4 сентября 2011
День мертвых детей.

Почему-то мне запомнился именно этот день 7 лет назад, а не предыдущий и не первый. Уже с первого я был уверен, что все кончится кровавой баней, но, когда опасения оправдались, шок амортизировала работа, надо было сидеть у монитора и выполнять разные нехитрые задания. Работа, даже самая механическая, имеет терапевтические свойства; наверное, лесоповал эффективнее всего в этом плане.

А вот четвертого был выходной, и я отправился в супермаркет закупать провиант. И в какой-то момент заметил, что ничего не покупаю и ни к каким товарам не прикасаюсь, а просто хожу по торговому залу кругами, как в горячке, и борюсь с приступами тошноты. Пришлось спасаться, я с пустыми руками убежал к трамваю и вернулся домой. И пока я ехал, в каких-нибудь полчаса, у меня в голове сочинялось стихотворение, как бы даже без моего участия, я просто наблюдал. Видимо, это тоже был род терапии, чтобы не стошнило прямо в трамвае на соседа.

Я тогда жил в Праге, поделиться было не с кем, ЖЖ у меня еще не было, то есть негде и некому было даже закатить истерику. Я стал пытаться пристроить свое новорожденное стихотворение, но за столько лет молчания пропали все навыки и связи — связей, впрочем, никогда и не было, я не знал, что они нужны. Не понимая, куда сунуться, я вначале открыл аккаунт на «стихире» и сунул туда, но позже выручил Дима Кузьмин, вывесивший на «Вавилоне». Так началась моя вторая жизнь в литературе.

Почему нас так тревожит детская смерть, эта проблема Ивана Карамазова? Вряд ли дело тут в невинности, на которую столетиями никто не обращал внимания (хотя она постулирована в евангелии), а когда заметили, Фрейд быстро опроверг. И даже не в том, что детский ужас самоисчезновения безвыходен и безнадежен, все уловки мы придумываем гораздо позднее. На метафизическом уровне, явно доступном не всем, уязвляет тот факт, что едва выпавший огромный выигрыш в лотерее так и остается неоплаченным, сознание, едва отделившееся от небытия, вновь с ним сливается. Этот факт явно беспокоил богословие, по крайней мере католическое (у православного нет на этот счет никаких идей), в котором долгое время бытовала неофициальная идея «лимбо», временного питомника для детей, скончавшихся некрещеными, пока ее не дезавуировал несколько лет назад Ватикан. Теперь дети отправляются прямиком в рай («наслаждаются блаженным созерцанием», согласно официальной формулировке) независимо от того, крещены они или нет.

Ни во что из этого я, естественно, не верю, но воображаемая месть всегда слаще, чем реальная, и воображаемый суд тоже. Когда я думаю о суде над авторами Беслана, всеми авторами, я думаю именно о том суде, которого нет и не будет, а не о комфортабельных исправительных заведениях Гааги или Стокгольма.

Для того чтобы быть поэтом, надо иметь очень гипертрофированное воображение — техника необходима, но отдельно от воображения она ведет в сторону Брюсова, а воображение в отсутствие техники — в сумасшедший дом, вместе с Иваном. Мандельштам, если кто помнит его стихи, написанные до «Камня», начинал почти как Брюсов, то есть скорее даже Надсон, а в конце раздирал на себе путы формы, как персонаж античной скульптурной группы. Мандельштам подобно Сафо просто не понял бы «проблемы верлибра», пусть и по совершенно другим причинам. Интересно, что в России к поэту издавна прилип ярлык пьяницы (Аполлон Григорьев), а в англоязычном мире — безумца (Уильям Блейк).

5 сентября 2011
Искусство либо кумулятивно в том смысле, что созданное сегодня не аннулирует ценности вчерашнего, либо онo не является ценностью вообще. Те, кто хочет сбросить Пушкина с корабля современности (в самом общем смысле), во-первых, должны считаться с неизбежностью того, что сами будут сброшены без малейшего зазрения и довольно быстро, поскольку всё же не пушкины. А во-вторых, само слово «современность» крайне двусмысленное, так можно докатиться до мысли, что и история не кумулятивна. А если истории не знать, то докатиться совсем несложно.

