Вышло собрание произведений Александра Введенского. ГЛЕБ МОРЕВ изучил новую книгу
Имена:
Александр Введенский · Анна Герасимова · Михаил Мейлах
© community.livejournal.com/ru_charms
Александр Введенский
Издательство «ОГИ» выпустило собрание произведений Александра Введенского. Выход этой семисотстраничной книги сопровождался некоторой общественной ажитацией, вполне, впрочем, объяснимой – книги Введенского не выходили у нас без малого двадцать лет. Эта искусственная эдиционная пауза была
следствием юридического казуса, инициированного покойным литературоведом Владимиром Глоцером. Здесь не место вдаваться в подробности
судебной борьбы за и против выхода книг Введенского в последние годы, но одно сегодня ясно со всей очевидностью – блокировка изданий Введенского была роковой ошибкой Глоцера, перечеркнувшей в сознании культурной публики его заслуги исследователя и критика и навсегда закрепившей за ним репутацию «человека, который лишил нас Введенского» на двадцать лет.
В прошлом году Глоцер
умер, и книга Введенского не замедлила явиться.
Однако считать «казус Глоцера» вполне исчерпанным мы, к сожалению, не можем: долгожданное издание есть
«продолжение случая», как писал в своей поздней (и, несомненно, структурно повлиявшей на такие тексты Введенского, как «Некоторое количество разговоров»)
прозе Кузмин. Поясняя мою мысль, я должен буду – в полном согласии с теми же структурными особенностями авангардной прозы 1920-х – предпринять некоторый экскурс в историю изучения и публикации наследия Введенского.
Никакого «наследия» могло, собственно, не быть, если б не подвиг одного человека – Якова Семеновича Друскина, друга Хармса и Введенского, который во время блокады Ленинграда, страдая дистрофией, нашел силы прийти в квартиру Хармса и взять оттуда чемоданчик с рукописями. В этом чемоданчике были рукописи Хармса и оставленный ему Введенским архив. Сегодня можно как угодно торжественно писать об этом усилии Друскина, используя такие столь точные в данном случае, сколь, увы, и затертые слова, как
подвиг, но лучше просто вообразите на секунду, что чемоданчик Хармса остался в его разрушенной бомбой пустой квартире – и сгорел, исчез вместе с тысячами подобных ленинградских чемоданчиков, с рукописями и – чаще – без них. Того, что сегодня именуется «творчеством Хармса и Введенского», в русской культуре просто не существовало бы, обэриуты остались бы в мемуарно-фольклорной галерее ленинградских чудаков и оригиналов 1920-х, а Хармс и Введенский благодаря двум официальным публикациям 1926 года – одними из фоновых авторов в истории русского авангарда и деятельными участниками советской детской литературы.
Слава Богу, этого не случилось.
Друскин открыл принадлежавший его другу чемоданчик, когда никаких надежд на возвращение Хармса из тюрьмы или ссылки не осталось:
чудеса в этой истории ограничились чудом спасения архива. С начала 1960-х годов Друскин предоставил доступ к рукописям Хармса и Введенского молодым ленинградским и московским филологам; это была настоящая культурная сенсация, одна из важнейших в советских 1960-х. Как сформулировал тогда же в разговоре с Друскиным один из этих молодых филологов, Леонид Чертков: «Мы думали в Москве, что в 30<-е> годы жизнь кончилась, а оказывается, у вас был расцвет».
Читать текст полностью
1960-е и 1970-е годы ушли на публикацию и комментирование отдельных текстов Введенского – этим отчасти занимался сам Друскин, но более всех – облеченный его доверием молодой тогда человек, ученик академика Жирмунского Михаил Борисович Мейлах. С рекомендациями Друскина Мейлах посетил многих оставшихся в живых друзей Введенского, его семью в Харькове, куда Введенский, женившись вторично, переехал в 1936 году из Ленинграда. Так были найдены важнейшие вещи конца 1930-х, составлен итоговый корпус текстов Введенского. В 1980–1984 годах американское издательство Ardis выпустило подготовленное Мейлахом двухтомное Полное собрание сочинений Введенского. В 1993 году это же издание было – с дополнениями и исправлениями – повторено московской «Гилеей» (в подготовке собраний – американского и московского – принимал участие и Владимир Эрль). Собрания Мейлаха на сегодняшний день справедливо считаются самыми авторитетными источниками текстов Введенского; это т.н. образцовые издания.
