Ася Пекуровская: «Авторские мифы строятся самими авторами»

Кант, Хайдеггер, Бродский, Аксенов, авторский миф и Нобелевский комитет

Имена:  Ася Пекуровская · Василий Аксенов · Иммануил Кант · Иосиф Бродский · Мартин Хайдеггер

Недавно в издательстве «Алетейя» вышла книга Аси Пекуровской «Герметический мир Иммануила Канта. По ту сторону зрения и слуха», посвященная, как написано в издательской аннотации, в числе прочего «демистификации кантовских парадоксов». Имя Иммануила Канта между тем сравнительно

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

недавно возникло в неакадемическом, сравнительно широком медийном поле в качестве маркера возрастающего интереса к прикладной политической философии, что делает книгу Пекуровской неожиданно злободневной. АНДРЕЙ АРХИПОВ говорит с Асей Пекуровской о Канте, Хайдеггере, Бродском, о политике Нобелевского комитета, преимуществах и недостатках позиции эмигранта и о многом другом.


— У вас вышли две книги, о Довлатове и Достоевском, а также фрагменты вашей новой книги о Канте (с последней нам удалось познакомиться в рукописи). На внешний взгляд ваши три персонажа — это совершенно разные люди и совершенно разные авторы, но логично предположить, что для вас они чем-то связаны. Чем? Кого еще вы включили бы в этот ряд? Кто еще мог бы стать героем ваших исследований?

— Как вы могли, возможно, предположить, мне и в голову не приходило, что между Довлатовым, Достоевским и Кантом могло быть что-то общее. Но тем-то и интересен ваш вопрос. Ответ на него необходимо изобрести. Вернее, так. Предварительный ответ у меня уже созрел. Все эти четыре автора писали о себе. Под четвертым я не забыла подставить и себя. Из этого может сложиться впечатление, что всякий человек, решивший заняться сочинительством, как бы ни старался он спрятать свое Я в складках Текста, как бы ни хотел он стереть свои бесконтрольные эмоции с пергамента (палимпсеста), которым его текст является, он неизменно оставляет пласты, которые можно высветить, если очень постараться. Ведь старательно стертыми из Текста, но все же присутствующими в нем чаще всего являются обрывки интимных писем, мыслей других авторов, друзей, партнеров и т.д., то есть всего, что составляет подпитку для любого автора. Конечно, мне возразят читатели, которые по-прежнему готовы отгородить Текст от субъективного и личного, спрятав его за стену, искусственно воздвигнутую формалистами и структуралистами. Ведь в надежность этой стены верили даже такие авторы, как Элиот, Эзра Паунд, Юнг и даже Хайдеггер. Но разве время, в которое пустили ростки сначала формализм, а затем и структурализм, не убеждает нас в настоятельности существования у каждого автора некоего тайного намерения, возможно и бессознательного, скрыть свои интимные мысли за семантическим Стандартом Текста, якобы живущего независимой от сочинителя жизнью.

Возвращаясь к вашему вопросу: приходит на ум уже мысль, навеянная психоанализом. Полагаю, каждого из выбранных мною персонажей мог преследовать с детства конфликт между потребностью в любви, если хотите — нарциссизмом, и желанием (само)истребления. Творчество могло казаться панацеей от того и другого. Автор изобретает Себя-Автора, наделяя его всеми дефицитными для него самого свойствами, тем самым создавая Текст как миф о себе. Особенно интересно этот процесс оказалось наблюдать у Канта, который вроде бы создавал философию для всех в тишине профессорского кабинета. А между тем даже «Критика чистого разума», как представляется это мне, несла в своем чреве едва ли не самые охраняемые тайны личности профессора.

