МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ и БОРИС ДУБИН о новой книге стихов Елены Фанайловой «Лена и люди»
Имена:
Елена Фанайлова
© Валерий Леденёв
В «Новом издательстве» вышла книга Елены Фанайловой – «Лена и люди». Мы нечасто публикуем репортажи (даже имея в виду то, насколько условно этот материал является
репортажем) с литературных вечеров и презентаций, но событие, произошедшее в московском «Маяке» 19 апреля, – особый случай. Тексты, вошедшие в книгу, взывают к прочтению и объяснению – желательно профессиональным, внимательным и умным читателем. Важность их для современной русской поэзии, а скорее даже для современной русской жизни, очевидна. Но, как замечает Михаил Айзенберг, «это игра не только по новым нотам, но и по новым правилам». Отчасти желание сформулировать эти правила – защитная реакция на высказывание автора, которое слишком, – слишком интенсивное, слишком искреннее, слишком ничего не страшащееся – так, что порой слепит глаза и закладывает уши. Но вместе с тем, не сформулировав правила, законы,по которым живет эта книга, мы не сможем понять, что о чем в ней говорится – и зачем. А это, если верить ощущениям очень многих, очень разных людей, – например, тексты Фанайловой на вечере читали Эдуард Бояков, Вера Полозкова и Алмат Малатов, – очень важно. О том, что и как происходит в «Лене и людях» с поэтической оптикой, с языком и с речью, говорили на презентации МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ и БОРИС ДУБИН.
Михаил АЙЗЕНБЕРГНачну с цитаты.
Евгений Сабуров говорит о новом авторе (о новом типе авторства), что это «дирижер, не знающий своей пьесы». Это проницательное, но на первый взгляд несколько сложное утверждение становится куда яснее, если приложить его к поэтической работе Елены Фанайловой.
Именно дирижер. Не одинокий голос, а усилие соединения разных голосов: голосов не только людей, но и пространств – разных мест. Попытка гармонического сочетания разбитых и рассыпанных звучаний именно тех мест, что не предполагают никакой гармонии.
Это
усилие соединения и есть, на мой взгляд, основная поэтическая работа Фанайловой.
© Костантин Рубахин
Елена Фанайлова
Я раньше уже писал о Лене и поэтому знаю, что ее поздние тексты очень трудно цитировать. Трудно что-то выделить и предъявить как образчик. Стиховой корпус не разбирается на части, а работает сообща – в соединении, в сцеплении.
Читать текст полностью
В стихах, мы знаем, главное – звук, звучание. Собственно звучанием здесь становится какая-то вибрация всего стихового корпуса, который, как кажется, вот-вот пойдет вразнос.
Трудно предъявить кусочек вибрации.
Это игра не только по новым нотам, но и по новым правилам. Играть по новым правилам трудно, и непонятно, чьим советом тут можно воспользоваться.
Композитор Леонид Десятников говорит нам: «Ставьте себе скромные задачи, и все у вас получится». Лена, я знаю, очень любит и ценит Десятникова, но его разумному совету совершенно не следует. Не локализует свою задачу, наоборот: ее локус постоянно расширяется.
Сама Лена в одном из своих текстов упрекает москвичей в поверхностности. Упрек, возможно, справедливый, но он странно звучит именно в устах Фанайловой, которой так важно занять в области высказывания наибольшую поверхность.
Вспомним слово «усилие». Чтобы стать работой, силе необходимо расстояние: необходимы дистанция, внешнее пространство. Изменение скорости и свобода маневра.
Фанайлова – экстенсивный автор. Это, на мой взгляд, качество редкое и ценное.
Сейчас (да и всегда) есть очень мало авторов, чья работа разрушает представление о поэзии как особой, специально выделенной зоне, отдельной культурной клетке.
Поэзия Фанайловой хочет быть всем и повсюду, а это и есть главная – едва ли не единственная – задача поэзии.
Борис ДУБИН
© Валерий Леденёв
Борис Дубин
Насколько могу судить, новейшая поэзия началась с того, что отделила друг от друга слово, обращенное к читателю – так сказать, мысленно отправленное адресату (метафорой здесь может быть письмо), – от слова, обращенного на себя, «слова как такового» (условно уподобим его зеркалу). Так двигателем новой лирики надолго стало, а в некоторых краях и по сей день остается напряжение между двумя этими разновидностями, или планами, поэтической речи – широко распространенный и общепризнанный тип стихотворных писем «с оплаченным ответом» рассматривать сейчас не буду. Добавлю только, что воображаемого адресата модерной поэзии, он же ее герой, – скажем, бодлеровских «узников» и «побежденных» или «опозоренных» у Рембо, – как правило, невозможно представить себе ее читателем. И это второе коренное противоречие, каким стала питаться новая лирика.