К сожалению, отношения Мейлаха с наследниками Введенского – его вдовой Г.Б. Викторовой и пасынком Борисом – образцовыми назвать нельзя. Претензии семьи Введенского к Мейлаху теперь обнародованы – в переписке вдовы поэта и его ленинградских друзей, опубликованной в томе, выпущенном «ОГИ»; нет смысла обходить этот уже ставший историей литературы сюжет стороной: дело, коротко говоря, в обиде на недостаточное внимание (неаккуратный возврат рукописей, взятых для публикации, неприсылка американского собрания в Харьков и т.п.). Все эти мелочи из запаса чужой памяти имели бы исключительно частный интерес, если бы не одно, как говорится, «но», выведшее их из сферы приватного и подводящее к самой сути нашего сегодняшнего разговора. «Но» это заключается в том, что авторскими правами на тексты Введенского распоряжается его наследник – пасынок Б.А. Викторов, и его личные симпатии и антипатии в какой-то момент стали играть определяющую роль в посмертной судьбе произведений Введенского. Собственно, момент этот определяется весьма точно – тогда, когда, играя на пристрастиях Б.А. Викторова, Владимир Глоцер монополизировал право издания текстов Введенского. Та ситуация, приведшая к почти двадцатилетней паузе в выпуске книг Введенского, разрешилась со смертью Глоцера, но продолжение случая заключается в том, что кандидатура подготовителя нового собрания также определялась Викторовым, исходя не из культурной, но исключительно из частной логики личной приязни.
Составителем, автором предисловия и комментариев в новом собрании стала Анна Герасимова, теперь более известная как Умка – исполнительница и автор песен в жанре хиппи-рок. В конце 1980-х – начале 1990-х Герасимова, в числе многих тогдашних филологов перестроечного призыва, активно занималась публикацией неизвестных широкому читателю текстов обэриутов – в основном в толстых и тонких литературных журналах. С 1995 года Герасимова, по ее собственному признанию, от филологии отошла. Взявшись сегодня за подготовку собрания произведений Введенского, она оказалась в невыгодном положении. И вот почему.
Составленная Герасимовой книга в игровом духе названа «Всё», или, вернее, даже «ВСЁ» – по названию одноименной вещи Введенского, обыгрывающей обозначение концовки в ранних текстах обэриутов (впрочем, так же заканчивается и его последняя вещь – «Где. Когда»). В данном случае название сигнализирует о том, что перед нами полный корпус текстов Введенского – всё написанное автором. Решение идти по пути публикации именно полного собрания, с одной стороны, очевидно: наследие Введенского очень невелико, и зацитированные, что называется, до дыр слова Фета про сборник стихов Тютчева – «Вот эта книжка небольшая / Томов премногих тяжелей» – применимы к наследию Введенского не только в смысле его сравнительной «культурной тяжести», но и в самом что ни на есть буквальном смысле. Тридцать два законченных текста плюс отрывки утраченных произведений и то, что именуется juvenilia. («От Шуры осталось какая-нибудь четверть того, что он написал, и даже это сделало его великим», – написала вдове Введенского в 1978 году Т.А. Липавская.) С другой стороны, именно это редакторское решение неминуемо ставит издание Герасимовой в один ряд с Полным собранием произведений Введенского под редакцией Мейлаха; вне зависимости от интенций составителя сравнение двух Собраний оказывается неизбежным.
Скажу сразу, что сравнение это выходит не в пользу Герасимовой. Сказывается разный исследовательский масштаб и опыт; очевидна, как говорится, разница весовых категорий. Примечания Мейлаха более подробны и, главное, обладают гораздо большим герменевтическим потенциалом в отношении непростых для понимания текстов Введенского. Оставляя, однако, проблемы комментирования и текстологии для специальных изданий, напишу о более общих вещах, определяющих читательское восприятие собрания.
Книга Герасимовой делится на три части: собственно тексты Введенского, примечания и приложение. В отличие от Мейлаха, разделявшего завершенные тексты зрелого Введенского, произведения неоконченные и ранние, Герасимова дает все вещи «в подбор», мешая опыты 16-летнего юноши, незаконченные или не дошедшие до нас полностью тексты и «основной корпус», как бы уравнивая их статус, что, разумеется, неправомерно и дезориентирует читателя.
Вообще представления Герасимовой о природе публикуемых ею вещей отличаются некоторой простодушностью. В примечаниях она, например, делает следующую поистине удивительную оговорку: «Поскольку архивные тексты, как правило, для печати не предназначались, какая бы то ни было редактура, в том числе унификация в оформлении (например, драматических произведений: заглавные буквы, курсив, подчеркивание) представляется излишней» (с. 270). То есть нам предлагается, грубо говоря, такая логика: раз советская власть не печатала Введенского, редакторов ему не давала – и мы не станем заморачиваться и просто воспроизведем рукописи, не заботясь о появившихся в иных социальных условиях читателях и никак не учитывая совершенно иную прагматику текстов. Соответственно, читать драматические произведения Введенского лучше по изданию Мейлаха, где необходимая «унификация в оформлении» была проведена и восприятие текстов искусственно не затруднено неразличением шрифтов, заглавных букв, реплик героев и авторских ремарок. Герасимова игнорирует то, что среди текстов неофициальной культуры (к которой принадлежал и Введенский) есть просто неопубликованные и такие, для которых «непечатность», рукописность и/или машинописность были одним из центральных элементов поэтики – в этом заключается разница между «не предназначавшимися к печати» вещами Введенского и, например, произведениями Евгения Харитонова, при издании которых действительно необходимо воздерживаться от вмешательства в тщательно выверенную авторскую графику.
