— А как вы относитесь к тому, что авторы-детективщики исключены из премиального процесса и почти не имеют рецензий на свои книги?

— Да детективщики вообще оставлены вне литературного поля. Вот в Европе никому не приходит в голову, что Стиг Ларссон — несерьезный писатель! Меня это даже не обижает, а удивляет. Я решительно не понимаю, почему фантастика, которую я очень люблю и читаю, и детективы не считаются литературой. Нет адекватной критики, нет вообще никакого к ним отношения. Я пишу разные книги — есть совсем ремесленнические, и я об этом знаю, а есть классные. Мне кажется, о них интересно поговорить и подискутировать. А такой возможности нет — нас нет в литературном процессе.

— Но, например, у фантастов, которые тоже исключены из «серьезной» литературы, есть своя тусовка, свои поклонники, свои премии... Вы бы хотели, чтобы у детективщиков появилось что-то подобное?

— Я бы хотела, чтобы это поменялось. Но я бы хотела, чтобы вообще литературное поле стало общим. Чтобы закончилась история о том, как поссорился русский писатель с русским читателем. В последние годы почему-то считается, что чем скучнее писатель, тем он более велик. А это не так, это знает любой человек, читавший мировую классическую литературу. Тот же Толстой не писал скучно. Я недавно взялась перечитать Маркеса, потому что его заклеймили дяденьки из РПЦ, так это такой класс! Кто сказал, что великая литература должна быть про помойку и написана так, чтобы читатель сразу заснул? Про маргинальную литературу мы вообще не говорим, это отдельный слой. Но дело не в ней. Вот я читала книгу лауреата, кажется, «Большой книги», и на тринадцати страницах в ней описание бородавки. Хвалить такие книги гораздо проще, чем ругать. Потому что все боятся оказаться в положении человека, крикнувшего «А король-то голый». И, когда я говорю, что не хочу на тринадцати страницах читать про бородавку, мне говорят, что я дура.

— С другой стороны, у того же Достоевского есть немало нелицеприятных описаний...

— Ну это же другой уровень!

— То есть писателя калибра Достоевского сейчас нет?

— Я не могу так сказать. Время всех расставит по местам. Но вот я знаю, например, что есть гениальный русский поэт Дмитрий Быков. Гениальный ли он прозаик, не знаю, но поэт — да. Его можно читать с любого места, в любом настроении. Стихи 1992 года так же хороши, как стихи 2010-го, что есть несомненный признак гениальности. (Цитирует.)

        А если ты в бездну шагнул и не воспарил,
        Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,
        Ринулся в чащу, а там берлога,
        Шел на медведя, а их там шесть, —
        Это почерк дьявола, а не Бога,
        Это дьявол под маской Бога
        Отнимает надежду там, где надежда есть.

А с Достоевским тоже была интересная история: его же начинали печатать в журналах в одном ряду с Фенимором Купером и Стивенсоном, и все говорили, что это не русский роман, что это литература для нищих и голодных студентов. А сейчас он гений русской прозы. Как так вышло? Ну, время же прошло.

— Но есть и авторы вроде Акунина или Пелевина, которым удается и премии получать, и большими тиражами издаваться.

— Мне бы хотелось верить, что это подвижки в правильном направлении, к общему литературному полю. Вообще никакого противоречия между тиражными авторами и нетиражными нет. Тираж — это 115-й вопрос, а есть еще 114 гораздо более интересных вопросов: как автор пишет, есть ли у него какой-то посыл, философский подтекст. Тиражи интересны издательству. И все равно ни один из самых тиражных авторов в России не дотягивает по гонорарам до среднего британского автора. Так что надо этот момент как-то приостановить. У Акунина своеобразная позиция: мне кажется, он иногда, чтобы нравиться и тем и этим, ведет себя странно. Но это очень талантливый человек, и дай бог, чтобы у него получилось. Мы все за ним пойдем.

— Что вы думаете о критике сейчас? Есть мнение, что критика ушла в прошлое, а на смену ей пришла книжная журналистика, по сути — аннотирование и реклама новинок. Как вы к этому относитесь?

— Я считаю, что с институтом литературной критики беда. Кто остался, Лев Аннинский? Маститые критики ни на что не влияют.

— А книжные журналисты?

— Думаю, это скорее пиар, чем критика. Чтобы иметь право называться литературным критиком, нужно специальное образование и понимание процессов, происходящих в литературе. Вот я не могу написать отзыв на диссертацию моего мужа о вихревых потоках, я могу только сказать, понравилось мне или нет. Ее может разобрать только академик Капица, а академика Капицы-то в критике и нет. Не знаю, кто может с литературоведческой точки зрения разобрать произведения, скажем, Людмилы Улицкой или Сорокина.

— Как вы пишете? Насколько скорость и процесс создания текста зависят от требований издательства?

— Я пишу всегда о чем хочу. У меня никогда не было сквозных героев, только сейчас я написала две книги и пишу третью об одном и том же герое, потому что он мне очень нравится. Издательство соглашается и дает на это добро. Вообще, у нас в издательстве хорошие редакторы. И для меня железное правило: если редактор говорит переписать, нужно переписать. Редактура моих текстов не длится месяцами, но на это уходит дней десять.