Современность проходит, а за ней другая и третья, на моем веку их уже было не меньше. Есть ли у позавчерашней урок для сегодняшней? Вправе ли мы просыпаться, не помня, где и по какому поводу заснули?

Это я не кому-то конкретному адресую упрек, скорее эпохе, и не обязательно на русском материале. Книгопечатание жестоко подшутило над писателями, они сегодня гаснут, не успев просиять. В той же американской литературе в середине века была целая обойма прекрасных прозаиков — Уильям Гэддис, Джон Гарднер, Уокер Перси, Джон Чивер и т. д. Из упомянутых только Чивера переводили при советской власти, но это все равно что при Царе Горохе. Но и у себя на родине они в значительной степени канули в безвестие: упомянут вскользь в какой-нибудь статье в NYRB — и до свидания. Есть, конечно, библиотека американской литературы, где покойникам предоставляют твердый переплет, но там опять же только Чивер — издание, кажется, приурочили к выходу его биографии, представляющей особый интерес ввиду алкогольных и сексуальных приключений. Сол Беллоу спасся от этой реки забвения, но если благодаря Нобелевской премии, то вдвойне печально.

Все это, конечно, отражается и на практике переводов, особенно ввиду нацеленности нынешних российских издателей на ту же «современность». Можно, конечно, полагать, что современная американская литература — это Чак Паланик, Чарльз Буковски, Уильям Берроуз и Джек Керуак, но даже контркультура нуждается в культуре, чтобы оправдать свое название.

С такого корабля и сбрасывать ничего не надо. Он все равно галлюцинация.

6 сентября 2011
Вот уже несколько лет я пишу эссе на разные темы, и одна из главных, которые меня интересуют, — это мораль, ее эволюция и философское обоснование. И вот уже несколько лет, судя по всему именно за это, в интернете являются оппоненты и обвиняют меня в политической корректности. Пытаясь пойти навстречу, я не раз терпеливо объяснял разницу между моралью и политкорректностью и указывал на то, что последнюю я терпеть не могу, хотя неохотно признаю за ней некоторый смысл, но не больший, чем у прикнопленной на стене бумажки: «В подъезде не срать».

Но со временем я понял, что изъян не во мне и не в запутанном стиле моих объяснений, а в аудитории. Слово «мораль» для многих ее представителей просто лишено содержания — его опустошили при советской власти, у которой было вначале революционное правосознание, а потом его заменили моральным кодексом строителя коммунизма, приблизительным эквивалентом политкорректности. Сегодня государство жуликов и воров пытается прикрыть пустое место чучелом патриотизма, улица учит ненависти к чуркобесам, а церковь, которая в других обстоятельствах могла бы быть (и на Западе часто является) столпом морали, пусть и в примитивном ее понимании, занята апологией власти и борьбой с тем, что у нас ниже пояса. В результате даже люди, которых есть основание заподозрить в интеллигентности, выступают в защиту политкорректности, что производит не менее жалкое впечатление, чем борьба с ней во имя неизвестно чего.

Это вовсе не значит, что в России перевелись порядочные люди, но у них, видимо, отрубило рефлексию. Рефлексия, конечно же, не эквивалент порядочности, но она отражает факт существования проблемы, которая сегодня россиянам проблемой не представляется. Не так давно я беседовал с довольно неглупым и образованным постсоветским человеком, к тому же нажившим состояние сравнительно легитимным способом. Когда он спросил меня, в чем фокус моих интересов в жизни, ответ его немало позабавил — он сказал, что слово «мораль» для него из лексикона партсобрания.

Еще не так давно были люди, платившие морали своеобразную дань, освобождая себя от ее обязательств, их называли ханжами. Сегодня слово «ханжа» на пути к вымиранию, потому что лицемерить больше нет нужды, слово «мудак», не имеющее особых этических коннотаций, встречается в «Гугле» в 8,5 раза чаще.

12 сентября 2011
Несколько дней выпало, ездил в Монреаль. Теоретически можно было что-то писать в поезде, ползшем бесконечные двенадцать часов (автобусом шесть), но летаргия могла оказаться заразительной для тех, кто еще и так не уснул над этим чтением.

