Мемуары VIP об Art Basel Miami Beach. Выпуск второй

Нерусские художники сделали абсолютно русские работы. А что же русские? У них мечты

Монументальные завтраки

В Большом Майами (в криминальном городе, а не в Майами-Бич) круглый год открыт целый ряд публичных частных коллекций, посещение которых входит в программу всякого уважающего себя VIP, не считающего денег на такси. В городе много богатых коллекционеров, иные пускают смотреть прямо к себе домой, но помимо этого есть и публичные коллекции в помещении бывших складов (вперемежку с теми самыми кубинскими забегаловками, о которых шла речь в прошлый раз), со своими выставочными залами, лекционными помещениями, книжными магазинами и т.п. Во время ярмарки каждое утро, с 8.30, они открыты на VIP-завтрак, организованный порой с чисто американским юмором: гора бананов выше человеческого роста, огромный стол, заставленный коробками хлопьев, длинная цепь холодильников с молоком. Америка берет количеством, а не качеством, и знает это.

Что касается самих коллекций, то этого о них не скажешь. Качество современных работ в этих частных собраниях фантастическое — ни один музей в Америке себе такого позволить сейчас не может. При этом весьма характерно, что ни одна из таких коллекций не называет себя музеем — засмеяли бы. Не то в России, конечно. У нас слово «музей» считается неким обязательным званием, без которого как-то даже и неловко, пусть даже коллекция у тебя и маленькая, и не слишком представительная. Посадил дерево, открыл музей…

Самое известное из публичных собраний Майами, коллекция Дона и Меры Рубел, показало в этот раз выставку «Тридцать американцев». Название имеет политический смысл, поскольку в выставке участвуют только те, кого принято называть афроамериканцами (Рубелы собирают их с 1960-х годов, и накопилось достаточно для очень репрезентативной выставки). У нас так с названием не получилось бы: «Тридцать россиян» — это уже стыдливый намек на то, что будут татары, а в особо смелом варианте — таджики. Надо бы уже вовсе отменить это псевдопрогрессивное понятие «россиян». «Тридцать русских», которые оказались бы этнически вовсе не русскими, — вот это было бы смело на самом деле.

На выставке было много пестрой живописи и обклеенной блестками скульптуры, которые так или иначе работают с декоративным наследием афроамериканской культуры, в чем я мало понимаю. Мое внимание больше всего привлек исследовательский фотопроект Хэнка Уиллиса Томаса; начиная с 60-х годов он собирает рекламу, в которой используются образы чернокожих, вычищает оттуда весь текст и представляет как есть историю культурной интерпретации черной расы. Весьма поучительная коллекция. Становится, например, понятно, что как белая кроссовка, так и баскетбольный мяч выступают однозначным указанием на черного мужчину, о чем Томас (это уже его собственноручный коллаж) сделал вот такую и такую работу. Вызывает уважение дискурсивная проработанность темы, так сказать: любому американцу, что черному, что белому, что желтому, все это более чем понятно с первого же взгляда.

Лично мне, закоренелой концептуалистке, больше всего понравилось на этой выставке вот такое вот «Нигерское солнце» и, того же автора (Гленна Лигона), два листа с торжественной надписью «I Am a Man» (лозунг знаменитой забастовки 1968 года в Мемфисе, во время которой был убит Мартин Лютер Кинг), только на втором мелочно перечислены все его, этого листка, недостатки: тут вот потертость, там пятнышко, здесь клякса и т.п. Черные знают, что такое быть несовершенным.

Самая крупная и лучшая из коллекций в Майами — собрание Марголес. Первоначально (ей десять лет) коллекция состояла в основном из скульптур большого формата и винтажной фотографии. Оказывается, кстати, что такие два совершенно разных объекта очень хорошо работают вместе — скульптура вносит героический масштаб, фотография — внимание к детали, скульптура отвечает за форму, фото — за историю, и так далее. В последние годы прибавилось много видео. Особое место, например, отведено видеоинсталляции Айзека Джулиэна Western Union: Small Boats (2007). Автор, как обычно он это делает, сопоставляет на нескольких экранах разные контексты: побережье Ливии, откуда на лодках бегут нелегальные эмигранты, и интерьеры роскошного европейского дворца, где Африка присутствует в виде фантастических образов на гобеленах и в наборном паркете (улыбающиеся леопарды). Все это взаимопроникновение зашкаливает почти в кич, когда ливийские беглецы загадочным образом появляются во дворце с трупом погибшего товарища на плечах и начинают благодаря монтажу «плыть» по ступеням лестниц, скатываясь вверх и вниз в некоем полуэротическом экстазе. Но, надо сказать, действует: фильм все смотрят от начала до конца и потом еще по второму кругу. Джулиэн, конечно, усвоил эстетику кинематографического соблазна…

