Летом Шаламов успевает познакомиться с Львом Копелевым и Раисой Орловой, судя по названию солженицынской повести в цитате из мемуаров интересующимися им уже не один год: «…рукопись “Щ-854” была не единственной нашей заботой. Были еще... рассказы Варлама Шаламова, другие рукописи, которые мы старались “пробивать” в редакциях и распространять в самиздате». К сожалению, Копелевы всеядны, и, к сожалению, этих знакомств слишком мало, чтобы создать критическую массу той человеческой и организационной поддержки, какую без труда завоевывает у фрондирующей интеллигенции Солженицын. Столичный культурный круг, в котором закрепляется неофициальное общественное признание и который служит механизмом промоушена, неотделимого от перехода явления из частной сферы в общественную, настолько узок и унифицирован десятилетиями террора, что на двоих его уже не хватает. В этом трагедия соперничества Шаламова с Солженицыным, превращенного скудоумием, отсталостью, душевной черствостью, социальной безответственностью и общим ничтожеством советской либеральной интеллигенции в дилемму «или — или». Никакое нормальное общество не позволит себе этой дилеммы, а ненормальное, мыслящее в категориях исключения, деградирует еще глубже.
С Копелевыми они расстаются «с тысячью взаимных обещаний», потом Шаламов передаст через Солженицына пьесу, и знакомство заглохнет до весны следующего года. Едва ли это промедление лишает Шаламова чего-то большего, что то, что активный, общительный и поверхностный Копелев и так делает для распространения самиздата. Решает не самиздат, решают его читатели. Относительно же возможностей официальной публикации — пусть «Колымские рассказы» дойдут до Твардовского не через Берзер, а через Саца — мнение не изменится: нам это не нужно.

Жить на пенсию в 42 рубля в Москве невозможно, и с конца пятидесятых годов Шаламов подрабатывает рецензентом журнального самотека, продукта горьковской утопии самозарождения писателя из всеобуча. Эта иссушающая мозг и плохооплачиваемая работа не дает никакого положения, и Шаламов, возможно, обманывает себя, когда записывает в дневнике, что его отношения с «Новым миром» ухудшились после того, как он рекомендовал повесть бывшего врача-заключенного. Ни автор, ни вещь не названы, и вообще трудно представить, что рекомендация какого-то сортировщика самотека могла задержать внимание, тем более дойти до стадии конфликта. Между Шаламовым и этажами, где принимаются решения, этажами литературной власти — в буквальном смысле непроходимая кафкианская пропасть.
Что такое советский толстый либеральный журнал, видно из подробного рассказа Солженицына о прохождении рукописи «Ивана Денисовича». Вкратце фабула такова. Жена друга Солженицына Копелева Раиса Орлова частным образом передает ее Анне Берзер, одной из случайно затесавшихся в этот зверинец действительно либеральных сотрудниц третьего эшелона. Берзер хитроумным образом обводит вокруг пальца трех или четырех замов Твардовского, подсунув им повесть с учетом характера каждого из сукиных сынов и со словами, которые заранее отбивали бы охотку ее читать. И лишь после этих акробатических трюков, нейтрализовавших субординацию, для того и существующую, чтобы стоять на пути любого сюрприза, о чем опытная Берзер прекрасно осведомлена, повесть напрямую вручается хозяину канцелярии, опять же в сопровождении внешне проходной, но в свете крестьянского происхождения начальника определяющей реплики: лагерь глазами мужика. Все это неспроста отдает чем-то кафкианским. Именно такова советская издательская действительность, где отношения писателя с литературным журналом декорируют его истинные отношения с репрессивным подразделением идеологического отдела ЦК партии с прекрасно вымуштрованным избыточным штатом, естественными для такой инстанции роскошью интерьеров и церемониями, феодальной иерархией от всемогущей именитой элиты до почти безымянной челяди, — словом, со структурой, озабоченной словесностью лишь в той ничтожной, хотя и неустранимой мере, в какой специфика поглощенной партией и выполняющей ее задачи литературы не может быть сведена к агитпропу. Банальность и простота этой картины, с одной стороны, снимают, за его как бы очевидной нелепостью в ситуации, глухой к любым подобным вопросам, а с другой стороны, очень резко ставят вопрос: как с такого рода учреждением может сотрудничать даже не гениальный писатель, а просто неиспорченный проницательный человек, такой как Шаламов за вычетом его гения. На этот прямой вопрос требуется недвусмысленный ясный ответ. Может. Все определяется наличием или отсутствием выбора. У Шаламова этого выбора никогда не было. Крайний случай отсутствия выбора — это пространство, обнесенное колючей проволокой, но тот же принцип господствует и снаружи. Выйдя из лагеря, Шаламов опять оказался в лагере, который «мироподобен» в обе стороны и в котором он со временем распознает выношенную на Колыме и вынесенную с Колымы модель мира, где власть принадлежит лагерному начальству и ворам, а «битому фраеру», не принадлежащему к этим кастам, остается изворачиваться, как ляжет случай. По существу, всю биографию Шаламова следует рассматривать как биографию зэка (зэ/ка, что он неизменно подчеркивал) или в лучшем случае ссыльнопоселенца, лишенного настоящего выбора и местожительства, и работы. Как сказал один его колымский товарищ, приветствуя другого, только что отбывшего срок: «Ну, Алеша, поздравляю тебя с выходом из малой зоны в большую…». Эволюция дара Шаламова осуществлялась в бесконечно стесненных условиях, иначе можно было бы вообразить цикл «московских рассказов», дополняющий и завершающий циклы колымских — этот последний колымский, но уже московский, рассказ попробовал дописать за него Густав Герлинг-Грудзинский, лишенный точного знания обстоятельств гибели Шаламова, но так же утверждающий их высшую достоверность, как делал это Шаламов в рассказе «Шерри-бренди», не будучи очевидцем гибели Мандельштама. Время от времени за горизонтом этой «большой зоны» Шаламову мерещится настоящая воля, куда он в поисках понимания и диалога отправляет свои послания без адреса, как некогда отправил с Еленой Мамучашвили стихи Пастернаку, но Пастернака там нет, послания застревают на полдороге, и вся жизнь узника-Шаламова протечет в этой безвыходной одиночной концентрационной вселенной.

