Кто там шагает правой?

ВАРВАРА БАБИЦКАЯ о болезнях роста новой русской прозы

В №1 «Нового мира» за десятый год напечатана панорама литературного ландшафта нулевых, по обыкновению блестяще составленная Львом Данилкиным, — текст, на который хочется отреагировать. Хотя реакция вроде бы предсказуема: Данилкин опять все похвалил, а я вот отругаю. Унылая перспектива. И дело не в том, что соревноваться с Данилкиным на его поле я не берусь — эрудиция несоизмерима, да и задачи у нас разные. Дело в том, что позиция критика, который все мерит по гамбургскому счету и зажимает нос надушенным платочком, выходя на улицу, по определению ущербна. И то тебе плохо, и это не слава Богу — на что ж ты здесь поставлена? Читать всякую дрянь, чтоб нам отсоветовать? Да мы и не собирались. А теперь вот еще подумаем — может, и стоит почитать.

А что, может, и стоит. Есть такой довольно отчетливый запрос наиболее эмоциональной части читающего населения — давайте, мол, соберемся кружком единомышленников и в теплой дружеской атмосфере скажем друг другу, что наша современная литература одна большая помойка. И, удовлетворенные, разойдемся по домам читать Набокова. Наслушаешься такого — хочется хотя бы назло что-нибудь похвалить. Как сказал поэт: «Слава тебе и хвала тебе, каждый, / что-то вписавший остатками языка. / Славен голод писчебумажный / всех, унесенных за облака, / чудом спасших себя от жажды / умереть-уснуть и не быть, / не бывать пока». Дай Бог нам всегда удивляться любой бездарности, как в первый раз.

И тем не менее картина, нарисованная Данилкиным, даже не оптимистична — она утопична: «Простые подсчеты показывают, что во времена Белинского в год появлялось 2—3 заслуживающих разговора романа, при Чуковском — 7—8, теперь — 50—60». Разговора они заслуживают («зонтика всякий стоит»), только это очень неопределенная формулировка. Не знаю, в каких именно единицах проводился простой подсчет, но разговоров о русской прозе за пределами профессионального сообщества и отдельных фан-клубов мы в последнее время слышали немного. Поэтому я самостоятельно провела небольшой опрос в социальных сетях, внутри доступной мне узкоопределенной группы населения: журналисты, научная и творческая либеральная интеллигенция в среднем от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Но она же вроде как и должна быть традиционно наиболее активной частью общества, авангардом мысли и законодателем моды.

Так вот, я задала в Facebook и в Живом Журнале один и тот же вопрос: «Было ли с вами такое в истекшем году, что вы купили, скачали или взяли у друга современный русский роман, прочитали его — и сейчас помните его название? Что это было?» Вопрос адресовался всем, кроме литературных критиков, издателей, агентов и прочих людей, читающих текущую русскую прозу по профессиональной обязанности.

Что я могу вам сказать — русская интеллигенция читала, читает и будет читать «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева. Это как бы за скобками, а что касается результата опроса, то он превзошел даже мои пессимистические ожидания. Из трехсот приблизительно человек мне ответили тридцать семь. Можно сделать вывод, что порядочная часть моих знакомых за последний год не прочла ни одного современного русского романа (или, что еще показательнее, не запомнила этого факта и не считает интересным этот разговор). Оставшиеся тридцать семь человек на всех прочли семьдесят две книги — примерно по 1,9 романа в год на брата. И вот какие это книги:

Андрей Геласимов, «Степные боги» (8 человек); Леонид Юзефович, «Журавли и карлики» (7 человек); Виктор Пелевин, «t» (6 человек); Лена Элтанг, «Каменные клены» (6 человек); Александр Терехов, «Каменный мост» (4 человека); Михаил Гиголашвили, «Чертово колесо» (3 человека); Александр Иличевский, «Матисс» (3 человека); Борис Акунин, «Сокол и ласточка» (2 человека); Мария Галина, «Малая Глуша» (2 человека); Андрей Геласимов, «Дом на Озерной» (2 человека); Натан Дубовицкий, «Околоноля» (2 человека); Мариам Петросян, «Дом, в котором…» (2 человека); Михаил Шишкин, «Венерин волос» (2 человека).

По разу упоминались «Смерть на брудершафт» Бориса Акунина; «Рыба» Петра Алешковского; «Люди в голом» Андрея Аствацатурова; «Простая душа» Вадима Бабенко; «Помни о Фамагусте» Александра Гольдштейна; «Pasternak» Михаила Елизарова; «Блуда и МУДО» и «Общага на крови» Алексея Иванова; «Великая страна» и «Мэгги» Леонида Костюкова; «Крещенные крестами» Эдуарда Кочергина; «Мертвый язык» Павла Крусанова; «Демоны в раю» Дмитрия Липскерова; «РЖВЧН» Михаила Лялина; «Русские походы в тонкий мир» Юрия Мамлеева; «Щукинск и города» Елены Некрасовой; «Мыть полы коньяком» Евы Пунш; «Хлорофилия» Андрея Рубанова; «Аномалия Камлаева» Сергея Самсонова; «Елтышевы» и «Московские тени» Романа Сенчина; «Сахарный Кремль» Владимира Сорокина; «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой.