Среди больших скульптур в коллекции Марголес обнаружилась работа Петра Белого «Библиотека Пиноккио», только что представленная на выставке премии Кандинского, а потом, за углом, еще одна его инсталляция — руины современных многоэтажек. Эта вещь была явно лучше первой, и мне понравилось, как она работала с лайтбоксом Дага Айткена — унылые модернистские города, построенные из FedExовских коробок. Так же неплохо работали и простые черно-белые фотографии северокавказских школьников  Анастасии Хорошиловой вместе с мигающей строкой Дженни Хольцер («Наследование должно быть уничтожено»). Вместе получалось довольно-таки сильное высказывание.

Еще больше политики в солнечном Майами

Из множества других выставок в Майами мое внимание привлекли два кураторских проекта на схожие темы. Один из них — «Возможность острова» в Музее современного искусства; название проекта заимствовано у романа Уэльбека, и выставка в его духе — мрачно остроумные фантазии о будущем, среди которых, например, и обложка журнала «Таймаут Евразия». Известный медиахудожник Кори Аркейнджел берет знаменитую видеозапись концерта Джими Хендрикса, «чистит» звук на стандартной компьютерной программе — и радикализм музыканта мгновенно оказывается стерт, протест обезоружен, звук нивелируется до уровня музычки в лифте... Корпорации сильнее; одна из самых простых, сильных и даже, можно сказать, трагических работ на эту тему, какие доводилось видеть в последнее время. А вот фильм немки Джулики Риделиус поражает не столько как образ будущего, сколько как внимательная документалистика, которой не найдешь в кино — кино сегодня все-таки слишком торопится, даже кино документальное. В ситуации определенного изобилия фильмов про «простых людей» (по крайней мере в Европе и Америке) невероятно свежо смотрится фильм, где роль «простого человека» отведена очень богатой женщине. Художница без издевки выслушала несколько таких женщин — их рассуждения о красоте, молодости, деньгах и смысле жизни. Рассуждения невыносимо банальные и именно потому — невероятно человечески трогательные...

Вторая выставка — «Дилемма узника» — представляла работы из частного фонда, Cisneros Fontanals Art Foundation. Поразительно, насколько частная коллекция может быть политически заостренной — но тут все-таки кубинские эмигранты, люди со своим мнением (и не обязательно, кстати говоря, антикубинским). Здесь были в основном известные вещи, типа перформанса Регины Хосе Галиндо «Кто может стереть следы», в котором она шествует босиком мимо парламента Гватемалы, регулярно смачивая ноги в тазу с человеческой кровью. Или видео Франсиса Алюса, где по лондонской Национальной галерее ночью гуляет лиса (видео снято камерами наблюдения и доводит их «охотничью» бдительность до абсурда). Или, например, страшно смешная работа одного из моих любимых художников, остроумца-чероки Джимми Дурама, который в течение часа, сидя в костюме и галстуке за бюрократическим письменным столом а-ля товарищ Огурцов, методично уничтожает все принесенные ему предметы, а потом выдает каждому посетителю аккуратную справку об утилизации (сейчас бы сказали — «оптимизации»).

Или вот, например, фильм Карлоса Мотта, который, пленившись старым советским фотоальбомом про памятники Ленинграда, не поленился приехать в город-герой и поговорить с местными жителями о том, что с этими памятниками делать. Опять-таки это не телевизионная документалистика, всегда слишком упрощенная, слишком плоская, а настоящее человеческое исследование, которое сегодня может найти себе место либо на территории науки, либо в искусстве.

Нерусские русские работы

Тут мы с вами прямо-таки вырулили на тему, которой в принципе касаться не хотелось. Просто надоело уже, честно говоря. Но не коснуться нельзя. А именно: работы, которые могли сделать художники из России, но не сделали. А сделал кто-то другой.

Довольно риторики. Комментариев не будет. Просто перечислю мои любимые вещи из этого ряда. Так получилось, что все это видео. Показано оно было либо в рамках специальной видеопрограммы ярмарки (куратор Рике Франк из Берлина), либо просто на стендах галерей — эти работы вполне себе продаются, кстати говоря, даже и в кризис.