В августе Неклюдова с сыном в Коктебеле, по писательской путевке. «Здесь вся “знать”… очень смешная сцена, когда он [поэт Леонид Мартынов] в столовой увидел Твардовского и, как-то странно подпрыгнув... с подобострастием ему поклонился». Через много лет Шаламов на законных основаниях насладится тамошним обществом и экскурсией по Дому-музею Максимилиана Волошина.

В декабрьском номере журнала «Сельская молодежь» усилиями Федота Сучкова напечатана подборка стихов, а Борис Слуцкий по неведению сватает Шаламова некоему магаданскому альманаху, которым заправляют уже знакомые ему провокаторы и отборная сволочь — таковы его успехи на издательском поприще.
Хроника блокады. Журнал «Знамя» предлагает ему написать серию очерков о Москве двадцатых годов. Шаламов с воодушевлением берется за работу и за неделю делает пять листов, но опубликованы — в другом журнале и в сокращенном виде — они будут только через четверть века, а полностью увидят свет уже в новом тысячелетии.

1963
Семь следующих лет — решающие для Шаламова. Репетиция этого прорыва к истине и в большую литературу состоялась семилетием раньше, во время недолгого пребывания Шаламова на седьмом литературном небе в обществе гостеприимного «нэбожителя», но этот неверный период послелагерной эйфории не оставил ему ни единомышленников, ни постоянной питательной литературной среды, ни авторитетных в этой среде знакомств, ни неподверженного капризам благосклонности или неприязни признания, ни ориентиров, достойных его дара и честолюбия. Да и сам Шаламов был не готов к прорыву — его полуоформленный опыт старого колымчанина только искал себя на дорогах слагающегося эпоса. Сейчас Шаламов движется в направлении всего этого, полный сил и уверенности в себе.

