Расторгуев и Костомаров: «Мы не врачи, мы боль»

О фильме с рабочим названием «Я тебя люблю», мешке сушеных гопников, искренности и напрасной попытке уйти от определений

Имена:  Александр Расторгуев · Павел Костомаров

Александр Расторгуев и Павел Костомаров завершили монтаж фильма с рабочим названием «Я тебя люблю», снятого вручную жителями Ростова-на-Дону и сыгранного ими же.

«Сверхдокументальная» (по определению авторов) камера и непрофессиональные актеры в этом проекте соседствуют с заданными темами диалогов и предложенными ситуациями.

За время монтажа авторы, как и фильм, пережили многочисленные трансформации и рассказали о них КСЕНИИ ПРИЛЕПСКОЙ.


— Саша, Паша, на каком этапе сейчас работа над фильмом, который в какой-то момент последних трех лет стал называться «Я тебя люблю»?

Павел Костомаров. Мы все смонтировали, довольны монтажом. Нам кажется, фильм получается интересный, новый, странный. Но убедить в этом продюсеров может только выбор фестиваля, и о работе над звуком и о печати копий можно будет говорить только после этого. Все, что зависит от нас, мы сделали, теперь остается ждать у моря погоды.

— Проект проходил разные стадии: остановка из-за отсутствия финансирования, потом появлялись перспективы, все лихорадочно оживлялось, но потом все опять вставало — и так несколько раз...

Александр Расторгуев. Нам кажется, что было так: на каком-то этапе все стало сильно тормозиться и непонятным образом подвисать. И в этом состоянии просуществовало почти полгода. Это было летом 2009-го. За это время мы немножко подрастеряли пыл. И в какой-то момент решили показать материал в каких-то подвалах, клубах… Первой площадкой был ЦДХ, куда собралось неожиданно пятьсот человек, и пятьсот человек понесли впечатления, кому-то в уши вливать, тиражировать в интернете...

— Я видела интервью, записанное после одного из таких показов. Вы там сидите и говорите: «Мы смотрим старое кино и понимаем, что это отстой. Потом смотрим наш материал — как отлично! Продолжаем работать! Новая культура — это мы!» Паша, по-моему, сказал.

А. Р.: Это интервью возникло знаешь как? Мы выбрали материал, в котором специальная и радикальная камера, сверхдокументальная, сверх-home-video. Мы продемонстрировали, что с помощью такой камеры можно делать что-то внятное. Тут же прибежали молодые ребята с какого-то канала и сказали: мы хотим взять у вас интервью. И стали долго выставлять свет, ставить камеру на штатив… Все это происходило минут тридцать, реально. За это время можно было напиться, умереть... Возникло состояние легкого противоречия.

П. К.: Саша чуть не избил ребят, накинулся: дура, ты два часа смотрела, как надо снимать по-настоящему, что ты тут выставляешь?!

— Как менялась концепция фильма в процессе работы? Сначала вы вроде бы хотели делать его более документальным, а сейчас говорите, что все сцены срежиссированы и фильм игровой, несмотря на сверхдокументальную камеру.

А. Р.: Как ты считаешь, как все происходило?

(Костомаров долго молчит, глядя перед собой, потом смеется.)

А. Р.: Это усталость просто.

П. К.: Мы очень устали, и поэтому такие неадекватные. Мы сначала радовались этому изобретенному методу. Потом, когда убедились, что он работает, у нас возникла сверхзадача…

Метод, собственно, прост. Есть в документальном кино такая техника съемки (очень муторная, ею мало кто пользуется, потому что это всегда противоречит бюджетным обстоятельствам), называется «привычная камера». Это не когда ты приходишь к героям и начинаешь снимать кино, а просто с ними живешь долго. Ты, может быть, их снимать будешь потом полчаса, но для того чтобы снять эти полчаса, ты должен год с ними жить, есть, пить, спать, все делать. Эта техника очень трудоемкая, поэтому ею не злоупотребляют. И задача режиссера, который это использует, — добиться собственной прозрачности, быть совершенно своим, незаметным, неброским, нечужеродным, никоим образом не разрушать ту реальность, которую ты хочешь зафиксировать и как-то отразить. Полностью в ней раствориться. Мы сделали следующий простой маленький шаг — отдать камеру людям и вообще не присутствовать. То есть еще большая степень доверия, еще большая степень растворенности. Мы смотрим, что они снимают сами, и есть только вопрос выбора — надо просто отобрать самых живых.