Поэзия Елены Фанайловой имеет к сказанному самое прямое отношение. Для меня в ее стихах дорого и поразительно то, что она не только до предела доводит разрыв между помянутыми регистрами (именно это составляет, по-моему, «сюжет» заглавного стихотворения в ее нынешней книге, мучительный смысл будто бы соединительного «и»), но до невероятности напрягает каждый из этих регистров – и актуальную реплику, напрямую брошенную в зал, и какую-нибудь растущую из двух-трех слогов загробную считалочку или жуткую колыбельную себе под нос, как будто придуманную ничевоком вообще вне какого бы то ни было опознаваемого языка:
Я ем
Водоросли
Пью
Водоросли
За волосы
Пру недоросля
Сквозь заросли…
Речь живет и действует в ее стихах, словно бы на грани постоянного самоуничтожения. Казалось, уже в «Русской версии» иаковлева схватка, условно говоря, поэзии и прозы дошла до края, но в «Черных костюмах» автор пошел на еще более радикальные шаги, а книга «Лена и люди» показывает, что Фанайлова и теперь не намерена останавливаться. Энергия этой, говоря словами Кафки, «одной борьбы» такова, что много читать стихи Фанайловой подряд, по-моему, невозможно – я, по крайней мере, не могу, такими разрядами от них бьет.
© Валерий Леденёв
Эти сокрушительные для иного ума противоречия, думаю, определяют и непривычный, сразу обращающий на себя внимание модус фанайловской поэтической речи: она, о чем уже не раз писалось, живет голосами. Голос ведь соединяет обращенность к другому в некоем неизвестном предстоящем с наполненностью собой здесь и сейчас – соединяет, но не отменяет их борьбы, а, напротив, укореняет ее в каждом произнесенном слове: кто это говорит? кому? какими ресурсами обеспечена и какой силой живет его речь? можно ли надеяться, что она (будет) услышана? кем? на какой опыт (будущего) слушателя, встроенного в стихотворение, эти стихи воображаемо, без тяжеловесности опираются? Напряжение тут изначально и неустранимо, тем более что голоса у Фанайловой – как оно и бывает в модерной лирике – обычно даны безгласным, не имевшим и не имеющим собственного языка (см. выше о «побежденных» и «опозоренных»). Голос автора – лишь один среди них. Нынешний поэт, в отличие от романтического певца, не наделен никакими родовыми преимуществами («Я не благороден и непрост», – поправляет одного из своих интервьюеров антиромантический Чеслав Милош). Больше того, авторский голос тут сам раздваивается-утраивается, то и дело сливаясь с другими, почему и не раз меняется по ходу речи, вплоть до смены пола, как в «Испанской балладе» из представляемой сейчас книги:
Во сне я видела свои мужские сандалии и подол рясы.
Похоронен я был где-то на севере страны,
Вероятно, в Толедо.
Что это значит? Рискну предположить, что имеется в виду нечуждость всех этих голосов. Для поэта Фанайловой – не для новейшей ли поэзии вообще? – нет ничего чужого, и если лапидарное определение такой лирики возможно, то оно, вероятно, было бы таким: лирика теперь – это речь, делающая мир не чуждым, а жизнь – не (совсем) случайной и не (вовсе) бесследной.
© Валерий Леденёв
Эдуард Бояков
Может быть, с этим голосоведением Елены Фанайловой как-то связаны ее труды радиожурналиста. Не знаю, что здесь причина, что следствие, что – во-первых, а что – во-вторых, да оно и не важно: причинность и хронология в стихах не работают, и их не объяснят. Новейшая поэзия самым тесным образом связана с историей, неискоренимо исторична, но сама она – антиистория и направлена против хронологии, поскольку действует ей перпендикулярно, по смысловой вертикали. Так или иначе, я спрашиваю себя о природе того эфира, в котором плавают, ищут друг друга, сходятся и расходятся голоса фанайловской лирики. И думаю (автор меня поправит), что этот эфир – тот свет, «земля слабовесомых», откуда доходят только тени, но их бестелесность может быть много тяжелей, значимее, важней любого здешнего бремени. Читатели знают: Елену Фанайлову притягивают края, где по-особому относятся к смерти и мертвым – отсюда ее карпатский и балканский циклы в новой книге, отсюда ее «Испанская баллада», ее внимание к Польше, Венгрии (кстати, во всех этих странах и особое отношение к так называемому фольклору)… Надеюсь, когда-нибудь кто-то напишет своего рода антипоминальник фанайловской поэзии – выведет в столбик имена и фигуры тех, кого она окликнула и вызвала к жизни в стихах, вернула назад из смертной тени, удержав своей любовью в нашей общей памяти.
{-tsr-}Тот свет не отделен от здешнего мира непреодолимой стеной (тут нет ничего чуждого, было сказано раньше). Умерших членов семьи хоронили когда-то под порогом родного дома, и наши мертвые – с нами рядом. Мой голос сливается сейчас с их голосами. С годами, знает каждый, тот мир становится все населеннее. Но, кажется, близких не убывает и на этом свете, вот сколько нечужих собралось сегодня здесь. Я счастлив возможности сказать несколько благодарных слов поэту, которому многим обязан, чью поддержку постоянно чувствую и ценю, – и тем более рад сделать это сейчас публично, среди наших общих коллег, товарищей, друзей.
