Этгар Керет: «Я – кролик, который изо всех сил притворяется человеком»

Декабрьская Москва 2009 года, шакшука времен Шестидневной войны и «ещё варианты»: звезда израильской литературы рассказывает СТАНИСЛАВУ ЛЬВОВСКОМУ о времени и о себе

Имена:  Этгар Керет

— Вы впервые в Москве, правильно?

— Нет, на самом деле это третий раз. Впервые я тут был в 2000 или в 2002 году, не помню точно, очень коротко. Еще я участвовал в какой-то конференции, меня отвезли туда из аэропорта, а потом оттуда в аэропорт вечером того же дня. Так что это третий раз, но не могу сказать, что видел город или что-нибудь понимаю про страну.

— И каковы впечатления? Я не в том смысле, чтобы вы сейчас сказали: «Какой прекрасный город, как все здорово…»

— Я и не собирался (улыбается). Москва выглядит городом, в котором все зарабатывают деньги. И эти пробки… У всех на лице такое застывшее выражение — печали и угнетенности, что ли. То есть это невеселое место, но зато сразу чувствуется, что это средоточие силы. Немного страшновато, но в таком городе я бы, пожалуй, пожил пару лет. Потом… в России люди не отягощены избыточной социальной рефлексией. В Штатах, в Израиле, в Европе, перед тем как что-нибудь сказать, люди всегда думают о том, как это воспримут. Вы более страстные, более непосредственные, что ли. Говорите без оглядки. Это, наверное, от некоторой неуверенности в себе, но общий эффект положительный. Тут читатели слушают твой рассказ и сразу плачут. Или смеются. Или говорят, что рассказ дерьмо. А где-нибудь, не знаю, в Германии большую часть времени люди думают: «А что я должен делать в такой ситуации? А как мне реагировать?»

— А в Израиле как?

— Ну, отчасти. Израиль в этом смысле, как и во многих других, — парадоксальное место. Да, в людях есть, с одной стороны, прямота, о которой мы говорим, но с другой — есть бесконечная, никогда не прекращающаяся саморефлексия — это вообще очень еврейская черта. Мы можем быть очень открытыми людьми, как русские. А можем так затрахать мозги себе и другим, что мало не покажется. Есть еще одна важная штука: всякий раз, когда мне удается поговорить на профессиональные темы с людьми из России, меня поражает, сколько они всего умеют. Если твой визави — кинорежиссер, он знает вообще всё про то, как снимается кино. Если иллюстратор, то он может рисовать десятью разными способами и знает историю иллюстрации и всякое такое. В Израиле люди часто больше говорят о том, что умеют, чем что-то реально делают. Не поймите меня неправильно — я очень люблю израильское кино, израильских художников, изобретательных, склонных к инновациям, — это важно. Но если есть возможность пойти коротким путем вместо длинного, они не замедлят. Когда мы с женой делали детскую книгу с художником Давидом Полонским, он предлагал нам разные варианты: можем делать так, можем так, а можем эдак. Потом говорит: нет, будем делать так-то и так-то. Но важно, что у него было пятнадцать разных вариантов. В Израиле художник, как правило, выбирает одну технику, в ней работает, и всё на этом. А тут, взять хоть Линор (Горалик. — OS), которая понимает в компьютерах, рисует комиксы, пишет прозу и стихи, — все это для меня какой-то набор умений, примерно настолько же неправдоподобный, как у Джеймса Бонда, — и это очень по-русски. У вас режиссер в подробностях может рассказать о процессе проявки пленки. Израильский режиссер в этом случае говорит: «Ну, там такая кнопочка была, я ее нажал — и это…».

— К вопросу о кинематографе. Вы знаете что-нибудь про современное российское кино?

— Немного. Пожалуй, могу назвать только Звягинцева. «Возвращение» произвело на меня довольно сильное впечатление. Если говорить о русском влиянии, то это скорее литература.

— Да, собственно, я собирался дальше спросить про современную русскую литературу.

— Современную я читаю, как бы сказать, спорадически. Но поскольку пишу я в основном короткие рассказы, для меня очень много значат Гоголь, Чехов, Бабель... В детстве на меня невероятно сильно повлияла классическая русская литература — в том числе, разумеется, Достоевский и Толстой. Русская культура была тогда повсюду: вся политическая элита страны имела русские корни. Мои родители, польские евреи, всегда сетовали, что израильские дети ничего совершенно не знают ни о польской поэзии, ни о польской прозе, а только о русской. Сегодня, как, наверное, и везде, в Израиле превалирует американское культурное влияние. Современную русскую литературу недостаточно часто переводят и мало издают, но я полагаю, что это взаимно: навряд ли в книжных магазинах России так уж хорошо представлена современная израильская литература.

— Как сказать… Знают вас, знают Меира Шалева. Знают Амоса Оза. Оз при этом воспринимается как писатель старшего поколения, почти классик. Давайте вернемся к вам и к вашим текстам. Можете рассказать, как вообще получилось, что вы оказались писателем?

— Я ничего такого не планировал. В школе выбрал в качестве специализации физику и математику. А дальше было так: я уже записался в «академический резерв», собирался получить отсрочку от армии и заниматься физикой. Но те, кто попадает в академический резерв, потом обязаны остаться на сверхсрочную службу и провести в итоге в армии шесть лет вместо трех. Так что я из резерва выписался, пошел служить и стал очень плохим солдатом. Это у нас семейное. Например, мой старший брат — единственный, видимо, солдат в истории Армии обороны Израиля, на которого наложили дисциплинарное взыскание за то, что он практиковал язычество.

— То есть?

— Его оставили в пустыне сторожить какую-то радиоантенну. Одного, на три недели. Он человек очень творческий, а в пустыне было очень скучно, так что за три недели брат эту антенну превратил в индейский тотемный столб — с головой орла и огромными крыльями. Командир заявил, что видел в бинокль, как брат молился антенне, и в итоге его посадили на сорок дней на гауптвахту — не за язычество, конечно, а за «ненадлежащее обращение с армейским имуществом». Папа мой отличился в Шестидневной войне. Был момент, когда Франция поставляла обмундирование сначала одной армии, потом другой… И в конце шестидесятых у израильтян и египтян была практически одинаковая форма. Папа, который хорошо говорит по-арабски, встретил в пустыне пятерых египетских коммандос и как-то не обратил внимания на то, что они египтяне. Он приготовил им шакшуку, они позавтракали и в целом, видимо, хорошо провели время. А потом появились другие израильтяне, и папиных новых друзей застрелили. Он, папа, надо сказать, воевал и в войне 1948 года, но говорит, что не то что никого не застрелил, а даже и не ранил. В общем, наше семейство явно не годится для армейской службы. Со мной была та же история: ни один из командиров не желал иметь с таким солдатом дела, они меня перебрасывали друг другу, как горячую картофелину. Последний офицер, которому эта картофелина попала в руки, был человеком религиозным. Он говорил, что понимает: у каждого человека в этом мире есть свое предназначение, но мое предназначение для него загадка. Таким образом, в конце концов меня отправили заниматься компьютерами, поскольку у меня было хорошо с математикой. В компьютерном центре я отбывал в одиночестве долгие смены, по сорок восемь часов. Там не знаешь, куда себя деть: разговариваешь сам с собой, спишь, поешь песни, пишешь что-нибудь уже, наконец. Так я написал первый рассказ. Потом еще один, потом еще. А потом служба закончилась. Я снова стал заниматься математикой и физикой, но продолжал писать. Занятие это было приятное, но о себе как о писателе я не думал.