Неожиданно нашел новую платформу для продолжения затеянной здесь дискуссии. Сидя в монреальском баре, беседовали с NN, который гораздо глубже моего погружен в американский литературный дискурс. Мы с ним фактически начали этот разговор десяток с лишним лет назад по электронной почте, когда обсуждали английские стихи Бродского и его попытку взломать нынешнюю господствующую поэтику и навязать ей иностранные правила — попытку, как мы тогда оба согласились, неудачную, сегодня эти стихи либо вежливо игнорируют, либо открыто ругают.

Интересно при этом, что не ругают, допустим, хайку, хотя форма, нынче весьма популярная, заимствована из куда более далекой поэтики, но это как раз и понятно, а вот русское и английское стихосложение куда ближе, и отсюда контаминация.

Но я с тех пор изменил свою позицию — не то чтобы я считал, что нужно соваться с русскими достижениями, но уверен, что многие собственные английские несправедливо отсечены. На это мне NN, выступая как бы от лица воображаемого авторитета американской поэзии, ответил вот что: да, мы отвергли рифму и размер, потому что для нас важнее всего на данном этапе «ускорение смысла», и вот этим мы и занимаемся. Уж не помню в точности, что ему сказал я, но сказать мог видимо примерно следующее. Ускорение смысла — термин туманный, напоминает словарь современной французской философии, и за какой плавник ни ухвати, может увернуться, тогда как метр и рифма — вещи очевидные, либо ноль, либо единица. Не говоря уже о том, что смысл ускоряют уже битые полвека, и результаты должны быть наглядными, как в том коллайдере, а они по-прежнему сомнительны, и сказать, что в чем-то превзошли Одена или Уоллеса, трудно.

Даже не споря с этой теорией, можно задать естественный вопрос: а зачем, собственно, было отказываться от наследия? Разве нельзя было бросить крупную бригаду на ускорение смысла, но оставить отряды для арьергардных операций, а через те же полвека сравнить результаты работы? Ведь не верлибр стоит костью в горле, а повальный конформизм.

На это NN, который собственно прозаик и не может нести ответственности за другие роды войск, предложил в свой следующий визит в Нью-Йорк устроить мне встречу с реальным, а не воображаемым корифеем и посмотреть, какие плоды принесет наш диспут. Не очень верю, что все это состоится, но допросить было бы неплохо.

13 сентября 2011
Я помню в юности, когда история КПСС стояла поперек горла (а я, учившийся последовательно на трех разных факультетах, принес ей в жертву всю печень), я туманно мечтал бросить все и всех и работать где-нибудь смотрителем маяка, читать себе и писать, а в нужный момент подниматься на башню и умело крутить рычаги, пронзая туман бесконечным лучом, как какой-нибудь герой Саши Соколова или их автор, о котором я, впрочем, тогда не знал. Что-то вроде этого и сбылось теперь, я даже на острове (Квинс расположен на юго-западной оконечности Лонг-Айленда), обитатели ближайшей большой земли, т. е. Манхэттена, в данный момент разъехались, а здешние — вроде декорации, я никого из них не знаю. Вот только насчет бесконечного луча не уверен. Жизнь забавная штука — сбывается практически все, чего ни пожелаешь, только так криво и безнадежно, что лучше не надо. Это не нытье, если кто подумал, а искра мудрости.

Сегодня у нас были сверхсрочные выборы, на которые я послушно сходил. Выбирали конгрессмена взамен предыдущего, который ненароком продемонстрировал эрекцию в открытом твиттере и был вынужден отдохнуть от политики. И что только у этих политиков делается в голове, уму непостижимо. То есть надо писать не «у политиков», а «у людей». Все вроде у человека складывалось прекрасно, впереди была блистательная карьера, и конгрессмен ведь был неплохой, но в какой-то момент внутренний голос велел ему заснять в зеркале собственную эрекцию и доверить ее открытому твиттеру. И пока вселенная не погибла тепловой смертью, этот электронный образ минутной похоти и идиотизма будет мчаться во все ее концы, и хорошо еще, если мы во вселенной одни, а то наверняка оказалась бы какая-нибудь печальная и вдумчивая цивилизация, которой мы предстали бы как изображение трусов, кокетливо вспученных эрегированным шкворнем. И почему-то мне сейчас за нас уже не стыдно, разве вдумчиво и печально. Вспоминается разве что надпись, уцелевшая на стене какого-то ископаемого римского сортира: Caius hic cacavit bene. Человек и его место в истории.