Елена Фанайлова. Лена и люди. – М.: Новое издательство, 2011
Мы знаем, а?
Лично мне известны и "мы", которые знают совсем другое: в стихах главное - установление связей. Всяких, в том числе и звуковых, но прежде всего - смысловых, образных.
Это же "главное" является и задачей, назначением поэзии (а иначе - какое же это "главное"?).
А вот если в начале статьи пишется, что "главное в стихах" - это звук, а в конце - что "главная – едва ли не единственная – задача поэзии" - это "быть везде и повсюду", то подобная смысловая чехарда не может не вызывать недоумения. Пытаюсь представить себе картину, в которой "звуки" Елены Фанайловой - "везде и повсюду"... - экие страсти-мордасти!
"Трудно что-то выделить и предъявить как образчик", - жалуется рецензент. И этот (в общем, постыдный) факт загадочным образом предъявляется как достоинство стихов. Они, оказывается, вибрируют всем корпусом - как та знаменитая задница, которая вечером еще трясется после утреннего по ней шлепка.
Чушь какая-то, извините.
Насчет "это не стихи" - совершенно с Вами согласен. Произведения ЕФ напоминают претенциозный репортаж из жизни воображаемых елен, не более того. Но от М.Айзенберга-рецензента я почему-то ждал большего, особенно после прочувствованного текста о критиках и рейдерах. А так - бесстыдство какое-то, право слово. Именно бесстыдство - ведь все прозрачно, как на ладони. Видно, как рецензенту не хочется врать; видно, как героически он глотает эту неохоту.
Порнография, иначе и не скажешь.
Я ем
Водоросли
Пью
Водоросли
За волосы
Пру недоросля
Сквозь заросли…
Это очень-очень плохо. И бесконечно вторично. И вымученно. Даже с точки зрения звука.
С остальных точек и говорить особенно не о чем. "Фанайловская лирика" :)
я бы не судил прям так однозначно по тексту, чего хочется рецензенту и что он там глотает, но у меня создается впечатление от большинства здешних текстов на тему литературы, что авторам нечего сказать, кроме красивых, как им кажется, фраз. и пустых, как им не кажется. по этому поводу, кстати, была отличная статья в часкоре, в конце прошлого года. я даже специально нашел ссылку: http://www.chaskor.ru/article/tsehoviki_nadente_ordena_21362
По чему же тогда судить, если не по тексту? Неужели - по окололитературным сплетням и бородатым анекдотам, на которые горазд предлагаемый Вашей ссылкой маразматик?
я думаю, чего хочется рецензенту и что он глотает - это вообще не про то. зачем об этом судить? можно пытаться понять, что и, в крайнем случае, зачем хочет сказать рецензент. тут рецензент пытается доказать, что стихи Фанайловой хороши, он, по сути, так и говорит: стихи хороши. но разве это рецензия? чем именно хороши, почему хороши - ни слова. сплошное словоблудие. Топоров в статье, на которую я нашел ссылку (не понимаю, при чем здесь сплетни, маразматик и бородатые анекдоты), говорит доходчиво ровно о том же, с конкретными примерами.
а) маразматик - ибо только маразматик может наполнять свои тексты давно отжившими советскими шуточками, смешными только ему самому. ("Цеховики, наденьте ордена", "Ленин кыш, Ленин мыш, Ленин токтамыш", "Я привёл семь примеров, а мог бы и двадцать семь — по числу бакинских комиссаров" и проч. и проч. - и это только в одной заметке, на две трети состоящей из цитат!). Ну при чем тут эта чушь, Вы можете мне объяснить, как заядлый любитель Топорова?
б) жулик - ибо "критика" его сплошь состоит из лозунгов, восклицаний и вранья. Один лишь пример из приведенной Вами заметки: кто-то написал "слова сопровождаются кивком". Что делает Топоров? Заменяет "кивок" на "подмигивание" и затем выдает 6 абзацев бессмысленного гаерства на тему "подмигивания"... Это Вам тоже нравится? Человек жалок и позорит каждой строчкой как себя, так и профессию.
М.Айзенберг хотя бы писать умеет. Даже г-же Профанайловой он ухитрился найти подходящий образ - поверхностность. Наблюдение точное (что радует), хотя тут же трактованное в абсолютно нелогичном положительном свете (что возмущает). Но читая его хотя бы находишь, о чем говорить. В то время как Топоров, к которому Вы меня направили - натуральное убожество, пузырь, вспухший от самомнения.
Теперь понятно?
>>>> ...вы слишком эмоциональны... <<<<
Грешен, извините. Не хотел Вас обидеть ("заядлый любитель Топорова" и в самом деле звучит обидно).