Вся его послелагерная биография — череда взлетов, перемежающихся крушениями и растерянностью, но каждый следующий взлет выше предшествующего, пока наконец вся концентрационная вселенная, пройденная душой от края до края, не оказывается во власти поэзии.

Его отношения с Солженицыным проистекают из естественной взаимной тяги друг к другу. Успех младшего товарища ослепителен, но непрочен. Эстетические и идейные разногласия, если идейные еще как-то артикулированы, не проявляют себя перед заступающим дорогу общим врагом — страшной советской машиной лжи и обуздания писательских честолюбий, низведения художника до служащего всеохватывающей зловонной бюрократической корпорации.
Шаламов, воспитанник спонтанности искусства начала века, ненавидит и презирает предписанное советскому писателю «черепашье», тщательно контролируемое, «со щепочки на щепочку», пайковое карьерное продвижение («Даже Пастернак не нарушает этой схемы. Но Солженицын нарушает»), кроме того, у него просто нет времени, годы и силы ушли на то, чтобы сделать карьеру лагерного фельдшера. Успех Солженицына вдохновляет его. Солженицын мыслит и действует, как настоящий художник: написал, издал, проснулся знаменитым. Поздняя запись в дневнике Шаламова проясняет его эволюцию в отношении Солженицына: «Москва двадцатых, но без меня, без моей фамилии». Звучит враждебно и осуждающе, но под осуждением таится и другой смысл. По рассказам самого же Шаламова, Москва двадцатых не столь уж плоха. Скверно то, что это отнюдь не Москва двадцатых, это протухшая послесталинская Москва шестидесятых годов, где авантюра художника, подняв пыль лихорадочных общественных ожиданий и черпая в них харизму, стремится вырасти в циклопическое учительство, сосредоточив в себе все подмены истины и искусства, как власть, которой оно противостоит, сосредоточила в себе все подмены политической мысли и институтов уничтоженного им революционного общества, и этим духом подмены, духом перерождения заражена вся советская жизнь, другой она себя просто не знает.
В течение всего года они обмениваются письмами, Солженицын бывает у Шаламова дома, а осенью приглашает отдохнуть на своей деревенской даче. Шаламов берет с собой стопку бумаги для работы, но едет не работать, а по-человечески пообщаться, тогда как у Солженицына строгий график, и разговорам он может уделять полчаса после ужина. Солженицын работает как машина — метод, противоположный шаламовскому, каждый рассказ которого прокрикивается, вытягивается наитием, оставляя черновики в голове. В статьях о Шаламове это связывают с подлинностью свидетельства, исходящего из уст человека, повергающего себя ради этой подлинности в подлинность физической муки. Действительно, зрелище Шаламова, ломающего мучительной декламацией сопротивление еще более измученной памяти и через живую речь восстанавливающего страшную правду о человеке, скрытую в клетках тела, должно впечатлять, но это мученическое прокрикивание текста заслоняет своим драматизмом суть дела. Суть же в том, что введение себя в подобного рода транс — необходимый для Шаламова профессиональный прием, посредством которого достигается «вдохновение» или высшая дистанция от противной существу поэзии повседневности — той повседневности, где не облагороженному творческим началом лагерному опыту действительно лучше пребывать втуне, как неустанно повторяет Шаламов, опуская очевидный для него центральный пункт своего колымского нарратива — его не-бытовую, лиро-эпическую природу. Особенность шаламовского метода в том, что свидетельства униженного и беспомощного перед последней низостью лагерей тела крайне парадоксальным образом сочетаются в состоянии экзальтации с высшими достижениями европейского духа, рождая художественный текст, полностью очищенный от какой бы то ни было непроработанной злобы дня, текст, связующий высоты и бездны, как разряд молнии, и совершенно свободный от трухи времени и места, в которых он создавался, следовательно, эстетически и содержательно всеобъемлющий. В письме Борису Лесняку он очень рано предостерегает от «позиции», которая есть дело критика, но не писателя. Этот последовательный отказ от «позиции» делает позицию повествователя позицией поэта, прибегающего к действенным профессиональным приемам, чтобы на языке, бесконечно далеком от повседневности, выразить обойденные традиционным искусством стороны мира и человечности. Декламация Шаламова — это физические условия, в которых слова находят друг друга и выстраиваются аутентично, без посредничества быстро ветшающих указателей «духа времени». Указатели устареют, и слова перестанут вести читателя к самопознанию через приобщение к истине, потеряют для него смысл и интерес, как это произошло с текстами Солженицына.
По просьбе последнего Шаламов читает ночами груды стихов и прозы хозяина, пока наконец, одуревший от плодов «грамофании» и не понимая, что ему делать в компании механизма, бесперебойно строчащего перегруженную «позицией» беллетристику, не сбегает в Москву. В дальнейшем определение «графоман» по отношению к Солженицыну станет у Шаламова постоянным. Это не совсем справедливо, поскольку метод Шаламова уникален, и гений не должен мерить обычного литературно одаренного человека собственной меркой, они отличаются и методами работы, и ее плодами, и адресатом. Об адресате обоих я скажу позже. Мешает и некоторый психологический диссонанс — Солженицын не тонок, «чуть-чуть слишком верит в свою способность угадать человека», слишком деловит в ущерб сердечности отношений, которая очень нужна Шаламову как противовес общей разочарованности в людях и природной склонности к одиночеству, правда, наравне со столь же стойким идеализмом и стремлением к солидарности.
В эти месяцы Шаламов ставит свои трогательные тесты на соотношение в советском человеке запросов брюха и духа: выходит на улицу с книжкой журнала, в которой напечатана какая-нибудь вещь Солженицына, и считает, сколько народу спросит, где взял, а потом сравнивает с количеством людей, привлеченных стеклянной банкой с топленым маслом. Когда Шаламов чем-то увлечен, в нем пробуждается много детского, непосредственного.

