У меня есть хороший, как мне кажется, пример того, как происходит проблематизация своего и чужого в рамках противостояния негативной идентичности. Давно замечено, что в современной русской литературе чрезвычайно много монстров разного рода. Скажем, Дина Хапаева считает это приметой антропологического кризиса, того, что мы постепенно вообще отворачиваемся от человеческих ценностей. Я смотрю на это несколько иначе. Мне представляется, что это просто чрезвычайно удобная метафора соединения своего и чужого. Речь, разумеется, не только о пелевинских монстрах, хотя у него их как раз очень много — и в «Жизни насекомых» и в «Священной книге оборотня» — да и раньше, и позже, ведь его основная тема, основной монстр — это человек, становящийся богом, от Омона Ра до Семена Левитана. Но ведь помимо Пелевина есть и прекрасный недооцененный роман Сергея Кузнецова и Линор Горалик «Нет», в котором вся эта монструозность разыграна не только как совмещение животного и человеческого в «морфах», но и как слияние телесного, сексуального, даже порнографического с нежностью и любовью. Своих монстров создает и Родионов с его бомжами и эльфами, и Сваровский с роботами. И совсем по-другому, в психологическом измерении, монстров создавала и продолжает создавать Петрушевская и ее, возможно, самая интересная продолжательница Маргарита Хемлин — я имею в виду романы «Клоцвог» и «Крайний».

Монстр сегодня, похоже, стал центральной постмодернистской метафорой личности — и каждый раз она возникает по-новому, из новых ингредиентов. Александр Эткинд, на мой взгляд, прав, когда он пишет, что обилие монстров в современной русской литературе связано с тем, что Фрейд называет «жутким», и что связано оно с вытесненной и возвращающейся травмой. Эткинд связывает это с травмой советского террора. Я полагаю, что мы имеем дело с постоянным «непрорабатыванием» истории: каждая новая историческая травма — от ГУЛАГа до «шоковой терапии» девяностых — загоняется вглубь, чтобы потом вернуться в виде монстров. Однако одновременно это и процесс восстановления ответственных отношений с тем, что было однозначно демонизировано.

Итак, вот три моих тезиса. Во-первых, постмодернизм — это, прежде всего, деконструкция бинарных оппозиций и лишь во вторую или третью очередь — набор специфических приемов. Во-вторых, это всегда антиэссенциалистская деятельность. В-третьих — эта деятельность всегда противостоит негативной идентичности.

Если посмотреть на современный контекст с этой точки зрения, то можно заметить, что широкое распространение постмодернизма привело к тому, что в русской культуре (впрочем, это общемировой феномен) возникла масса явлений, имитирующих постмодернизм, но им по существу не являющихся. Имитируются, прежде всего, приемы, связанные с постмодернизмом. Однако использование так называемых постмодернистских приемов может скрывать, драпировать бинарное мышление, эссенциализм и «негативную идентичность». Якобы самоирония — а на самом деле — жесткое противопоставление своего и чужого. Принципиальным в этом смысле является «Брат-2» Балабанова. Для умных — это почти смешное, как бы ироническое кино, с некоторым перебором сделанное, но под ним — жесткое, расистское противопоставление своего и чужого. То же самое — «Морфий»: квазистилизация под декадентское кино, но на самом деле — агитка: революцию сделали евреи-наркоманы при попустительстве наркоманов-русских. В литературе отличный пример являет собой Сергей Лукьяненко с его «Дозорами». Вроде бы он проблематизирует оппозицию Света и Тьмы: Антон Городецкий все время обвиняет Светлых в том, что они по своим методам ничем не отличаются от Темных. На самом деле это мнимая сложность — в книге абсолютно ясно, кто наш, кто не наш. В сущности, после того, как Лукьяненко одобрительно упоминает, что Светлые все служили в ЧК, читать дальше не обязательно, все ясно. Еще один примечательный пример — стихи Всеволода Емелина. Вроде бы он ироничен, вроде бы гиперидентифицируется с голосом массового человека — но логика его поэзии построена на жесткой бинарной оппозиции «наших» народных и «не наших» антинародных ценностей. Это бинарность, которая притворяется издевательством над бинарностью.