И если бы был, допустим, рай и вечное блаженство, у нас на протяжении этого блаженства было бы достаточно досуга, чтобы вспомнить самые мелкие свои движения и помыслы, в том числе как мы стояли в трусах с цифровиком у зеркала и ловили нужный момент. А поскольку вечность делится на части, каждая из которых тоже вечность, можно до конца времен простоять в этой позе. Неизбежно фактически.

И не стыдно мне? Меня ведь просили писать литературный дневник. Но больно дни у нас в Квинсе жаркие — завтра обещали послабление, авось мозги обратно затвердеют.

14 сентября 2011
Уж коль скоро разговор зашел о вечности, давайте под конец еще немного о ней, в порядке небольшой провокации в отношении моих верующих друзей. Сегодня не очень модно рассуждать об аде и рае, по крайней мере в просвещенных религиозных кругах, все эти сковородки со смолой и музицирование на арфе плохо вяжутся с образом всеблагого Бога. Официальный католический термин, как я недавно узнал, — созерцание блаженства. А поскольку после смерти смерти не бывает, то созерцать его придется вечно. И с этим я бы даже не спорил, ничего дурного в блаженстве не вижу, вопрос лишь в том, кто именно будет созерцать, кто будет этот «я» или «ты» в вечности, предстоящий перед ликом, что случится с этой крохотной и конечной личностью.

Я здесь попытаюсь построить некоторую отрицательную теодицею — тем, у кого от богословия и метафизики болит голова, рекомендую пропустить.

Личность, по крайней мере та, которая есть у меня, идентифицирует себя как нечто, способное совершать поступки, которые, в свою очередь, представляют собой результаты волевых актов. Поступки бывают разные — можно спасти утопающего, можно нацепить шахидский пояс и отправиться в торговый центр, а можно просто что-нибудь подумать, хорошее или плохое, это тоже поступок, Иисус говорил о похотливых мыслях при виде женщины как об акте прелюбодеяния.

Поступки мы совершаем на основании свободного выбора, без этого христианская (а также иудейская или мусульманская) нравственная доктрина рухнет, нельзя награждать или наказывать человека за отсутствие предоставленных ему вариантов, это все равно что наказывать или поощрять упавшее на голову яблоко. Человеческий выбор практически всегда является нравственным, церковь даже невинное обжорство зачислила в смертные грехи, и мы обычно выбираем между степенями добра и зла. Но почему в мире, который создал такой добрый Бог, существует зло? Нам отвечают: ради вот этой самой свободы выбора, иначе не за что награждать и не за что наказывать.

Ладно, согласимся. Но тогда выбор существует только на протяжении земной жизни, крошечной начальной точки вечного существования, а на протяжении всей вечности его нет. Человек, созерцающий блаженство, не может помыслить о зле, иначе мы имели бы дело с нелепостью: получай вечное блаженство, а сам делай что хочешь, приговор уже не изменится. Можно ли в раю кого-то ограбить или изнасиловать? По определению нет. Стало быть, в раю нет выбора, нет личности и нет человека. Никакой поступок в раю невозможен, даже игра на арфе, потому что немыслим волевой акт, без которого эту арфу не то что не настроишь, а даже в руки не возьмешь. Или она приклеена?

Тут уместен вопрос: с какой стати добрый творец, сулящий нам вечность, натянул у самого старта невидимую проволоку, о которую многие из нас спотыкаются и лишаются доли в блаженстве? Если нам так уж необходимо зло ради свободы воли, почему мы затем проведем целую вечность без того и другого? Интересно, что в аду проблемы нет, там грешники на сковородках вопиют к Богу, а стало быть, выбирают добро. Вот их и надо награждать, хотя бы месячными путевками в рай, полной анестезией воли и личности.

Есть, конечно, варианты, в которых эти парадоксы снимаются: существование злого Бога или просто бестолкового, с ограниченными дарованиями. Но мы предпочитаем верить в хорошего, хотя и логически невозможного.