Всю первую половину шестидесятых он живет в писательском доме на Хорошевском шоссе, деля две комнаты в коммунальной квартире с женой, Ольгой Неклюдовой, и пасынком Сережей, впоследствии филологом и исследователем фольклора, который будет избегать разговоров об отчиме, хотя оставит о нем небольшой мемуар под названием «Третья Москва». Неклюдов показывает Шаламова независимым, весьма «некорпоративным» человеком, в равной степени жертвой собственной неспособности сходиться с людьми и предвзятого отношения продвинутых московских литературных кругов, ценивших в нем скорее очеркиста, чем художника, и совершенно не понимавших масштабов явления, с которым имеют дело. Все это очевидно, однако у Неклюдова Шаламов предстает каким-то пережитком двадцатых годов, полностью дезориентированным в новой действительности и беспомощным перед ней — его усилия быть услышанным сводятся к нелепой, трагикомичной борьбе с чудовищной мясорубкой издательской практики, и плоды этой борьбы ничтожны — «в этой его жизни победили они», заключает Неклюдов. Он ошибается. Таким он мог видеть Шаламова начала шестидесятых — уже к середине десятилетия семья распалась, Шаламов одиноко жил в своей комнате, и в дневниковых записях сетует на неотвязное шпионство (надо полагать, Ольги Неклюдовой), от которого его освободит переезд в 1968-м в новую коммуналку, этажом выше, — совершенно ясно, что в таких условиях Шаламов меньше всего склонен посвящать домочадцев в свои дела и делиться своими планами, стало быть, суждения Неклюдова основываются на заблуждении. Глубину его неведения выдает фраза: «Он совсем не стремился к публикации своих вещей за рубежом». Стремился, и еще как!
Быт Шаламова в эти годы вполне приемлем. Неклюдова заботлива, домовита и, вероятно, робеет мужа, человека слишком уж из другого мира, вернее, миров — и колымского, и высшего, куда этот колымский получает через него выход. Сергей Григорьянц, бывавший у них в начале шестидесятых, говорит о «приятном жилище», обставленном уютно и с большим вкусом, о милой, интеллигентной хозяйке и о странно смотрящемся среди всего этого «громадном худом лагернике Шаламове». В противоположность ему Солженицын, тоже вспоминая начало шестидесятых, пишет, что семья уже как-то явно разлажена: такое впечатление, замечает он, что каждый ведет собственное хозяйство, и лишь в один из визитов гость застает их вместе — позже хозяин всякий раз принимает его в своей комнатушке, «сходной с камерой», по-видимому, той, для которой Федот Сучков не нашел других слов, кроме как плачевно-жалостливых: «узкая, скудная» — стол, диван и тесный проход. Пишу не кровать, а диван, поскольку именно о диване пишет в Солотчу Неклюдова: «Очень хочется выбросить твой диван и купить тебе новый. В этом такая уйма пыли, надо будет это сделать, когда ты приедешь. Его и перетягивать не стоит, он такой громоздкий, занимает всю комнату». Шаламов как-то органически чужд и враждебен быту. Можно отнести это на счет поэтической сосредоточенности, постоянного рабочего состояния, а можно — на счет просто отсутствия какого-либо упорядоченного быта с самого детства: в 1918-м Вологда и шаламовский дом переживают большевистские «уплотнения», потом он уезжает в Москву, где живет где придется, потом Вишерский концентрационный лагерь, потом опять недолгая жизнь в Москве — и семнадцать лет колымских скитаний между прииском и больницей, кончающиеся возвращением, но не в Москву, а на окрестные торфяники, откуда в Москву нужно добираться электричками и дрезиной, и уже совсем поздно, почти в пятьдесят, обретение какого-то дома, но тоже в коммуналке и уже скорее угла, чем дома в европейском, мещанском смысле.
Заканчивается октябрьское письмо Неклюдовой трогательным: «Целую тебя крепко, любимый мой, Варлашенька». По-видимому, инициатива ведения каждым собственного хозяйства исходит от Шаламова, однако любящего отношения нелюбимой жены не меняет.