Характерны настойчивые попытки респондентов подсунуть мне наименования, не удовлетворяющие условиям опроса: само собой, «Подстрочник» Лилианны Лунгиной (не роман), «Две Москвы, или Метафизику столицы» Рустама Рахматуллина (то же самое), «Кофемолку» Михаила Идова (не русский). Это часто повторяющиеся книги, не говоря уже об отдельных случаях вроде не вполне современного, по меркам данного опроса, романа Саши Соколова «Между собакой и волком». Чувствуется, что, если бы я не ограничила респондентов рамками современной русской прозы, оказалось бы, что люди таки почитывают. Это отвечает и субъективному ощущению: проходит же ярмарка non/fiction с неизменным аншлагом уже который год.

При всем социальном аутизме этого антинаучного эксперимента картина вырисовывается примерно такая: молодая московская интеллигенция массово перешла от потребления культуры фикшн в письменном виде на ее аудиовизуальные формы; иногда по старой памяти нет-нет да и купит книжку, прочтет ее и утвердится в своем намерении к этому занятию в ближайшее время не возвращаться. Трудно ее за это осуждать.

Лев Данилкин видит единственную причину «депрессивного ощущения неуспеха» нашей литературы в том, что она «неконвертируема; даже самые серьезные здешние землетрясения никак не регистрируются сейсмографами на главном литературном рынке планеты — англо-американском». Так именно исходя из здравого смысла: с чего бы вдруг Сергею Самсонову или Роману Сенчину произвести землетрясение в Нурланде, если их даже в Москве не читают?

В литературе бывают более или менее плодотворные периоды. Читатель может себе позволить переждать их, «не бывать пока» — так он и делает. Все разговоры о том, что с тех пор как образованный класс стал много работать и сменил метро на личный автотранспорт, у него просто нет времени на чтение, — в пользу бедных: смотреть «Доктора Хауса» у него небось время есть. Но критик должен переходить эти периоды вброд, чтобы не пропустить возможный клад и знать, куда течение.

Нулевые годы — это опыт выживания в почти безвоздушной среде. Предшествовавшее им десятилетие было издательским Клондайком: столько всего, своего и чужого, можно было напечатать впервые. Девяностые мы прожили как у Христа за пазухой — урожаем тринадцатого года. Потом поток стал мелеть. Тогда была сделана крупная ставка на местного Мартина Идена. Пытаться остановить разогнавшийся с тех пор издательский локомотив — дело безнадежное, да и ненужное. В ситуации, когда новинки в издательской гонке датируют десятым годом начиная с сентября девятого (и вообще выходные данные превратились в условность и дань традиции начиная с тиража), а в большом магазине не найти издания старше двух лет, — в этой ситуации рынок съест всё. Это нормально — интересоваться своим, подножным; вопрос в том, что это приводит к неожиданным последствиям.

Читатель выбирает не между своим Мартином Иденом и нашим Максимом Горьким; в данном случае выбор происходит между своим профессионалом и нашим дилетантом. И это относится не к жанровой, а именно к «высокой» литературе. «В литературе нет своей “единой-россии”, канона — или хотя бы общепринятой средней полосы, за разными по технике текстами уже не стоят враждующие идеологии. Не существует не только идеологических, но и эстетических критериев для оценки», — пишет Данилкин. Бог с ним, с каноном, действительно, эра «длинного хвоста» на дворе — но у нас нет даже представления о нравственной норме (которой, как ни крути, русская литература занималась всегда) и ремесленном стандарте, правилах русской грамматики и тому подобных приятных мелочах — возможно, второстепенных, но украшающих читательскую жизнь. И понятно, что их нет. Делая ставку на писателя от станка, рынок взял на себя функции РАПП — в результате мы, как и в прошлый раз, получили литературу самоучек. В этой литературе непопулярно представление о том, что написание книжки требует времени и умения; что перед тем как приниматься за свою, хорошо бы еще прочитать пару чужих — поскольку чужие книги учат нас тому, чему никаким иным способом научиться нельзя. Теперь же сложилась уникальная ситуация, при которой читатель чаще всего образован лучше, чем писатель, и закономерно теряет к этому писателю интерес. Если человек каждый раз начинает пересказывать Нагорную проповедь с самого начала, то это очень нужно на определенном этапе и очень трогательно, но очень скучно. Хотелось бы как-нибудь уже учесть существование Нагорной проповеди, «Нибелунгов», «Илиады», «Слова о полку Игореве» и прочих, «с которыми сожгут», и перейти к следующему уроку.