Потом мы задумали еще более сложный финт — попробовать из этих зафиксированных героями переживаний, чувств и событий сложить игровую историю. Править их немножко, чтобы они складывались в игровой сюжет. И вот это нам казалось вообще каким-то высшим пилотажем — как сделать мертвую петлю, при этом без бензина в баке...

— И без самолета...

П. К.: Очень долго этого добивались и добились. И когда добились, мы так посмотрели друг на друг и сказали: скучно. Сразу же разочаровались в этом достижении и растерялись, потому что уже усталость есть, наработки есть и результат есть, а радости как-то нет. Жизнь все равно куда-то ускользнула, она нас оказалась хитрее. Мы увлеклись дистанционным игровым кино и, получив его, увидели, что оно немножко без воздуха. И стали пытаться делать шаги назад, вернуть какой-то эклектики, сырости, необработанности; внести ошибки, помехи, шероховатости, чтобы найти баланс. Нам очень нравится метод, нам нравится, что получается игровое кино, но нам кажется, что истина где-то посередине, и был какой-то период, когда мы мучительно шли назад...

— То есть летом 2010-го вы демонтировали кино?

П. К.: Да, мы его так намонтировали, что потребовался демонтаж (смеется).

А. Р.: Мы поняли, что внятность убивает достоверность. Это как человек, читающий заученный текст.

П. К.: Это чувствовалось в классическом игровом кино, когда у тебя очень внятный оператор, очень внятный сценарист, очень внятный гример, очень внятный костюмер, не очень внятный продюсер (они все такие), но вообще все эти профессиональные внятные люди, отвечая каждый за свою часть, делают ее очень внятно и достойно. А в результате получается какой-то ужас. Какой-то мертвый, старый...

А. Р.: ...Чемодан!

П. К.: От внятности мы, собственно, бежали в этот метод и вдруг в нем тоже добились очень большой внятности, и нам стало стыдно, страшно.

А. Р.: Правда не в том, что человек стоял или сидел, потом достал из сумки пистолет, покурил и застрелился. Правда еще и в том, что за соседним столиком три женщины обсуждали будущее свидание, что официантка первая кинулась его спасать, потому что боялась, что он не оставит ей чаевых, что пошел дикий ливень, что тут кто-то дрался, а там перекрыли дорогу, потому что авария. Вот это все — интереснее... Это случайность жизни, ее нейтральность, что ли, ее такой божественный похуизм, который существует параллельно с любым событием, любым переживанием.

Мы подумали, вот было бы классно, если бы очень яркие, очень деятельные люди, очень активно проживающие жизнь, которые все в действии, в движении, в легком скольжении, короче, стремящиеся, куда-то бегущие, — если вдруг эти люди, совершающие в день по пятнадцать краж или убийств (ну нет, все-таки не убийств наверное)… если про этих людей рассказать историю, в которой ничего этого не будет, не будет внешних событий, а будут просто подробности — например, как кого-то из них обманула девушка, которую кто-то из них обманул…

— А все остальное будет вынесено за скобки?

А. Р.: Да. Собственно криминальные истории, сюжетные ходы — всё это просто маргинальные, возможные варианты жизни, а сердцевиной жизни являются внутренние переживания по поводу странных неуловимых вещей типа любви, поисков счастья, борьбы с одиночеством.

— Как вы думаете, насколько по-разному ваши истории воспринимаются в Москве, в ЦДХ, и, например, в Ростове?

А. Р.: В Ростове не показывали, поэтому я могу только предполагать. Знаешь, я боюсь, что такие истории, и наш фильм тоже, попадают сейчас не на почву понимания... Грубо говоря, это будет прочитано не как, например, какое-нибудь «Детство», «Отрочество» и «Юность» Толстого. А будет прочитано как некая, в лучшем случае, художническая акция, смысл которой заключается в том, чтобы громко пернуть в ресторане «Пушкин». Всегда же есть люди, которые такому аплодируют. У нашего зрителя сознание школьников, и они очень радуются, когда кто-то очень громко что-то делает такое, то, что запрещено им самим. И поэтому я боюсь, что это вообще не будет прочитано.