Данис Танович: «При Тито у нас была система, которая работала»

Боснийский режиссер – о необходимости смертной казни за военные преступления, о Кустурице и цикличности истории

Имена:  Данис Танович · Мики Манойлович · Мира Фурлан · Эмир Кустурица

Боснийский режиссер Данис Танович, лауреат премии «Оскар» за фильм «Ничья земля» (2001), представил в параллельной венецианской программе «Дни авторов» свой новый фильм – «Цирк Колумбия». Это вольная экранизация романа Ивицы Дикича, действие которого происходит весной 1992 года, в последние дни перед началом Боснийской войны. В Сараево из Германии возвращается эмигрант Дивко (Мики Манойлович) – с чемоданом марок, новой подругой и черным котом по кличке Бони. При помощи нового демократически избранного мэра он поселяется в собственной старой квартире, откуда немедленно изгоняется его бывшая жена (Мира Фурлан) с двадцатилетним сыном. Серия комических эпизодов в балканском духе (большую часть фильма весь город занимается поисками сбежавшего кота) становятся предисловием к грядущей войне, которая начинается ровно в том момент, когда заканчивается фильм.

В своей традиционалистской и эмоциональной картине Танович не выносит никаких суждений; гораздо более радикально о прошлом своей страны режиссер, принимавший участие в боевых действиях на стороне боснийцев, высказался в интервью, которое он дал OPENSPACE.RU сразу после венецианской премьеры «Цирка Колумбия».


– Действие «Ничьей земли» происходило во время войны, «Сортировки» – после, «Цирк Колумбия» заканчивается в тот момент, когда война только начинается.

– Да, это в некотором смысле персональная трилогия.

– Как роман Ивицы Дикича соотносится с вашими собственными довоенными воспоминаниями?

– Знаете, у меня довольно долго вообще не было никаких воспоминаний о довоенном периоде. Потом я начал вспоминать. То, что описано в романе, мало напоминает мой опыт. Но там был этот черный кот, и я подумал: «Если бы Феллини был жив, он бы сделал из этого фильм: провинциальная атмосфера, надвигается война, а люди ищут кота». Вот почему я решил экранизировать эту книгу, но сценарий очень сильно отличается от первоисточника – мы изменили характеры и ситуации.

– Вы вчера сказали перед премьерой, что последний раз были счастливы именно в те времена.

– Да, тогда я в последний раз был счастлив. Я был молод, абсолютно наивен и думал, что никто нас не будет убивать. Что есть Европа и ООН, они нас защитят. Через два года после начала войны я уехал в Италию и увидел, что люди просто сидят в кафе и пьют капуччино. В этот момент я сломался: заказал чашку кофе и, когда мне его принесли, заплакал. Понял тогда, что людям в большинстве случаев на все наплевать. Мир равнодушен к нашим страданиям. Потом то же самое повторилось с Ираком и Афганистаном и другими никому не нужными местами. Сейчас у меня все хорошо – я люблю свою работу, семью, и небо снова стало голубым. Но на горизонте всегда есть облако.

– Вы же пытались уйти от своей постоянной темы, сняли во Франции «Ад» по сценарию Кесьлевского – семейную драму совсем о другом...

– Смешно, что люди не понимают, что «Ад» был очень личным фильмом. Тогда у меня только что родился ребенок, я много думал об отношениях мужчины и женщины; о том, как их воспринимают дети. Когда «Ад» вышел, людям было трудно принять картину, которая не является продолжением «Ничьей земли». Но я не знаю, что со мной будет через год, – может быть, я буду в Болливуде снимать Айшварию Рай.

– Ни тогда, ни сейчас человеку со стороны невозможно понять, что там все-таки случилось. Люди, которые росли в одной культуре, говорили на одном и том же языке, вдруг начали друг друга истреблять.

– Ага, было бы гораздо проще все объяснить, если бы они на разных языках говорили. Это шутка. Знаете, я сам не понимаю, как это случилось, – что говорить про иностранцев.

У каждого своя история. Я жил в Сараево, когда начались сербские бомбардировки, и у меня было три варианта дальнейших действий: сбежать, спрятаться или попытаться что-то предпринять. И я записался в боснийское ополчение. Я был молод, у меня было много эмоций, сил. Когда я уехал, у меня не было ни тени вины. Я уехал в 1994-м, когда мы все думали, что война закончилась. Когда спустя год она началась снова, я уже был слишком глубоко погружен в новую жизнь, в учебу – не мог вернуться в любом случае. Это моя история. Каждый из моих соседей может рассказать свою.

Я понимаю проблему. До сих пор довольно сложно понять, как это могло случиться. Когда несколько лет назад я оказался в Биркенау, то тоже думал: как это вообще могло произойти? Ты просто не веришь в то, что это возможно – но это продолжает происходить.

{-page-}

– Вы не единственный в мире известный режиссер, который родился в Боснии. Есть еще Кустурица, который сейчас предпочитает быть сербом, и его интерпретация событий заметно отличается от вашей.

– Потому что я был там во время войны, а он нет. Я люблю его ранние фильмы: «Помнишь ли ты Долли Белл», «Папа в командировке». Они до сих у меня стоят на полке. Его последние работы я не понимаю и удовольствия от их просмотра не получаю. Не думаю, что нас можно сравнивать. Он очень барочный режиссер. У него такие грандиозные постановки. Я больше минималист.

– Кстати, какой бюджет у «Цирка Колумбия»?