В нормальной ситуации литература — профессиональная область, твердая кристаллическая порода, в которой иногда попадаются яркие самородки, пробившиеся за счет ума и таланта, сумевшие конкурировать с профессионалами. Да и то, как мы знаем из истории, происхождение «из народа» часто приписывали себе из конъюнктурных соображений. Где те «мужички-травести», как Георгий Иванов назвал Клюева, неловко пытающиеся утаить под косовороткой гимназическое образование! Нынешние рапповцы — без обману, аутентичные; только смазные сапоги сменил синий или белый воротничок. Именно в этой их сермяжности Данилкин видит залог будущего успеха: «Разумеется, крайне сложно выйти на сверхзатоваренный рынок; разумеется, Нобелевская премия — политический инструмент, и вряд ли у кого-то из сегодняшних русских авторов есть шанс пригодиться тем, кто делает эту политику; однако чем страннее, чем местечковее, чем более национальной (а не «общечеловеческой») будет литература, тем больше у нее шансов на глобальный успех». Однако интерес к чужой аутентичности вещь небескорыстная. Как правило, он имеет или в разных смыслах «гастрономическую» природу, или основан на жалости и чувстве вины перед странами третьего мира. Наша же национальная литература, как совершенно справедливо заметил Данилкин, повально идеологизирована, причем в государственническом духе. Трудно одной рукой получать гуманитарную помощь, а другую держать на вентиле. Трудно одновременно «служить государству не за страх, а за совесть» и получать скидки на качество ради жалости и интереса к гонимым. Детские травмы у всех общие, но вставание с колен — личное дело каждого.

Та самая, пока не сбывшаяся у нас беллетристика появляется от хорошей жизни, которой нам пока не хватило. Русская проза не спустилась с небес на землю — вместо этого жанровая литература стала претендовать на звание серьезной, а литературная критика на отчаянном безрыбье по молчаливому уговору согласилась рассматривать ее в этом качестве. Предположение, что просто наступило время романа идей, ничего не объясняет: а когда у нас другое время было? Наша литература чудовищно архаична — ни одна другая национальная литература не меряет себя меркой девятнадцатого века, нигде больше не существует это наше романтическое двоемирие: или серьезный писатель, или автор бульварного чтива. Складывается впечатление, что молодой российский прозаик, которому ужасно не хочется попасть под подозрение в бульварности, просто не очень хорошо знает, какие еще бывают романы, кроме «Войны и мира» (а что литературное разнообразие романной формой не исчерпывается, об этом он даже не подозревает). Излишне говорить, что молодой российский прозаик читал только отечественную классику, причем крайне избирательно: ему невдомек, что, кроме Достоевского и Толстого, были еще Лесков и Гончаров, а кроме Набокова — Гайто Газданов. В принципе, даже школьная программа русского языка и литературы отдает нам в распоряжение богатую палитру — но нет, мы согласны видеть только оттенки серого с редкими вкраплениями вроде знаменитого красного пальтишка в спилберговском «Списке Шиндлера». Красный петух, конь бледный, белый снег, серый лед.

Но самое удивительное — это упомянутое отсутствие идеологических критериев применительно к роману идей. «Кодирование национальной идеологии и проектирование образа будущего» практически не вызывают резонанса; и аудитория и критика (Лев Данилкин первый) идеологически абсолютно всеядны. За эстетические просчеты еще попеняют автору по-стариковски, но его свободу убеждений уважают свято. Это нонсенс, этого не может быть. Текст сам задает правила своего толкования. «Евгения Онегина» еще можно с разных точек зрения критиковать — и как Надеждин, и как Белинский, но есть только один способ критиковать роман «Мать». Эстетический подход к идеологической литературе — это просто плевок ей в лицо и смертный приговор. Представьте, что автор наконец-то нашел ответ на вопрос «Что делать?», а критик только умиляется: как это у Веры Павловны печенье было предлогом для сливок, и вообще, мол, автор, похоже, очень хороший и искренний человек. И никто не возмутится: да что же это такое, почему этих слуг государевых мама в детстве не научила, что со следствием сотрудничать западло. Или, наоборот, не воодушевится: да, всё так, я пойду сражаться с автором на его баррикаду плечом к плечу. Если мы, как положено, судим искусство по его собственным законам, то это провал. Преувеличенный энтузиазм по поводу «настоящих книжек» без критики их, по существу, сигнализирует об отношении к литературе как к ребенку, страдавшему ДЦП: кто говорит про рисунок танца — слава Богу, что вообще пошел.

Михаил Айзенберг в своей колонке изумляется готовности читателя употреблять в пищу самые неудобоваримые литературные вещи, объясняя это тем, что у читателя «соответствующие способности атрофировались». Может быть, за последние десять лет мы в самом деле забыли, что это такое — текст, приносящий радость без скидок, «у века дряхлого испортилось чутье»? Маловероятно — за десять-то лет; я думаю, что времени прошло, наоборот, недостаточно: скорее это какой-то культурный мазохизм; диссоциативное расстройство идентичности в одном отдельно взятом обществе, когда одна его часть воспринимает другую как третий мир; епитимия, которую русская интеллигенция наложила на себя из чувства вины за провал демократии. Кто плохо себя вел и уроков не учил, тот сиди теперь и слушай музыку революции. Я надеюсь, что срок этой епитимии скоро выйдет и русская литература возвратит нам постоянно выдаваемый ей пока еще беспроцентный заем.