— Иначе говоря, психологический, политический, мыслительный портрет автора, а заодно и его произведения, предстает у вас не таким, каким он стал под давлением установок эпохи самого автора (тоже психологических, политических и т.д.) и затем виделся в меняющейся и все более искажающей его оптике дальнейших поколений.

— Готова согласиться с вами, хотя все же что-то во мне упорно не приемлет слова «портрет». В голову тут же приходит рассуждение Жан-Люка Нанси о методе Декарта (Larvatus pro Deo), скрывающемся за «портретом». Хочу верить, что фокусируюсь именно на мысли, скрытой за текстом, и мысль, согласно моим фантазиям, должна фиксироваться текстом. Надо полагать, только время сможет рассудить, насколько далеко мои фантазии ускользнули от истины.

— Одно из читательских впечатлений от ваших книг таково: как кажется, вы показываете фундаментальную разницу между человеком и автором. Можно ли сказать, что это только судьба ваших героев, или здесь есть какая-то общая закономерность? Если такая закономерность существует, как бы в этом смысле вы проанализировали самое себя?

— Мне нравится, что вы связали свое видение фундаментальной разницы между человеком и автором с читательским восприятием. В этом я вижу даже необходимость, разделяя наблюдения Романа Ингардена, ученика Гуссерля. Текст только тогда обретает жизнь (и смысл), кажется, писал он, когда его реализация — поскольку она зависит от усилий помимо автора еще и читателя — структурируется вокруг мировоззрения обоих Я. В словаре Ингардена текст, если не ошибаюсь, осмысляется на полпути между этими полярностями. И если в читательском восприятии мой герой раздваивается на человека и автора, а в моем восприятии он является одним лицом с разными масками, вопрос может заключаться лишь в нахождении в данном тексте такого смысла, в котором отразились бы обе позиции, авторская и читательская. Но не думайте, что, уведя ваш вопрос в феноменологический отсек, я вознамерилась избежать провокации, заключенной в конце вашего вопрошания. Наблюдаю ли я в себе это раздвоение, какие бы формы оно ни принимало — разные маски или симбиоз человека и автора? Конечно, мое участие в том, что я пишу, а стало быть, и ответственность, безусловны. При этом, говоря об участии, я имею в виду полное присутствие, и не только интеллектуальное, но и эмоциональное. И именно в этой точке начинается то, что я считаю собственным творчеством. Сделав то или иное «открытие» о своем персонаже, я, испугавшись, начинаю его описывать, то есть готовить к продаже. Работа эта в некотором смысле напоминает работу следователя или патентного поверенного. Я готовлю case с мыслью привлечь на свою сторону либо суд присяжных, либо тех, кто уже нацелился на то, чтобы свести мое открытие к тривиальности. Ведь, кажется, Шопенгауэру принадлежит наблюдение об эфемерности Текста, продолжительность жизни которого определяется временем движения от непонятого к тривиальному.

— Очень интересно это «испугавшись». Хайдеггер гoвoрит, что Сократ был чистейшим мыслителем Запада и именно поэтому ничего не написал, тогда как пишущий от изобилия мысли (цитирую по памяти) неизбежно подобен тому, кто прячется в убежище от урагана («Что называется мышлением?»). Не видите ли вы здесь сходства с вашим опытом? Какую роль вы отвели бы испугу (страху, ужасу) в творческой жизни?

