Морев: Я говорил о том, что мне понравилось, теперь скажу, что не понравилось. Конечно, в этом фильме очень плоский, наивный и очень такой, что ли, родственный сценарий. Видно, как Никита Высоцкий с любовью прописывает весь поминальник, который герой произносит в постели. Все его диалоги с Акиньшиной — все это банально и плоско. Очередная попытка представить поэта в быту — это все, конечно, очень смешно и пошло. Но с другой стороны — ничего общего со «Старыми песнями о главном» тут нет: продается не советская ностальгия, продается персональный миф, один из сильнейших — советских и постсоветских.

Ратгауз: В чем миф?

Морев: Ведь почему нет Театра на Таганке? Потому что Театр на Таганке — десятая часть этого мифа. Миф Высоцкого строится на том, что он певец — не актер, а певец. Не в том смысле, что песни пел, а в том, какой у Введенского — «певец и всадник бедный». Жизненная правда, чуть приоткрытая уже в перестройку, после выхода книги Марины Влади «Владимир, или Прерванный полет», где впервые, насколько я понимаю, было упомянуто о наркотиках, как это ни парадоксально, послужила лишь приращению и укреплению этого мифа. Все это сыграло на миф: не просто какой-то, пусть популярный, актер театра и кино, а уникальный свободный человек, живший чудесной, свободной, несоветской жизнью. Поэтому все эти наркотики, «мерседесы», пачки «левых» денег, звонки и поездки в Париж, несомненно, лишь придают этому мифу страшное обаяние и убедительность. И совершенно справедливо, что авторы картины концентрировались именно на этом. Взяли реальный, кстати, сюжет с саспенсом. Они разбирают его отношения с государством, с женщинами и с наркотиками, несколько новаторски заменившими в этом житийном наборе алкоголь. Действительно, с точки зрения того зрелищного кино, какое практикует К.Л. Эрнст, это и были доминанты его жизни.

Степанова: Я согласна с тем, что это персональный миф невероятной силы, и я думаю, что он как раз и есть та точка консенсуса, что объединяет всех. Те миллионы людей, которые посмотрят фильм в прокате в ближайшие недели, и нас, которые с таким рвением бросились его смотреть и обсуждать. С другой стороны, его создатели тоже не зря выбрали именно эту историю — грубо говоря, Высоцкого, а не Визбора. «Я не люблю фатального исхода», а не «Солнышко лесное». Это не случайно. Для меня есть что-то неправильное в том, что этот консенсус отчасти выстраиваем и поддерживаем и мы, хотя бы тем, что мы сейчас за этим столом сидим и разговариваем о «Высоцком», а не о чем-нибудь другом. Потому что миф этот на самом деле — о том, что персональная ответственность и личная воля выше человеческого закона. Это мне кажется главным месседжем этого фильма, под которым может сейчас подписаться и народ, и, прости господи, Константин Эрнст, которому надо каким-то образом объяснить ряд своих карьерных движений за последние пятнадцать лет.

Кувшинова: Что ты подразумеваешь тут под «персональной ответственностью»?

Степанова: Ну вот смотри. Главная машинка, которая этот сюжет двигает, — это абсолютное фуфло.

Бирюкова: Какого хрена они поперлись в Узбекистан без наркотиков?

Степанова: Да-а, совершенно необъяснимо, зачем надо было несчастную Акиньшину тащить по барханам с коробкой ампул.

Кувшинова: И все-таки про ответственность.

Степанова: Ну хорошо. Герой с первых кадров последовательно нарушает разного рода нормы и конвенции. Он заезжает на встречку, едет на опасные гастроли, рискуя собой и спутниками…

Кувшинова: Но при этом он каждый раз существует в таком состоянии: «Я все решу».

Степанова: Именно. Он берет на себя решения, он готов за них отвечать, он встанет из гроба, и споет, и всех спасет, когда это понадобится. Это, конечно, очень архаическая модель и именно поэтому страшно соблазнительная. Я старший, я избранный, равняйтесь на меня, я тот, кто ответит за себя и за тех, кто со мной. Собственно, в конце, когда он уже после клинической смерти произносит свою бесконечную молитву за близких и далеких (там еще под нее засыпает гэбист, сидящий на прослушке), мы понимаем, что он молится «за нас за всех», за всю Россию.

Кувшинова: За все человечество.

Степанова: Буквально: он умирает и воскресает — и берет на себя все грехи человечества. Он — Спаситель. По версии «Первого канала».

Кувшинова: И что нам это сообщает?

Степанова: Возможно — хотя и не обязательно, — что авторы фильма видят здесь какие-то параллели с собственным внутренним миром. Что-то вроде индульгенции для тех, кто готов распоряжаться массами в режиме «я сказал», для эрнстов и сурковых этого мира.

Львовский: Все, что Маша описала (кроме части про Суркова и Эрнста, это натяжка), — романтический миф о поэте. Фильм заканчивается тем, что он сидит и пишет. Некоторая индульгенция на неконвенциональное поведение — она вообще содержится в романтическом мифе о поэте, изначально. Так что Эрнста вы зря притягиваете, а вот Пушкин там совершенно не зря, в этом контексте.

Степанова: Из романтического мифа о поэте прямиком следует постромантический миф о сверхчеловеке.

Львовский: Совершенно верно. Но мне кажется, что так далеко Эрнст не заглядывает, не будем его переоценивать.

Бирюкова: Там очень важный момент, когда уже после молитвы они с этим кагэбэшником обсуждают птичку, он говорит, что ему осталось жить-то… Эта свобода — оттого, что он одной ногой в смерти, он это понимает. И это дает ему чувство свободы — смерть. Я не знаю, о чем это говорит, но это довольно важная тема фильма.

Степанова: Не знаю. Это не история болезни, это история саморазрушения. Это история человека, который последовательными действиями себя доводит до искомого состояния.

Ратгауз: Да нет же, тут нет как раз истории человека. Самого человека тут нет. Драматургически это сделано по принципу: короля играет свита.

Кувшинова: Никакой сюжетной нагрузки он не несет.

Ратгауз: По большому счету, он мог бы лежать в состоянии клинической смерти весь фильм, а вокруг этой туши замечательный ансамбль артистов разыгрывал бы всю эту суету. А сочиненный маркетинговый ход — непонятно, кто спрятан в этой шкуре — мальчик или девочка, кто там сидит, — только подчеркивает, что героя нет, а есть совершеннейший симулякр.

Львовский: Миша, а как бы вы себе представляли хороший фильм о Высоцком? В нем что должно было быть? Это же коммерческий проект, массовый кинематограф, чего…

Бояринов: У меня есть ответ на этот вопрос. Даже этот фильм мог бы быть хорошим, если бы там был обаятельный Высоцкий. Вот если сравнивать с фильмом Стоуна о The Doors, по поводу которого были полярные мнения…

Кувшинова: Кстати, он создал вторую волну дорзомании в начале 1990-х.

Ссылки

• Овальный стол: «Дневник Жеребцовой Полины», 09.11.2011
• Овальный стол: «Два дня» Авдотьи Смирновой, 26.09.2011