Как и издание Мейлаха, книга, подготовленная Герасимовой, содержит множество приложений. Но если у Мейлаха все они были выстроены в хронологическом порядке и ограничивались документами к биографии и литературной судьбе Введенского, то состав приложения к тóму «ОГИ» позволяет трактовать название книги не только как «всё написанное Введенским», но и как «всё, что попалось составителю под руку». В самом деле, прекрасные публикации А.Л. Дмитренко («Некоторое количество документов к ранней биографии А.И. Введенского») и Т.А. Кукушкиной (неизвестное стихотворение Введенского 1923–1924 гг., которое логично было бы включить в корпус текстов, а не помещать в приложении) органично смотрелись бы в научном сборнике, посвященном Введенскому; статьи самой Герасимовой и Сергея Бирюкова – в таком же сборнике, только не слишком научном. Воспоминания А.С. Ивантер и Е.С. Коваленковой – в гипотетической книге «Введенский в воспоминаниях современников». Тут же перепечатываются – переписка Введенского и Хармса, подготовленная В.Н. Сажиным и изданная С.В. Дедюлиным в Париже в 2004 году (вместо того чтобы сделать в книге раздел «Письма» и опубликовать весь известный эпистолярий Введенского); фрагменты записных книжек Хармса, содержащие свидетельства о текстах Введенского (вместо того чтобы, как в издании Мейлаха, сделать раздел «Свидетельства о недошедших до нас произведениях»); «Разговоры» Леонида Липавского, трактаты Друскина и другие известные к сегодняшнему дню тексты. Жанр книги оказывается размыт – это и собрание произведений, и книга воспоминаний, и сборник статей сразу. При дефиците изданий именно художественных текстов Введенского – мемуары и исследования невозбранно публиковались все эти годы – такая невнятица и непродуманность в составе книги лишь девальвируют значимость публикации помещенных в ней наконец оригинальных произведений.
Один из текстов, вошедших в приложение, необходимо отметить отдельно, независимо от вопроса об уместности его публикации именно в рамках собрания произведений. Это обширные, более ста страниц, обаятельные и ценные воспоминания Бориса Александровича Викторова, пасынка Введенского. Когда Введенский погиб, Викторову было семь лет, и сведений о самом поэте в его повествовании не так много – Викторов сосредоточен на изображении харьковского окружения семьи поэта; нарисованная им картина впечатляюща и бесконечно грустна. То же впечатление оставляет и приводимая Викторовым послевоенная переписка ленинградских друзей Введенского с его вдовой.
В тексте воспоминаний Викторова в прежде недоступном объеме приведены документы, касающиеся такого вызывавшего до сих пор множество вопросов сюжета, как гибель поэта, и, в частности, протоколы его допросов в НКВД. Эти документы окончательно проясняют причины его ареста в сентябре 1941 года и позволяют, как мне кажется, убедительно опровергнуть версию о его интернировании как следствии ложного доноса (ее придерживался в издании 1993 года Мейлах) или, как продолжает полагать Герасимова (с. 16), его «наивности и крайней непрактичности».
Для меня очевидно, что отложившиеся в деле Введенского документы совершенно правдивы и не содержат никакой клеветы на него. Это же, к слову, относится к делу арестованного месяцем ранее в Ленинграде Хармса. И Хармс, и Введенский испытывали (в разной, впрочем, степени) пронемецкие симпатии, за которые и были арестованы: полубезумный к осени 1941 года Хармс попросту с нетерпением ждал прихода немецких войск и, как свидетельствует один из доносов, несомненно сохранивший подлинный голос Хармса, готов был расстреливать с крыши отступающих красногвардейцев, а сохранявший трезвость ума Введенский участвовал в антифашистской пропаганде (Викторов приводит три таких текста Введенского) и одновременно, как он сам свидетельствовал на последнем допросе, «собирался оставить семью в г. Харькове и в случае занятия его немцами, [и] <…> сомневался в правдивости сообщений о зверствах немцев» (с. 510). Никакой сенсационности и неожиданности эти свидетельства не содержат: относившиеся к советской власти как к абсолютному злу, Хармс и Введенский были не одиноки в том, что видели в наступающих немцах прежде всего избавителей от большевиков. В последние годы опубликованы многие свидетельства о людях со сходными взглядами и, увы, сходной судьбой.
