Усилие соединения

МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ и БОРИС ДУБИН о новой книге стихов Елены Фанайловой «Лена и люди»

Имена:  Елена Фанайлова

В «Новом издательстве» вышла книга Елены Фанайловой – «Лена и люди». Мы нечасто публикуем репортажи (даже имея в виду то, насколько условно этот материал является репортажем) с литературных вечеров и презентаций, но событие, произошедшее в московском «Маяке» 19 апреля, – особый случай. Тексты, вошедшие в книгу, взывают к прочтению и объяснению – желательно профессиональным, внимательным и умным читателем. Важность их для современной русской поэзии, а скорее даже для современной русской жизни, очевидна. Но, как замечает Михаил Айзенберг, «это игра не только по новым нотам, но и по новым правилам». Отчасти желание сформулировать эти правила – защитная реакция на высказывание автора, которое слишком, – слишком интенсивное, слишком искреннее, слишком ничего не страшащееся – так, что порой слепит глаза и закладывает уши. Но вместе с тем, не сформулировав правила, законы,по которым живет эта книга, мы не сможем понять, что о чем в ней говорится – и зачем. А это, если верить ощущениям очень многих, очень разных людей, – например, тексты Фанайловой на вечере читали Эдуард Бояков, Вера Полозкова и Алмат Малатов, – очень важно. О том, что и как происходит в «Лене и людях» с поэтической оптикой, с языком и с речью, говорили на презентации МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ и БОРИС ДУБИН.


Михаил АЙЗЕНБЕРГ

Начну с цитаты. Евгений Сабуров говорит о новом авторе (о новом типе авторства), что это «дирижер, не знающий своей пьесы». Это проницательное, но на первый взгляд несколько сложное утверждение становится куда яснее, если приложить его к поэтической работе Елены Фанайловой.

Именно дирижер. Не одинокий голос, а усилие соединения разных голосов: голосов не только людей, но и пространств – разных мест. Попытка гармонического сочетания разбитых и рассыпанных звучаний именно тех мест, что не предполагают никакой гармонии.

Это усилие соединения и есть, на мой взгляд, основная поэтическая работа Фанайловой.

Я раньше уже писал о Лене и поэтому знаю, что ее поздние тексты очень трудно цитировать. Трудно что-то выделить и предъявить как образчик. Стиховой корпус не разбирается на части, а работает сообща – в соединении, в сцеплении.

В стихах, мы знаем, главное – звук, звучание. Собственно звучанием здесь становится какая-то вибрация всего стихового корпуса, который, как кажется, вот-вот пойдет вразнос.

Трудно предъявить кусочек вибрации.

Это игра не только по новым нотам, но и по новым правилам. Играть по новым правилам трудно, и непонятно, чьим советом тут можно воспользоваться.

Композитор Леонид Десятников говорит нам: «Ставьте себе скромные задачи, и все у вас получится». Лена, я знаю, очень любит и ценит Десятникова, но его разумному совету совершенно не следует. Не локализует свою задачу, наоборот: ее локус постоянно расширяется.

Сама Лена в одном из своих текстов упрекает москвичей в поверхностности. Упрек, возможно, справедливый, но он странно звучит именно в устах Фанайловой, которой так важно занять в области высказывания наибольшую поверхность.

Вспомним слово «усилие». Чтобы стать работой, силе необходимо расстояние: необходимы дистанция, внешнее пространство. Изменение скорости и свобода маневра.

Фанайлова – экстенсивный автор. Это, на мой взгляд, качество редкое и ценное.

Сейчас (да и всегда) есть очень мало авторов, чья работа разрушает представление о поэзии как особой, специально выделенной зоне, отдельной культурной клетке.

Поэзия Фанайловой хочет быть всем и повсюду, а это и есть главная – едва ли не единственная – задача поэзии.

Борис ДУБИН

Насколько могу судить, новейшая поэзия началась с того, что отделила друг от друга слово, обращенное к читателю – так сказать, мысленно отправленное адресату (метафорой здесь может быть письмо), – от слова, обращенного на себя, «слова как такового» (условно уподобим его зеркалу). Так двигателем новой лирики надолго стало, а в некоторых краях и по сей день остается напряжение между двумя этими разновидностями, или планами, поэтической речи – широко распространенный и общепризнанный тип стихотворных писем «с оплаченным ответом» рассматривать сейчас не буду. Добавлю только, что воображаемого адресата модерной поэзии, он же ее герой, – скажем, бодлеровских «узников» и «побежденных» или «опозоренных» у Рембо, – как правило, невозможно представить себе ее читателем. И это второе коренное противоречие, каким стала питаться новая лирика.