Шаламова изводят хронические недуги, хотя складывается впечатление, что к действительным серьезным болезням добавляется мнительность, еще усиленная самомнением полуобразованного в медицинском смысле лагерного фельдшера, путающего, например, симптомы аневризмы аорты с симптомами другого заболевания сердца, на что со слов знакомых специалистов указывает в письме Гродзенский. Это сочетание реальных и мнимых хворей еще более осложняет быт. В неотправленном письме Солженицыну Шаламов жалуется на непонимание близкими всей тяжести его состояния и перечисляет условия, в которых он может существовать сравнительно без помех: исключение поездок по железной дороге, невозможность есть ни в какой столовой (при этом Олег Чухонцев рассказывает, что в столовой редакции журнала «Юность» Шаламов прекрасно поглощает полный обед), строгая диета, запрещающая все жареное, любое мясо, любые консервы, наконец, тепло, что понятно у промороженного до костей колымского старожила, чьи перчатки, наподобие кожи Эльзы Кох, живут в каком-то «музейном льду», во всяком случае, одна из них экспонируется в магаданском Музее санитарного управления, приложенная к истории болезни Шаламова. К тому же мешают работать постоянные сильные головные боли.
Шаламову поставлен диагноз «болезнь Меньера», но под этим относительно безобидным диагнозом кроется другой, не поставленный, а под не поставленным другим может скрываться третий, напрямую отсылающий к «безумноватым» глазам, отмеченным Солженицыным. Не исключено, что впечатление Солженицына верно. Солженицын натуралист, его творческий метод: берется человек и описывается, — ответ вне искусства, как говорит Шаламов. Не исключено, что лишенный фантазии и не имевший в пору написания мемуара особых причин выставлять Шаламова в черном свете Солженицын просто углядел некоторое отклонение от нормальности, образцом которой справедливо почитает себя, и отметил это отклонение, как бесстрастная фотокамера. Не стоит забывать, что именно в 65-м году, когда сделано наблюдение, Шаламовым написаны его лучшие рассказы — «По лендлизу» и «Сентенция», оба, конечно, законченно «безумноваты» по глубине проникновения в устройство концентрационной вселенной и человеческую природу.