Герасимова несколько наивно полагает, что с изданием Введенского состоялось ее, пусть временное, возвращение в «большую филологию» (с. 270). Между тем размер практикуемой тем или иным исследователем филологии определяется не величиной объекта исследования, но исключительно квалификацией, с которой ученый пользуется филологическим инструментарием, применяя его к изучению Пушкина ли, Введенского, Теплякова или графа Комаровского. Тем не менее вне зависимости от определения филологических масштабов работы Анны Герасимовой, нельзя искренне не приветствовать главного результата ее труда – тексты Введенского вновь появились на книжном рынке и доступны читателям. В связи с этим хотелось бы сказать несколько слов, адресованных не в последнюю очередь издателям.
Как это ни прискорбно, но Введенский до сих пор не занял в нашей культуре положенное ему место классика, крупнейшего поэта ХХ века, «такого же значения и масштаба, как Хлебников», каким его видел уже прозорливый Кузмин. Начиная с 1930-х годов Введенский действительно решительно выламывается из пределов российского исторического авангарда, становясь великим национальным поэтом и, в мировом контексте, одним из главных литературных новаторов столетия. Персональные академические или стремящиеся к академизму издания его текстов решают сегодня две необходимые задачи. Они постепенно преодолевают инерцию восприятия поэта как «подземного классика». И они же выводят его из навязанного особенностями позднесоветской социокультурной «реабилитации»* группового обэриутского контекста, доминантой которого утвердилась пресловутая «проблема смешного», не имеющая – вопреки убеждению Анны Герасимовой – никакого отношения к сути высоко трагического творчества Введенского. И Введенский, и Хармс больше ОБЭРИУ, как Гумилев и Мандельштам больше «Цеха Поэтов», а Маяковский – ЛЕФа. Чем скорее в отношении «оставленных судьбою друзей» исчезнет эта досадная, примитивизирующая значение их наследия историко-литературная аберрация – обэриуты, тем понятнее станет истинный масштаб творчества каждого, и Введенского – самого значительного среди них автора – прежде всего. Одним из самых своевременных шагов в этом направлении было бы исправленное и дополненное переиздание мейлаховского Полного собрания произведений Введенского. Надеемся на его скорейшее осуществление.
{-tsr-}Но помимо академического есть и другое направление. Необходимы, несмотря на малый объем сохранившегося наследия Введенского, издания его избранного, включившие бы исключительно его зрелые вещи и снабженные минимальным комментарием – на манер тех, что выпускаются, например, в серии «Азбука-классика».
Будучи синхронными, эти на первый взгляд разновекторные и рассчитанные на разные группы читателей издательские усилия в результате восстановят справедливость в отношении автора «Елки у Ивановых» и «Элегии» и, я уверен, приблизят появление в России общенациональной консенсусной истории литературы.
Александр Введенский. Всё. М.: ОГИ, 2010
___________________
* Вспомним здесь это хармсовское слово!
вероятно, я должен был оговориться - под корпусом текстов здесь по умолчанию понимается "недетский" введенский.
принять вашу интерпретацию названия - значило бы, на мой вкус, приписать составителю слишком неуместную пошлость. неуместностей, часто пошлых, в комментариях хватает, но такая, кажется, была бы нарциссическим преувеличением.
И все-таки хорошо, что есть такое издание...
2. Хлебникову Введенский не равен по масштабам, у него нет ухода в глубины языка, а вот с Беккетом сопоставим.
Там слова памяти Г., которые надо помнить.
А про новомирскую Элегию я помню, и ответ ММ у Дедюлина - тоже, будь уверен.
Вот оно:
http://www.youtube.com/watch?v=rj7Z6M9eWwI
Ваша маститая пидресса Серонхелия
Также и с пьесой "Минин и Пожарский". Ну да, написана как поток сознания. Надо было бы - отредактировал, переделал. Она ведь тоже от носится к раннему периоду. Вот Ёлка у Ивановых или Кругом возможно Бог тоже не предназначались для печати, а в них всё цивильно.
По-моему Умка большая молодец именно по тем пунктам, по которым вы ей предъявляете претензии.
мейлах начинает с "начала поэмы", как с первого опубликованного текста введенского.
проблема в том, что герасимова не разделяет ранних текстов и тех, где, как вы выражаетесь,"все цивильно - т.е. где графика не несет даже потенциально какого-то смысла - в тех же "елке" и "кругом возможно бог" все напечатано, как в рукописи, т.е. с сохранением всей неряшливости черновика. если для "минина" это еще дискутабельно (я разделяю подход мейлаха), то для поздних вещей это именно что помеха для восприятия.