— Интуитивно мне сразу же хочется от Хайдеггера отмежеваться. Но убедить вас в своей (-)зависимости от него в контексте данного вопроса не так-то легко. Ну, начнем с того, что Хайдеггер «учит» нас думать, удаляя от нас то, что предназначено быть предметом мысли (мыслью, подталкивающей нас к мышлению?). То, о чем мы думаем, ускользает от нас. Думать — значит стремиться к тому, что не сказано, учит Хайдеггер. Но что значит «стремиться»? Является ли то, что не сказано, тем, что пока не сказано? Ведь дрессированная собака тоже стремится ухватить кусок, который ей пока не дают. Но она-то точно знает, чем ее в данный момент прельщают и во имя чего она стремится. Хайдеггер же, кажется, замыслил показать со всей наглядностью, что ходу его собственной мысли надлежит ВСЕГДА ускользать от слушателей. Скажем, утверждая (Was Heisst Denken?), что между мышлением и объектом мышления существует разрыв, скачок, бездна (не терпящие мостов, которые стремится навести научное «мышление», мышлением как раз не являющееся, — случай Сократа), Хайдеггер сам мыслит скачками. «Стремясь» (постигнуть неизвестную, загадочную, ускользающую мысль?), человек (пишет Хайдеггер) ставит свой «указатель» в сторону мысли, затем сам становится «указателем» — «знаком», рожденным до языка, а стало быть, не поддающимся интерпретации. Но откуда могла возникнуть тяга к этим паралогическим скачкам у самого Хайдеггера?

Конечно, теоретически он мог отталкиваться от Канта, Гердера, Гегеля и т.д., но практически дело могло обстоять гораздо проще: он всего лишь мог держать перед глазами томик Гёльдерлина с его гимном «Мнемозине», предлагая свое понимание поэтического тропа: «Мы есть знак, который не прочитывается». Не имеем ли мы здесь дело с подменой частной (идеосинкратической?) мысли о воображаемом созерцании близкого ему по духу соотечественника (и поэта) процессом мышления par excellence? И я не удивлюсь, если через год-другой прочту исследование о Хайдеггере, в котором его «система» будет представлена как воздвигнутая на фундаменте, перенесенном из его биографического арсенала. Скажем, понятие «страха» могло возникнуть у него как реакция на «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы, со всей доскональностью известные каждому воспитаннику иезуитской школы. Ведь шаги «упражняющегося» Хайдеггера, уже уверовавшего в то, что он (и его «созерцание») находятся «внутри выстреленного из пушки ядра», можно проследить уже в ранних работах («Бытие и время»). Да и могло ли «созерцание» армии Сатаны на равнинах Вавилона, предписаннoе в качестве одного из утренних упражнений для мысли Лойолой, пройти бесследно для воспитанника иезуитов? Не потому ли Хайдеггер убежден, что в философском прозрении и в заключенном в нем питании провоцирующего мысль мышления заключена ОПАСНОСТЬ? И не потому ли он приравнивает эту ОПАСНОСТЬ к страху бездны, противопоставляя ему научное (псевдо)- мышление, определяемое через единообразие метода, построенного по логическим законам? Ведь утверждая, что она имеет дело с истиной, наука закрывает глаза на вещи, к которым продолжает стремиться мысль. Скажем, после Коперника она уже не интересуется восходами и заходами, чего нельзя сказать относительно мысли. В этом контексте и всплывает фигура Сократа, заподозренного еще Нитше в этом страшном преступлении перед человечеством — насаждении научного метода. Но чем яснее мне позиция Хайдеггера относительно Сократа-мыслителя, тем загадочнее представляется его попытка указать на причину того, почему Сократ «не писал». Ведь сам Хайдеггер, кажется, нигде не различает текст и произнесенное слово, пользуясь этими понятиями взаимообразно. (Быть может, Деррида как раз и имел его в виду, когда подрядился обозначить это различие в «Грамматологии».)

И последнее. Мой собственный страх можно уподобить страху (ужасу) Хайдеггера лишь условно. Как, возможно, и у него, он покоится на (иезуитском?) желании отвергнуть то, что ранее почиталось. Ведь когда начинают падать вуали, ширмы и заслоны, которыми прикрывается высокая мысль моего персонажа, когда мне приходится наблюдать предсмертную агонию воздвигнутого им Текста-ширмы, мне становится страшно. И пусть моя роль в этом процессе сводится лишь к роли посыльного, что, признаю, далеко не всегда так, я не могу избавиться от мысли, что посыльному по традиции надлежит понести самое страшное наказание.