Поэзия Елены Фанайловой имеет к сказанному самое прямое отношение. Для меня в ее стихах дорого и поразительно то, что она не только до предела доводит разрыв между помянутыми регистрами (именно это составляет, по-моему, «сюжет» заглавного стихотворения в ее нынешней книге, мучительный смысл будто бы соединительного «и»), но до невероятности напрягает каждый из этих регистров – и актуальную реплику, напрямую брошенную в зал, и какую-нибудь растущую из двух-трех слогов загробную считалочку или жуткую колыбельную себе под нос, как будто придуманную ничевоком вообще вне какого бы то ни было опознаваемого языка:

    Я ем
    Водоросли
    Пью
    Водоросли
    За волосы
    Пру недоросля
    Сквозь заросли…

Речь живет и действует в ее стихах, словно бы на грани постоянного самоуничтожения. Казалось, уже в «Русской версии» иаковлева схватка, условно говоря, поэзии и прозы дошла до края, но в «Черных костюмах» автор пошел на еще более радикальные шаги, а книга «Лена и люди» показывает, что Фанайлова и теперь не намерена останавливаться. Энергия этой, говоря словами Кафки, «одной борьбы» такова, что много читать стихи Фанайловой подряд, по-моему, невозможно – я, по крайней мере, не могу, такими разрядами от них бьет.

Эти сокрушительные для иного ума противоречия, думаю, определяют и непривычный, сразу обращающий на себя внимание модус фанайловской поэтической речи: она, о чем уже не раз писалось, живет голосами. Голос ведь соединяет обращенность к другому в некоем неизвестном предстоящем с наполненностью собой здесь и сейчас – соединяет, но не отменяет их борьбы, а, напротив, укореняет ее в каждом произнесенном слове: кто это говорит? кому? какими ресурсами обеспечена и какой силой живет его речь? можно ли надеяться, что она (будет) услышана? кем? на какой опыт (будущего) слушателя, встроенного в стихотворение, эти стихи воображаемо, без тяжеловесности опираются? Напряжение тут изначально и неустранимо, тем более что голоса у Фанайловой – как оно и бывает в модерной лирике – обычно даны безгласным, не имевшим и не имеющим собственного языка (см. выше о «побежденных» и «опозоренных»). Голос автора – лишь один среди них. Нынешний поэт, в отличие от романтического певца, не наделен никакими родовыми преимуществами («Я не благороден и непрост», – поправляет одного из своих интервьюеров антиромантический Чеслав Милош). Больше того, авторский голос тут сам раздваивается-утраивается, то и дело сливаясь с другими, почему и не раз меняется по ходу речи, вплоть до смены пола, как в «Испанской балладе» из представляемой сейчас книги:

    Во сне я видела свои мужские сандалии и подол рясы.
    Похоронен я был где-то на севере страны,
    Вероятно, в Толедо.

Что это значит? Рискну предположить, что имеется в виду нечуждость всех этих голосов. Для поэта Фанайловой – не для новейшей ли поэзии вообще? – нет ничего чужого, и если лапидарное определение такой лирики возможно, то оно, вероятно, было бы таким: лирика теперь – это речь, делающая мир не чуждым, а жизнь – не (совсем) случайной и не (вовсе) бесследной.

Может быть, с этим голосоведением Елены Фанайловой как-то связаны ее труды радиожурналиста. Не знаю, что здесь причина, что следствие, что – во-первых, а что – во-вторых, да оно и не важно: причинность и хронология в стихах не работают, и их не объяснят. Новейшая поэзия самым тесным образом связана с историей, неискоренимо исторична, но сама она – антиистория и направлена против хронологии, поскольку действует ей перпендикулярно, по смысловой вертикали. Так или иначе, я спрашиваю себя о природе того эфира, в котором плавают, ищут друг друга, сходятся и расходятся голоса фанайловской лирики. И думаю (автор меня поправит), что этот эфир – тот свет, «земля слабовесомых», откуда доходят только тени, но их бестелесность может быть много тяжелей, значимее, важней любого здешнего бремени. Читатели знают: Елену Фанайлову притягивают края, где по-особому относятся к смерти и мертвым – отсюда ее карпатский и балканский циклы в новой книге, отсюда ее «Испанская баллада», ее внимание к Польше, Венгрии (кстати, во всех этих странах и особое отношение к так называемому фольклору)… Надеюсь, когда-нибудь кто-то напишет своего рода антипоминальник фанайловской поэзии – выведет в столбик имена и фигуры тех, кого она окликнула и вызвала к жизни в стихах, вернула назад из смертной тени, удержав своей любовью в нашей общей памяти.

Тот свет не отделен от здешнего мира непреодолимой стеной (тут нет ничего чуждого, было сказано раньше). Умерших членов семьи хоронили когда-то под порогом родного дома, и наши мертвые – с нами рядом. Мой голос сливается сейчас с их голосами. С годами, знает каждый, тот мир становится все населеннее. Но, кажется, близких не убывает и на этом свете, вот сколько нечужих собралось сегодня здесь. Я счастлив возможности сказать несколько благодарных слов поэту, которому многим обязан, чью поддержку постоянно чувствую и ценю, – и тем более рад сделать это сейчас публично, среди наших общих коллег, товарищей, друзей.

Елена Фанайлова. Лена и люди. – М.: Новое издательство, 2011​

Ссылки

• Стихи вживую. Елена Фанайлова, 15.04.2011
• Линор Горалик, Валерий Шубинский. Елена Фанайлова, или Борьба за «Знамя», 10.07.2008
• «Черные костюмы» Елены Фанайловой, 30.05.2008
• Тексты Елены Фанайловой на OPENSPACE.RU