– Вы не единственный в мире известный режиссер, который родился в Боснии. Есть еще Кустурица, который сейчас предпочитает быть сербом, и его интерпретация событий заметно отличается от вашей.

– Потому что я был там во время войны, а он нет. Я люблю его ранние фильмы: «Помнишь ли ты Долли Белл», «Папа в командировке». Они до сих у меня стоят на полке. Его последние работы я не понимаю и удовольствия от их просмотра не получаю. Не думаю, что нас можно сравнивать. Он очень барочный режиссер. У него такие грандиозные постановки. Я больше минималист.

– Кстати, какой бюджет у «Цирка Колумбия»?

– Не знаю. Вон мой продюсер, его спросите. Он мне до сих пор не заплатил. Я себя чувствую каким-то волонтером от кинематографа.

– Если поговорить с людьми в Сербии и Хорватии, кажется, что война закончилась вчера. Они до сих пор друг друга ненавидят.

– Да ладно. Неужели? Знаете, я в это не верю. Если они ненавидят друг друга, то только потому, что слишком похожи. Смотрят в зеркало и ненавидят собственное отражение. Люди вынуждены как-то уживаться друг с другом. Пройдет двадцать лет – и все снова будут любить друг друга. Потом пройдет еще двадцать лет, и опять начнется взаимное истребление.

– В вашем фильме иногда чувствуется легкая ностальгия по временам Тито.

– Да, она там есть. Послушайте, у нас была система; возможно, не лучшая в мире, но она работала. Что мы получили взамен? Сколько денег американское правительство потратило на спасение банков во время кризиса? Почему эти деньги не отдали людям, чтобы они заплатили долги по ипотеке? Назовите меня социалистом, но я не верю, что «Голдман Сакс» приведет нас в светлое будущее. Они приведут нас в задницу. Я не верю в построение коммунизма, но двенадцать пар штанов в шкафу еще никого не сделали счастливее. В этом смысле я пессимист. Непонятно, куда мы движемся.

– К финалу картины в вашем главном герое Дивко, вернувшемся на родину из Германии, происходят некоторые перемены. Сначала он такой вздорный тиран, который всех ставит на место, а потом оказывается, что в нем много хорошего.

– Сюрприз! Возможно, это связано с тем, что я много изучал театр, – я считаю, что персонаж должен меняться по ходу действия. Достали предсказуемые фильмы! Моя жена больше не ходит со мной в кино, потому что я все время очень скептически настроен: «Сейчас он сделает это, сейчас он сделает то». Удивительно, что люди думают, что в «Цирке Колумбия» есть хеппи-энд: муж и жена после двадцати лет разлуки снова вместе и катаются на карусели. Я их спрашиваю: «А вы не заметили бомбы, которые падают на город? А как они слезут с этой карусели?» – «О, мы про это не подумали».

– Один из персонажей – сербский офицер, который не хочет принимать новые порядки, изменять присяге и пытается спасти семью своих друзей.

– Даже на войне всегда есть возможность остаться человеком. Один из тех, кто защищал боснийцев в Сараево, был генерал Йован Дивьяк, серб, который считал, что эта война противоречит его этическим принципам. Если бы боснийская армия в Сараево убивала мирных жителей, я сам перешел бы на чью угодно сторону, чтобы их защищать.

Мне нечем гордиться. Я никогда не насиловал, не сжигал деревни, не устраивал массовую бойню, но, если бы это делалось во имя моих интересов, я бы чувствовал себя виноватым. Потому что у человека всегда есть возможность сказать: «Нет, так нельзя».

– Вы следите за деятельностью Международного трибунала в Гааге?

– Мне жаль, что отменена смертная казнь.

– Да?

– Послушайте, если бы я убил три тысячи бельгийских, французских граждан и получил за это срок – девять лет в комфортабельной тюрьме, что бы вы сказали? Если вы пешехода на улице случайно задавите, вам и то могут больше дать.

Человек, который виноват в трагедии Сребреницы, отправляется в тюрьму, где у него есть трехразовое питание, интернет, телевизор, телефон... Это наказание? Женщина, у которой четырнадцать человек родственников погибло и крыши нет на доме, – она бы поменялась, наверное, с военными преступниками. В европейской тюрьме условия жизни лучше, чем у нее.

– Надо ли отвечать насилием на насилие?

– Думаете, не надо? Я так не думаю. К вам придут, изнасилуют вашу сестру, перережут горло вашему брату, и вы будете вежливо говорить: «Пожалуйста, проследуйте в тюрьму». Поймите, это не эмоция. Это не бешенство. Я просто считаю, что этих людей надо казнить. Запад бомбит афганскую деревню, в которой люди празднуют свадьбу, убивают сорок человек. Хорошо, они не мирные жители – они солдаты, которые считают, что их страну оккупировали. Вы им впариваете то, что им не нужно. Это тоже насилие, но считается, что так можно. Когда дело доходит до маленьких стран вроде Боснии, то можно делать все, что угодно. Я считаю, что за некоторые вещи надо наказывать смертной казнью. Мне кажется, что следующий ублюдок в этом случае подумает трижды, прежде чем устраивать что-то подобное.

– Такие ублюдки все равно появляются, вы же сами говорите про цикличность истории.

– Ну хорошо, давайте маршировать с цветочками. Одна из женщин, ответственных за истребление боснийцев, недавно была выпущена из тюрьмы – по старости. Пока сидела, все время извинялась; оказавшись на свободе, начала говорить: «Мы всё сделали правильно». В чем наказание? В чем урок для подрастающего поколения? Они выходят из тюрьмы, и они снова герои, распространяющие в обществе свой яд. Гаагский трибунал превратился в фарс. Идите и убивайте боснийцев, потом посидите в тюрьме девять лет. Не важно, кто это – босниец, серб или хорват. В этом смысле всех надо судить по одним и тем же законам. Был Нюрнбергский процесс, их повесили – и это было правильно. В тот момент, когда ты переступаешь ворота Биркенау, ты понимаешь, что сам повесил бы их своими руками. Я знаю, что это радикальные вещи, я знаю, что мой продюсер меня убьет, но я правда так думаю.