— Положим, мы проникаем в эти тайны и высвобождаем Я автора. Что нам с ним теперь делать? Как в этом случае изменится наше понимание, скажем, «Кроткой» или любой из кантовских «Критик»? А с другой стороны, не является ли такая «реконструкция» авторского Я тоже своего рода синдромом структурализма? И еще: ведь скрытое Я есть у всех. Тогда почему такое Я у Канта нам интересно, а у Коперника, Дарвина, Кюри — не очень?

— Структуралисты, соссюровского ли толка, пропповского или типа Хомского, кажется, обязаны своим возникновением желанию конкурировать с наукой, а точнее, с иллюзорной верой в возможность вычленить объект познания, абстрагируя его от субъекта. И, если говорить о нашем отечественном структурализме, скажем обширной тартуской школе Лотмана или менее обширной московской школе (Мильчук, Гаспаров, Жолковский, Щеглов и т.д.), их следует считать первопроходцами метода, позволившего создать шедевры интерпретации, не выходя за рамки авторского текста. Тогда-то могло возникнуть читательское убеждение, что желание выйти за пределы текста, скажем заглянув в подробности авторской биографии, — это нецеломудренное любопытство. Но очень скоро стало понятно — скорее всего, не без вмешательства западной философии постмодернизма, возможно, взглянувшей на субъектно-объектные отношения глазами Шопенгауэра, — что структуралисты вовсе не исключили из рассмотрения своего Я, но лишь занавесили его кулисой.

С пониманием этой псевдообъективизации текста могла возникнуть частичная ревизия структурализма. Скажем, появилось понятие интертекстов, без которых уже не может обойтись ни одна интерпретация. И кажется, как это ни удивительно, сами структуралисты готовы охотно признать, что жизнь автора негласно присутствует в его произведении, хотя им, кажется, до сих пор не пришло в голову, что, делая это признание, они приносят в жертву главную посылку структурализма — имманентность текста.

Моя позиция изначально иная. Я считаю, что тексты, оставленные тем или иным автором (и меня интересуют только письменные тексты), представляют для человечества интерес лишь в той мере, в какой они научают нас следить за авторской мыслью и, соответственно, мыслить самим. Поэтому моей задачей является понять, как могла работать эта мысль, скрытая за складками текста. А сделав это ограничение (или, если угодно, расширение), т.е. доведя текст до мысли, или, вернее, потенции текста до потенций мысли, я принуждена рассматривать текст как механизм двойного (воз)действия. И эту двойственность вряд ли можно ухватить без учета «фактов», относящихся к личности автора (к его разговорам, письмам, привязанностям, авторитетам, кругу чтения, генетике, акустике, физиологии и т. д.). Границы «фактов» расширяются по мере следования избранному мною протоколу, и, соответственно, меняется прочтение Текста. Текст оказывается не таким, каким его видели до сих пор. И тут дело даже не в том, является ли мое чтение более глубоким, нежели традиционное чтение, а в том, что оно поднимает вопросы, не имевшие права на существование до него. Скажем, разбираясь в «путанице» относительно жанра «Кроткой» (реалистического или фантастического), я поместила текст повести в контекст второго брачного договора Достоевского (см. главу 9 моей книги о Достоевском). В результате оказалось возможным приоткрыть сразу две завесы — завесу на тайные пласты второго брака Достоевского и завесу на жанровую путаницу «фантастической» повести. Аналогичным образом, кажется, был решен вопрос с «критиками» Канта. В главе 5 я предложила новый ключ к пониманию «Критики чистого разума», соответственно интерпретируя Текст иначе, чем другие критики, а в главе 6 сочинила (фантастическую?) повесть о некоем господине K., который в дневное время является персонажем «Процесса» Кафки (или самим Кафкой), а в ночное время — автором «Критики практического разума» и прокурором Кафки.

Что же касается Я Коперника, Дарвина, Кюри и т.д., я не вижу причин, почему их тексты должны читаться иначе, чем литературные тексты. Разве в тайниках этих текстов не прячется некая авторская воля, язык которой неизвестен до тех пор, пока он не демистифицируется в соответствии с тем или иным образом?