Для меня все это — разные формы цинизма, с которым тоже часто путают постмодерн. Тут есть большая разница. В постмодернизме всерьез задается вопрос о связи и взаимной ответственности между феноменами, кажущимися противоположными или взаимоисключающими. В цинизме происходит жонглирование несовместимыми позициями, каждая из которых подается как единственная возможная (в данной ситуации, конечно) истина. Я сегодня такой, завтра другой — но каждый раз я абсолютно искренен. Я только вот могу подмигнуть, чтобы ты, читатель, понимал.

Есть, кстати говоря, в русской литературе любопытный случай, так сказать, инверсированного циника — это Михаил Елизаров. Он декларативно в своих нелитературных текстах (и даже в некоторых литературных) отстаивает эссенциалистские ценности, которые он связывает с советским прошлым. Однако, когда я читаю его книги, напоминающие одновременно Сорокина и Шарова, я вижу, что он деконструирует все то, что вызывает у него столько яростную ностальгию.

Я же понимаю постмодернизм как продолжение того, что Петер Слотердайк называл «кинизмом» — это непрагматическая, незаинтересованная, саморефлективная и веселая версия цинизма. Слотердайк недаром считал, что кинизм, который отбрасывает не только цинические средства, но и цинические цели — это и есть единственный противовес цинизму, который, вообще говоря, неуязвим для критики, поскольку он легко принимает форму своего оппонента, маскируясь под любую идеологию. А вот кинизм, который издевается над самими процедурами цинического мышления — это и есть постмодернизм. И я еще раз хотел бы подчеркнуть, что лучшие киники сегодня — Pussy Riot.

В последнее время я, как и все, наблюдаю за событиями после Болотной площади. Для меня агрессия (в том числе и среди интеллигенции) по отношению к Pussy Riot, к различным явлениям в современной культуре, к гей-движению, ненависть к феминизму (среди «просвещенного» сообщества) — это все говорит об актуальности постмодернистской проблематики и постмодернистского мышления, о том, что размежевание, условно говоря, «новой» интеллигенции со «старой» будет происходить именно по тем линиям, которые обозначены логикой постмодернизма, а значит, потребуют преодоления бинарного мышления, эссенциализма, «негативных идентичностей». И если этого размежевания не произойдет, то нам снова грозит повторение уже не однажды пройденного.

Поскольку я наблюдал за протестным движением со стороны, у меня возникли некоторые подозрения, которые подтверждаются целым рядом высказываний публичных фигур, — о сходстве самой эмоциональной атмосферы с атмосферой перестройки. В основном сходство это состоит в следующем: те течения и группы, идеологические установки которых не были близки друг другу в течение последних десяти лет, неожиданно объединились перед общим врагом, в качестве которого был опознан режим — и это привело к радостному братанию всех со всеми. Это чудесное чувство, и я его отлично помню по перестроечным годам, когда либералы и националисты тоже были заодно, потому что они были против коммунистов, — а вопрос, что будет дальше, он как-то отодвигался на задний план — в смысле, мы сейчас их свалим, а дальше оно как-то само наладится посредством демократии. Этого не происходит и не может происходить.

Тот факт, что на первый план после четвертого марта вышли дискуссии о Pussy Riot, дискуссии о церкви, которые, как правильно замечает Илья Кукулин, не переходят, к сожалению, в дискуссии о религиозности, — свидетельствует о том, что именно здесь и находятся зоны, по которым должно происходить самоопределение протестной интеллигенции. Это самые политические сегодня вопросы — об отношении к «другому». И это именно те вопросы, которыми задается постмодернизм, из которых вырастает его политика и эстетика. Те вопросы, которые задавались в 1968 году, обсуждались Фуко, Деррида и другими. То, что казалось нам чуждым и далеким от русского постмодернизма в его «героический» период, сегодня становится его актуальной, насущной проблематикой. Сегодня у постмодернизма есть шанс продемонстрировать не систему приемов, а тип мышления — и ответственное высказывание.

Так что, повторюсь, постмодернизм — это не только чистая и красивая игра, это еще и продуманная социальная и этическая позиция, которую он в России только начинает предъявлять. Надеюсь, что этот процесс будет только нарастать, потому что политическая востребованность постмодернистской «повестки» сегодня очевидна как никогда.​

Записал Станислав Львовский.