— А сроки?

— Я пишу как получается, а издатель ждет текст. Это ему очень неудобно, никак нельзя подверстать рекламную кампанию, выделить бюджеты. Но я или могу писать и пишу, либо не могу и не пишу.

— Какие герои для вас наиболее интересны?

— Мне интересны люди, которые день и ночь работают и у которых что-то получается. У меня много приятелей в актерской среде, которые думают, что правильно быть сирым, убогим и глубоко несчастным. А это же фатально опустошает, а не наполняет, как им кажется. Та же история с литературными героями: мне интересны люди, которые что-то могут. Импотенцию — прошу прощения за это слово — я не люблю ни в каких проявлениях. Мне интересно, когда человек попадает в новые обстоятельства. Вот человек выходит на лестничную площадку, а там – бах! — труп. И жизнь пошла в другую сторону. Для меня это технический прием, который абсолютно все меняет. Это, кстати, к вопросу, почему я пишу детективы.

— В нескольких ваших романах, включая последний («Неразрезанные страницы»), главный герой писатель (или героиня писательница). Это всегда альтер эго, чтобы читателю было интереснее читать роман как бы о Татьяне Устиновой? Или вам интересна вполне классическая для нашей литературы тема писателя как героя литературного произведения?

— Конечно, интересен писатель как герой. Я сама, как любой автор, присутствую в каждом слове в своих книгах, но я не хотела бы написать о себе. И потом, герой моих последних книг — настоящий писатель, чуть ли не кавалер ордена Почетного легиона, возглавляющий список бестселлеров New York Times. И вот его завихрения в мозгу решительно отличаются от моих, но они мне очень интересны. Куда его вынесет, как он будет сражаться с собой, что случится с его сознанием — я совершенно не знаю.

— То есть вы заранее не знаете, что будет с героем?

— Нет. Я всегда знаю последнее предложение; есть книги, написанные ради него. Но вот я вам покажу, если будем в кабинете фотографироваться, планы из 135 пунктов, написанные от руки, хотя я, конечно, работаю на компьютере. Не было ни одного раза, чтобы этот план выполнялся. Я поэтому и бросила их писать и пишу только какие-то самые основные пункты, чтобы ничего не упустить.

— Вернемся к теме, которую вы затронули в ответе на самый первый вопрос. Очевидно, что чем дальше, тем больше бумажная книга будет исчезать, а чтение переместится на экраны ридеров и компьютеров. Как вы относитесь к этому процессу? Как вы сами читаете?

— Я читаю только бумажные книги. У меня тяжелые проблемы со зрением — астигматизм. И после того как я восемь часов работаю за компьютером, я не могу себя заставить с этого же экрана еще и читать. Сколько лет пройдет до того момента, когда электронные носители заменят бумажные, я не знаю. Но думаю, что в нашей стране все не совсем так, как в мире. Нельзя сказать, что в провинции люди охвачены высокоскоростным 3G и что они скачивают массово картины Гая Ричи и последние тексты Захара Прилепина.

— Но если все-таки книги станут массово скачиваться, как альбомы известных музыкальных групп, вы сами будете пытаться как-то привлечь интернет-читателя? Скажем, выкладывать свои романы в свободном доступе на сайте, как это делают сейчас многие музыканты?

— Что я буду делать, не знаю. Наверное, это будет забота издателя. Но я считаю, что все хорошо, лишь бы люди читали: из интернета, с читалки, из потрепанной библиотечной книги... Если люди перестанут читать, то наступит конец цивилизации. Потому что человечество не придумало другого способа тренировки мозга, и телевидение и ролики из интернета тут ни при чем. Только чтение развивает воображение и упражняет зрительную память. Любой врач знает: если не упражнять какой-то орган, он отвалится. Вот если не думать, мозги тоже отвалятся. Но этого не произойдет, потому что с любых носителей люди будут читать.

— То есть ваш прогноз на будущее литературы позитивный?

— Да. С моей точки зрения, телевидение людям надоест. Под куполом скакали, на коньках катались, в прямом эфире почку кому-то пересаживали... И все это в любой момент доступно в интернете, поэтому и скучно.

— Но ведь, по мнению большинства, и все великие книги уже написаны? Зачем нам современные книги, если Толстой, Достоевский и Чехов уже были?

— Почему же? Все великие книги еще впереди! Что касается этого мнения, то его можно изменить, только если поменять школьную программу, сделать телевизионную программу о книгах, придумать, как сделать, чтобы народ читал. Книга — это не случайно снятое видео. Книга — это сброшюрованная судьба того, кто ее написал. И человек, оставаясь с книгой наедине, начинает жить другой жизнью. Я не знаю, как живут люди, не читающие книг. Особенно мужчины. Откуда мальчик (не важно, сколько ему лет) может почерпнуть какие-то знания о жизни, если не из книг? Мужчина, который не читал никогда книг, — это овощ. Это люди, которые в воздухе висят, независимо от того, какое положение занимают. Вот Улицкая говорила, что до двадцати лет своим сыновьям читала вслух. И это просто обязательно нужно, пусть хоть мама будет носителем.

— Получается, книга живет в людях?

— Да. И книга — это в принципе человек. ​