15 сентября 2011
По какой-то надобности залез в «Амазоне» на страницу «Радуги тяготения» Пинчона. И там сверху надпись: «Вы приобрели эту книгу 11 марта 1997 года». Действительно, приобрел — вон она стоит на полке. Есть места, где о нас помнят больше, чем мы сами.

Уверен, однако, что вот это немногие помнят: до «Амазона», и даже до всемирной паутины, был другой книжный магазин, Powell's, настоящий пионер торговли в интернете. Интернет был тогда черным экраном с зелеными буковками, и я был одним из первых онлайновых покупателей.

Это я просто демонстрирую, каким я был продвинутым динозавром средних лет, видимо, в тайной надежде снискать уважение аудитории. Но проект наш подходит к концу, и пора сказать что-нибудь веское. Но у меня если и получается, то лишь изредка в стихах, а в прозе я теперь обычно впадаю в философию или в политику — от политики на этот раз все же почти уберегся.

Зачем пишут стихи? Этот вопрос в принципе надо задавать в первом лице, потому что разные люди пишут по разным мотивам, и твой не обязательно совпадает с чужим.

Зачем пишут публичные дневники, понятно — в основном из тщеславия. Это ведь как зеркало, висящее перед лицом, раз уж оно есть, то не удержишься: то локон подовьешь, то козявку из глаза вынешь. Стихи когда-то писали по умолчанию, прозы просто не было: эпика предшествовала лирике, лирика была компактна и потому популярна — не надо разоряться на книгу, переписал или выучил наизусть. Именно популяризация прозы произвела в литературе эффект, сравнимый с тем, который фотография произвела на живопись: позиция «по умолчанию» была уничтожена.

На наивный, в том числе и мой, взгляд, прозаическая революция должна была ужесточить требования к поэзии, а не ослабить их, и так оно некоторое время и было — понятно, что я тут имею в виду не размер и рифму (кое-что из этого во времена Возрождения было куда изощреннее), а внутреннюю структуру, усложнение синтаксиса, умножение уровней абстракции, ускорение смысла даже, если угодно, но всерьез, а не понарошку. Поэзия, даже если она вернется к эпике, не в силах тягаться с прозой в извивах изложения сюжета и выявлении психологии героя; она движется не в русле, а напролом, не током по замкнутой цепи с нагрузками, а коротким замыканием.

Но у поэзии есть один серьезный барьер на этом пути в отличие от изобразительных искусств — не то чтобы я был большим любителем современной живописи, но я вполне понимаю ее эволюцию. Этот барьер — линейность, как и у музыки, и неслучайно судьба современной поэзии, то есть сужение аудитории практически до круга авторов, сходна с судьбой современной музыки. Изобразительное искусство имеет два или три измерения, по которым глаз волен отойти в сторону от точки недоумения. У стихов такой возможности спастись нет, мы обязаны ползти от первого слова к последнему — попробуйте себе представить стихотворение, по которому взгляд просто прыгает стохастически, как по полотну Джексона Поллока. И то же с музыкой, только у музыки линия пролегает во времени, а не в пространстве.

Мы уже знаем, каким образом выходили из этого тупика музыканты, хотя далеко не все: минималисты вроде Райха или Гласса, с одной стороны, или расплодившиеся сегодня беженцы в псевдоренессанс и псевдобарокко. Они просто повернулись лицом к публике, отказавшись от логики усложнения и абсурда. У музыки, свернувшей с пути в хаос, публика всегда будет, и кое-кто согласен идти с ней на компромисс.

Поэзия, если вспомнить мои сетования по поводу американской ситуации, развернулась в эту сторону всем контингентом, за малыми исключениями. Она отвергла сложность и абстракцию ради популярности, которая ей никак не грозила, покинутую нишу давно заняло массовое песенное искусство. Непонятно, могло ли быть иначе. Еще непонятнее, почему бастионы практически оголены от гарнизона. В поэзии осталось слишком мало сумасшедших.

Так зачем мы пишем стихи? Сегодня на этот вопрос можно отвечать только в индивидуальном порядке, каждый за себя. Лично я — ради вот этого короткого замыкания. Если меня самого ударило током, есть надежда, что пострадают и другие.

Впрочем, я заболтался.

Ссылки

• Современные записки-2011: Дмитрий Волчек, 22.09.2011
• Современные записки-2011: Сергей Носов, 21.09.2011