Итак, мой личный шорт-лист: израильская суперзвезда Яэль Бартана, у которой сейчас персоналка в нью-йоркском PS1. В ее фильме «Декларация» (2006) красивый мускулистый герой плывет на лодке из Яффы к некоему островку, скорее даже камню, на котором водружен израильский флаг, с тем только, чтобы флаг смотать и вместо него посадить привезенное с собой дерево. Пластика героя и вся стилистика напоминают израильское пропагандистское кино 1940-х годов, но это сделано сознательно: Бартана апеллирует к «здоровому началу строительства и созидания», которое, как она считает, оказалось подменено в нынешнем официальном дискурсе Израиля мотивом агрессии и мщения.

Далее: Деймантас Наркявичюс, хорошо известный мне литовский автор, на сей раз представленный двумя фильмами — «Энергия Литуания» (2000) и «Сцена» (2003). В обоих идет речь о советском наследии — сначала рабочие закрытой ныне электростанции вспоминают, как и для чего они жили, а потом мы долго и болезненно смотрим в лицо пролетариев на мозаиках 70-х годов, начиная, наконец, что-то в них понимать. Потом, в «Сцене», актеры признаются, как им неуютно и странно работать в таком огромном здании, предназначенном для неких, ныне уже несуществующих, народных масс...

Баварская японка Хито Штейерль — «Ноябрь» (2004); фильм о ее немецкой подруге, левой активистке и одновременно курдской террористке, который ставит вопрос о «ноябре октября» — о мрачной поре после революции. Террористка казнена, от нее остался только старый, выцветший любительский фильм а-ля Джеймс Бонд — и масса вопросов, которые Хито Штейерль задает, не щадя и себя.

И, наконец, Шон Снайдер — американец, живущий попеременно в Токио и Киеве: его черно-белый фильм «Выставка» (2008) невероятно меня тронул. Старая черно-белая советская хроника — колхозницы смотрят на репродукции Сикстинской мадонны, рабочие — на выставку антивоенного мексиканского искусства. На лицах — мучительное желание понять, стать лучше, серьезность и искренность. Рабочие заинтересованно обсуждают трагические образы мексиканской войны. Слова мы не слышим — читаем на белом, сияющем фоне. В чем смысл искусства? Каков его долг перед зрителем? Что значит реализм?

Шона Снайдера это тоже интересует. Да и меня.

Здоровые русские сны

По выставке Russian Dreams я ходила с самым известным в мире арт-консультантом, категоричной нью-йоркской дамой по имени Теа Вестрайх. Она ворочает миллионными частными коллекциями и может объяснить любому, что хорошо, а что плохо. Еще не дойдя до выставки, Теа сказала: «Мы знаем, что русское искусство страшно сосредоточено на своем прошлом, это большие картины в этой вашей, как ее, тоталитарной стилистике. Нам это совершенно неинтересно, но мы понимаем, что у вас так надо. И именно в этом ваше своеобразие».

Я пыталась возражать, что куратор Ольга Свиблова как раз, как я понимаю, хотела уйти от этого стереотипа, но, на мою беду, путь нам преградила гигантская картина Дубосарского и Виноградова, которая триумфально подтвердила это мнение. Теа удовлетворенно закивала.

Но через пять минут Теа Вестрайх, не заметив того, пришла к совершенно противоположному выводу. Она вдруг опознала известные ей коды актуального биеннального искусства. Это произошло около инсталляции одного молодого художника, которая мне пришлась не по душе, но не настолько, чтобы обрушить на автора филиппику — поэтому я его просто не назову. Инсталляция была понятная. В ней не было ничего тоталитарного, ничего иронического, ничего вообще сложного. Там была политика на уровне средней школы. И очень узнаваемая эстетика.

Мне было страшно скучно и хотелось идти дальше, но Теа зависла на месте. Она уже больше не хотела от русского искусства оригинальности — ей понравилось, что оно совершенно неоригинальное. «Вы знаете, ведь ваше русское искусство совершенно такое же, как во всем мире, — подбадривала она меня, не замечая того, что ее высказывание носит несколько расистский характер. — Вы уже научились как все!» — радовалась она.

Мне становилось все кислее. Рядом висела хорошая инсталляция Дмитрия Гутова — нотная запись, где вместо нот пули (правда, во Франции в свое время аналогичная его работа была экспонирована в пространстве, а тут висела на стене как картина, что ее портило). Еще тут же была тоже хорошая и тоже очень простая работа Сергея Шутова — ракеты, спутники, звездочки на стене, но сделанные из колючей проволоки. Так сказать, мечта Гагарина и ее цена (работы были вдохновлены пребыванием в закрытом городе Железногорске). Это были дорогие моему сердцу работы, но их надо было объяснять. Объяснить мне не удавалось — Теа Вестрайх меня не слушала. Она продолжала восхищаться, что русские стали как все и про них можно забыть раз и навсегда.