В августе Шаламов сдает в издательство «Советский писатель» новую поэтическую книжку. Через год она выйдет, как обычно, обезображенной: «…больше редакторское достижение, чем авторское, но я устал сопротивляться. И это — не тот сборник, который мне хотелось бы иметь», «…и в предыдущей моей книге («Огниво»), и в этой нет главного, самого важного». Кроме того, в издательстве уже не первый год лежит папка с КР, которые директор, аппаратное животное Лесючевский, публиковать, конечно, не собирается, но на всякий случай не возвращает. Это из хроники нескончаемой блокады, которой власть и совпис подвергают всю поэтическую и прозаическую работу Шаламова. К хронике блокады можно добавить еще одного участника: «…в редколлегию “Литературной газеты” я отнес 150 стихотворений, исключительно колымских (1937—1956)... имел беседу с Наровчатовым — ответ, носящий характер категорического отказа напечатать что-либо колымское». Кто такой Наровчатов? Кто такой Лесючевский? Кто такой Фогельсон? Этим людям повезло, их навсегда запомнят как литературных убийц Шаламова.

Сразу после выхода второго сборника стихов важный литературный функционер Тимофеев предлагает Шаламову рекомендацию в Союз советских писателей, но тот, по словам Лесняка, не желает связывать себя обязательствами, налагаемыми членством в этой богомерзкой организации, откуда незадолго до того был исключен Пастернак. Академик Леонид Тимофеев постоянно маячит на обочине шаламовской биографии. В литературоведческом словаре, составленном этим мелким бесом вместе с подельником по фамилии Венгров, «нет вовсе слова “гений”!», — удивляется в Записных книжках Шаламов. Гению невдомек, каким образом о его существовании неизвестно человеку, предлагающему ему рекомендацию в ССП. Ситуация гротескная, но для советской литературной действительности обыденная.

Все десять лет послелагерной жизни писательская репутация Шаламова держится, по существу, самиздатом («Рассказы мои по Москве ходят, я слышал» — Солженицыну, видимо, в ответ на сообщение, что в столице «Колымские рассказы» читают). Изуродованные, выхолощенные поэтические сборники не в счет — по наблюдению Неклюдова, они, напротив, оставляют превратное, чуть ли не обратное должному впечатление о Шаламове как поэте. Однако репутации, которую создает самиздат — возможно, это действительно несколько десятков, от силы сотня списков, как считает один из исследователей — недостаточно. Месседж Шаламова настолько фундаментален, что носитель его по необходимости вырастает в масштабное общественное явление. Превращение частного человека в такое явление требует рычагов. Безупречная репутация политкаторжанина и автора самиздата — один из них, но не главный. Главный — книга. Общественный резонанс вызывает книга, это убеждение Шаламова полностью разделяется властью, которая делает все возможное, чтобы книга не вышла. Федот Сучков вспоминает, что именно тогда Шаламов, разуверившись увидеть КР напечатанными, дает ему рукопись из примерно шестидесяти рассказов, которые постепенно расходятся в самиздате. Не думаю, однако, что Шаламов разуверился окончательно. 1963-й — год качания того маятника, о котором он говорил с Солженицыным, к тому же рукопись еще лежит и в издательстве, и «Новом мире», а в самиздат — это ведь тоже аудитория — Шаламов пускает рассказы без всякой оглядки на легальную публикацию. Например, Яков Гродзенский постоянно отчитывается в письмах об откликах на его прозу в Рязани. Интересно, что в Рязани его рассказы распространяет Гродзенский, а не Солженицын, забирающий их у автора порциями во время наездов в Москву.