– Не знаю. Вон мой продюсер, его спросите. Он мне до сих пор не заплатил. Я себя чувствую каким-то волонтером от кинематографа.

– Если поговорить с людьми в Сербии и Хорватии, кажется, что война закончилась вчера. Они до сих пор друг друга ненавидят.

– Да ладно. Неужели? Знаете, я в это не верю. Если они ненавидят друг друга, то только потому, что слишком похожи. Смотрят в зеркало и ненавидят собственное отражение. Люди вынуждены как-то уживаться друг с другом. Пройдет двадцать лет – и все снова будут любить друг друга. Потом пройдет еще двадцать лет, и опять начнется взаимное истребление.

– В вашем фильме иногда чувствуется легкая ностальгия по временам Тито.

– Да, она там есть. Послушайте, у нас была система; возможно, не лучшая в мире, но она работала. Что мы получили взамен? Сколько денег американское правительство потратило на спасение банков во время кризиса? Почему эти деньги не отдали людям, чтобы они заплатили долги по ипотеке? Назовите меня социалистом, но я не верю, что «Голдман Сакс» приведет нас в светлое будущее. Они приведут нас в задницу. Я не верю в построение коммунизма, но двенадцать пар штанов в шкафу еще никого не сделали счастливее. В этом смысле я пессимист. Непонятно, куда мы движемся.

– К финалу картины в вашем главном герое Дивко, вернувшемся на родину из Германии, происходят некоторые перемены. Сначала он такой вздорный тиран, который всех ставит на место, а потом оказывается, что в нем много хорошего.

– Сюрприз! Возможно, это связано с тем, что я много изучал театр, – я считаю, что персонаж должен меняться по ходу действия. Достали предсказуемые фильмы! Моя жена больше не ходит со мной в кино, потому что я все время очень скептически настроен: «Сейчас он сделает это, сейчас он сделает то». Удивительно, что люди думают, что в «Цирке Колумбия» есть хеппи-энд: муж и жена после двадцати лет разлуки снова вместе и катаются на карусели. Я их спрашиваю: «А вы не заметили бомбы, которые падают на город? А как они слезут с этой карусели?» – «О, мы про это не подумали».

– Один из персонажей – сербский офицер, который не хочет принимать новые порядки, изменять присяге и пытается спасти семью своих друзей.

– Даже на войне всегда есть возможность остаться человеком. Один из тех, кто защищал боснийцев в Сараево, был генерал Йован Дивьяк, серб, который считал, что эта война противоречит его этическим принципам. Если бы боснийская армия в Сараево убивала мирных жителей, я сам перешел бы на чью угодно сторону, чтобы их защищать.

Мне нечем гордиться. Я никогда не насиловал, не сжигал деревни, не устраивал массовую бойню, но, если бы это делалось во имя моих интересов, я бы чувствовал себя виноватым. Потому что у человека всегда есть возможность сказать: «Нет, так нельзя».

– Вы следите за деятельностью Международного трибунала в Гааге?

– Мне жаль, что отменена смертная казнь.

– Да?

– Послушайте, если бы я убил три тысячи бельгийских, французских граждан и получил за это срок – девять лет в комфортабельной тюрьме, что бы вы сказали? Если вы пешехода на улице случайно задавите, вам и то могут больше дать.

Человек, который виноват в трагедии Сребреницы, отправляется в тюрьму, где у него есть трехразовое питание, интернет, телевизор, телефон... Это наказание? Женщина, у которой четырнадцать человек родственников погибло и крыши нет на доме, – она бы поменялась, наверное, с военными преступниками. В европейской тюрьме условия жизни лучше, чем у нее.

– Надо ли отвечать насилием на насилие?

– Думаете, не надо? Я так не думаю. К вам придут, изнасилуют вашу сестру, перережут горло вашему брату, и вы будете вежливо говорить: «Пожалуйста, проследуйте в тюрьму». Поймите, это не эмоция. Это не бешенство. Я просто считаю, что этих людей надо казнить. Запад бомбит афганскую деревню, в которой люди празднуют свадьбу, убивают сорок человек. Хорошо, они не мирные жители – они солдаты, которые считают, что их страну оккупировали. Вы им впариваете то, что им не нужно. Это тоже насилие, но считается, что так можно. Когда дело доходит до маленьких стран вроде Боснии, то можно делать все, что угодно. Я считаю, что за некоторые вещи надо наказывать смертной казнью. Мне кажется, что следующий ублюдок в этом случае подумает трижды, прежде чем устраивать что-то подобное.

– Такие ублюдки все равно появляются, вы же сами говорите про цикличность истории.

– Ну хорошо, давайте маршировать с цветочками. Одна из женщин, ответственных за истребление боснийцев, недавно была выпущена из тюрьмы – по старости. Пока сидела, все время извинялась; оказавшись на свободе, начала говорить: «Мы всё сделали правильно». В чем наказание? В чем урок для подрастающего поколения? Они выходят из тюрьмы, и они снова герои, распространяющие в обществе свой яд. Гаагский трибунал превратился в фарс. Идите и убивайте боснийцев, потом посидите в тюрьме девять лет. Не важно, кто это – босниец, серб или хорват. В этом смысле всех надо судить по одним и тем же законам. Был Нюрнбергский процесс, их повесили – и это было правильно. В тот момент, когда ты переступаешь ворота Биркенау, ты понимаешь, что сам повесил бы их своими руками. Я знаю, что это радикальные вещи, я знаю, что мой продюсер меня убьет, но я правда так думаю.