За углом еще висела отчего-то спрятанная в самый дальний закоулок отличная работа Юрия Альберта. Но туда Теа Вестрайх не позволила себя увлечь.

Я стала, к ужасу своему, сомневаться в ее художественном чутье, но ветеранка со снайперским суждением не подкачала. Единственное имя, которое Теа Вестрайх пожелала записать, было имя Ольги Чернышевой, чья старая серия маленьких черно-белых фотографий «Улица сна» была и по моему мнению лучшей работой на выставке.

Но и это не сняло вопросов, которые поставили передо мной восторги Теи Вестрайх. Потому что другие мои западные знакомые были, к сожалению, совсем не в восторге и скорее выказывали привычное раздражение «глянцевой и бессмысленной русской выставкой». Настолько привычное, что я оказалась в непривычной для себя роли защитницы этого проекта.

Новая выставка Ольги Свибловой лучше, чем предыдущие, это очевидно. Надо отдать ей должное, она учла прошлогоднюю критику, которая отмечала, что экспозиция как на ярмарке, где каждая вещь жутко старается получше продаться, — это не фонтан. Она также учла критику проекта в Венеции и несколько уменьшила градус глянцевости и количество миганий и сверканий. К тому же некоторые художники показали хорошие работы, и вещи порой находятся во вполне продуктивном диалоге. У выставки единый дизайн Юрия Аввакумова в виде чего-то такого серого и дощатого, как забор, — хотя дизайн меня как раз до конца не убедил, слишком много он на себя берет.

Но не это главная моя претензия. Дизайн Аввакумова хотя бы жесткий. Просто он находится в странном контрасте со всем прочим, мяконьким и безопасным. Выставка Russian Dreams принципиально деполитизирована. Хоть слово dreams можно перевести по-разному, выставка не о мечте и не о желаниях — все-таки о снах, за которые их пассивный носитель якобы не отвечает. «Великая утопия» у нашего теперешнего народа превратилась в маленькую сиесту, в «частную Луну», как в работе Леонида Тишкова и Бориса Бендикова.

Так, может быть, это мужественное признание факта пассивности, тихого самодовольства и ухода в приватную жизнь, которые, без сомнения, характеризуют наше время? Да нет, мне кажется, в самой выставке присутствует точно такая же пассивность, закрытость и зацикленность на себе. Такая же «мечта о великой империи», которая очень сочувственно упоминается в концепции, и такое же убеждение, что «есть время камни разбрасывать и камни собирать» (цитата оттуда же).

Сейчас в нашей стране многие собирают камни. Практически все. Никто не разбрасывает. А как-то хочется поразмяться, честно говоря.

Увы, хочет того Ольга Свиблова или нет, — глубоко порочна сама практика устройства (да еще из года в год) каких-то особых «русских выставок», привоза на них русских журналистов изо всех изданий подряд и создания у них иллюзии (впрочем, тут они и сами прекрасно справляются), что русская выставка есть не просто важное, но главное, если не единственное событие в Майами в эти дни, а все остальное так, для специалистов.

Многие журналисты в это верят. Я вот получила по рассылке (подчеркиваю, что не от Дома фотографии) такое вот мнение: работы, представленные в проекте, свидетельствуют о «ярчайшем, затмевающем Голливуд креативе России».

Никуда нам не деться от этого омерзительного, постыдного «креатива», если мы не бросим эту новорусскую логику ориентации исключительно на собственную историю, собственный рынок, собственную публику — или на «продавливание» публики иностранной. Нам нужно отказаться от логики экспорта, придя к логике сотрудничества и совместного исследования... Когда выставка перестанет быть спортивным достижением. Когда не надо будет уже вставать с колен.

Многих художников, я знаю, это все тоже немного мучило. Не хотелось им представлять Россию. Но что сделаешь? Страна наша ужасно художественно изолирована, в другом контексте показать свои работы не всегда легко.

Только вот я не уверена, что наши горделивые «презентации» эту изоляцию преодолевают. Может, они как раз являются ее причиной?

Дождусь ли я когда-нибудь официальной репрезентации России — ну хотя бы в Венеции, — которая представит, допустим, не себя, а художников каких-то других стран? Да и вообще, не важно, каких стран.


Выставка Russian Dreams открыта в Bass Museum of Art до 8 февраля. Выставка организована Мультимедийным комплексом актуальных искусств


Другие колонки Екатерины Деготь:
Мемуары VIP об Art Basel Miami Beach. Выпуск первый, 15.12.2008
Курт Кобейн в башне из слоновой кости, 21.11.2008
Дневник VIP на ярмарке Frieze, 21.10.2008