Настоящей литературной и общественной среды Шаламов покамест не приобрел. Круг общения его по-прежнему очень узок, довольно случаен и не включает людей, способных служить реальной «группой поддержки». В основном это товарищи по лагерной судьбе, с большинством из которых Шаламов поддерживает связь преимущественно путем переписки: Гродзенский — рязанец, Лесняк и Португалов (сам поэт и опекун чукотских поэтов) — магаданцы, Аркадий Добровольский и его жена Елена Орехова — киевляне и в связи с резким ухудшением состояния здоровья главы семьи все реже дают о себе знать. Солженицын. Вера Клюева, переводчик с французского и лингвист, которая косвенно сыграет в жизни Шаламова важную роль: «Туся», упомянутая в том письме Неклюдовой, где она печалится о диване — это Наталья Зеленина, дочь тяжело больной Клюевой, архивист и сослуживец Ирины Сиротинской, по чьей рекомендации последняя попадет к Шаламову. Вероятно, Леонид Волков, писавший под псевдонимом Ланнит, знакомый Шаламова еще по салону Бриков, тоже лагерник и специалист по Родченко. Сиротинская пишет, что познакомилась с ним через Шаламова, а это не ранее второй половины шестидесятых, следовательно, связь поддерживалась. Особый случай — Наталья Столярова, довоенная французская репатриантка, лагерница и активный антисоветчик, по версии КГБ, познакомившаяся с Солженицыным как раз в доме Шаламова и в дальнейшем хранившая у Ильи Эренбурга рукопись «Архипелага ГУЛаг», человек на редкость незаурядный, отважный и энергичный, но их с Шаламовым отношениям не хватает контекста и конкретной задачи. Наверняка кто-то из литературной среды, среды вынужденного профессионального обитания, вроде Федота Сучкова, о котором Шаламов отзывается сдержанно, Бориса Слуцкого, Олега Чухонцева и будущего правозащитника и политзаключенного Сергея Григорьянца, в начале шестидесятых сотрудника журнала «Юность», впрочем, Григорьянца с Шаламовым знакомит Валентин Португалов. Иногда в поисках «Колымских рассказов» («где-то услышал о них») Шаламова находит кто-нибудь из старых колымских приятелей, таких как режиссер Леонид Варпаховский, сидевший на «23-м километре» от Магадана (концлагерь «Промкомбинат №2») и поставивший с крепостными актерами «Травиату». Весь круг людей, связанных с Пастернаком и первой женой Галиной Гудзь, кажется, исчез полностью, исключение, по-видимому, — та же Наталья Столярова и ее подруга, переводчица и художница Лидия Бродская, имя которой встречается в дневниках сына Цветаевой Георгия Эфрона. Любопытно, однако, что Шаламова годами преследуют недотыкомки-Асмусы — со дня встречи с «автором работ по интуиции в философии» в Переделкино на даче Пастернака, через прежнюю квартиру, в которой сквалыга-профессор перед выездом отдирал линолеум от пола и вывинчивал шпингалеты, и до асмусовской тещи, вбившей в стол на общей кухне нынешней коммуналки гвоздь, чтобы не облокачивались соседи.

Кроме шахмат, Шаламов увлекается футболом и болеет, согласно Валерию Есипову, за «Спартак», в дневниках присутствует запись-напоминание: «Сборник “Спутник любителя футбола”. II круг 1963». Болеет он страстно: орет, подпрыгивает и размахивает руками.

Через Сучкова, лично знавшего Андрея Платонова и занимающегося его творчеством, Шаламов получает доступ к спискам «Котлована», лучшей, по его мнению, книги Платонова, «Чевенгура», фрагментом которого почему-то считает повесть «Впрок», и незавершенной аллегории «Джан». Англичанин Роберт Чандлер пытается как-то соотнести Андрея Платонова с лагерным «романистом» из рассказа «Заклинатель змей», но рассказ написан в 54-м году, когда о ненапечатанных вещах Платонова никто не знал, печатавшееся и доступное — второсортно, и в литературе этого имени просто не существует.

Шаламов домосед («Ольга Сергеевна и Сережа на даче... я же все время дома — могу только уйти в магазин» — Солженицыну, «Я всегда дома» — Галине Воронской). Помимо магазинов, он ходит в редакции — в «Новом мире» он еще работает внутренним рецензентом, а в издательстве «Советский писатель» готовит сборник под названием «Шелест листьев»: «…рукопись включена в план и прошла подбор и гребенку первого редактора, имя которого будет значиться на титуле. Еще — два чтеца кроме Главлита… сражаюсь за каждую строку». Имя, паразитически прилипшее к Шаламову, — напомню, — Виктор Фогельсон, которого, надеюсь, без устали превращают в шашлык сотрудники тамошнего отделения издательства «Советский писатель».​