей записи (ЖЖ), посвященной интересующему нас предмету, Дивов тоже пытается сделать загадочный умный вид: «Естественно, реклама и народная молва будут упирать на то, что сборник “оскорбляет чувства пидоров и понаехавших” — так его легче и проще продвигать. Но, насколько знаю авторов, отдавших туда рассказы, все гораздо сложнее и интереснее. Я, например, практически защищаю чувства пидоров и понаехавших».