«Я ЧЕЛОВЕК ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ И НЕ ПОНЯЛА, ЧТО ЭТО ВСЕ ВОТ ПРЯМО СЕЙЧАС»

Мастерская Иры Кориной расположена на заводе ЗИЛ — некогда наверняка славном. У ЗИЛа большая закрытая территория в центре Москвы, со своими автобусами и даже железной дорогой, настолько огромны там расстояния. Ирине приходится подъехать за мной на машине — туда и пройти непросто, обязательно надо, чтоб завезли. Подъезжаем к мастерским, где что-то пилится, сверлится и варится. Их несколько. В одной идет работа над венецианским проектом Кориной. Даже, можно сказать, кипит: вот-вот приедет Ольга Свиблова — смотреть то, что получилось. В других мастерских идет работа над театральными декорациями. Все вместе это называется «Генеральный прогон».

— Мастерскую помогли найти Ольга Львовна и Катя Бочевар, она оформляет павильон в этом году. Я так понимаю, что эти же мастерские и в прошлом году готовили чей-то проект в Венецию. Все мне готовы были как-то помочь. Выяснилось, что эти мастерские делали декорации для спектакля «Сексуальные неврозы наших родителей», поставленного четыре года назад в Центре Казанцева, я была его художником. Здесь работает отличная бригада мастеров.

Хорошо, что нашли мастерскую. Потому что очень сложно за такой короткий срок найти подходящее помещение, да еще и с подходящими людьми. Сейчас, по организации труда, это самый удачный из моих проектов.

— Насколько короткий был срок?

— Мне сообщили об участии месяца два назад. Я, видимо, была последним приглашенным художником.

Два месяца, включая процесс обдумывания проекта, — это очень мало. На самом деле мысль позвать меня родилась у Ольги Львовны год назад, но потом она увидела мою работу, которая ей очень не понравилась — и поэтому она долгие месяцы меня не приглашала. Но я человек легкомысленный, я не знала, когда будет биеннале. Когда она меня пригласила, я не поняла сначала, что все это будет вот прямо сейчас, и потом очень удивилась, что все надо придумать и сделать так быстро.

Я тогда обдумывала какое-то количество проектов, но я не могу сразу что-то выдать; у меня в голове все должно какое-то время зреть. Ну не могла я в ту же ночь все выслать. И я сначала не совсем поняла, какое там помещение и сроки... А когда начала понимать, то появилось, скажем так, удивление.

В целом я, конечно, люблю долго размышлять и в последний момент все переменить. Мои кураторы нервничают, потому что у меня есть классическая русская привычка делать все в последний момент, на излете сил. Мне кажется, этим и руководствовалась Свиблова, которая сказала: «Ну какая разница, год думаете или день? Один художник год мне носил работы, все не то, а потом в один день — раз! — и сделал гениальный проект». Я понимаю здесь скорее художника: можно год думать, а потом придумать проект, но лучше, когда это идет изнутри, а не когда тебе снаружи сразу задают такие условия.


Условия и правда жесткие, экстремальные даже. Видимо, куратор долго думал, сомневался и не мог решить, кто же из художников будет способен по-быстрому сделать «гениальный проект». Решил — предложил — и поставил художников не в самое комфортное положение, подвергнув риску не справиться с задачей. И подверг тем самым риску сам себя — возможно, даже большему. С каждым художником может случиться непредвиденная неприятность, но куратор несет ответственность за все непредвиденные неприятности. Если решение это и кажется не вполне ответственным, то таково оно и по отношению к самой Ольге Львовне. Впрочем, она попыталась предоставить максимально комфортные условия для работы авторам, в них нуждавшимся. И работа пошла споро.

В центре мастерской Кориной — высоченное, метра четыре, под самый потолок, сооружение из перекрученных клеенок, чем-то туго набитых. Мне сначала с перепугу показалось, что это пальма, но потом выяснилось — фонтан. Яркий, цветной, странный. В клеенках были отверстия, в которых горели лампочки в совсем советских плафонах, рабочие вставляли в эти отверстия каркасы каких-то кристаллов, выкрашенных в темно-синий цвет.

— Сначала должно было быть три фонтана, этот должен был быть самым простым и маленьким. Но когда мы поняли, сколько это займет времени, остановились на одном. Он был сделан в театральных мастерских, они прекрасные. Когда я искала место, где производить работу, то как раз сказала, что мне нужно, чтобы были люди, которые бы мне помогали. Я строила этот фонтан как скульптуру, а не как декорацию по чертежам. Из-за сроков у меня не было возможности проработать ее в маленьком масштабе.

У меня есть ассистент, который помогал мне делать выставку в Ермолаевском, Олег Елисеев, мы с ним прямо тут собирали все при помощи местных столяров и плотников. Но поскольку всё я никому не могла доверить, я фактически вручную многое делала — я не уверена, что я в состоянии объяснить, как что надо. Здесь прекрасные бутафоры, но в театре зритель видит декорацию издалека, поэтому не очень важно, как она сделана материально, а мне это было очень важно. Само ее физическое ощущение. Поэтому что-то я лепила сама, вручную.

Там еще наверху будет стоять ларек. А вокруг будут такие классические радуги с разноцветными лампочками, которые на фонарях первого мая висят. Тут целиком не получится все собрать, высоты потолков не хватает.

Этот фонтан напоминает фонтан «Дружба народов», он ярусный. Все материалы, как мне кажется, тоже к чему-то отсылают. Внутренности — советские плафоны и кристаллы, я хотела, чтобы они выглядели очень грубо, — покрашены эмалью, как на детских площадках. Мне хотелось, чтобы детали были мощные в своей брутальности, чтобы это был монолит. Скульптура вроде уютно-домашняя: скатерти, лампы, — но вместе с тем это что-то ужасное. Мне хотелось, чтобы это было что-то вздымающееся — наверху там ларек, он на водах фонтана, как будто ими подцепленный, а вокруг цветные лампочки, иллюминация...

Мне кажется, что это будет прекрасная штука, но она пугает. Красота уродства. Она вздымает наверх что-то низменное в бытовом смысле. Ларек — то, что роится, облепляет метро, его биологическая суть мне интересна. Мне кажется, в этом — природность урбанистических явлений. Она растет вокруг чего-то, как грибок или плесень, и при этом вбита в самую высь фонтаном.

Мне нравятся фактуры, грубые эмали, бытовые штуки, из которых сделана скульптура. То, что наверху, — это такое заболевание. Как в медицинских книжках, оно чудовищно, но при этом красиво. Язвы, скажем, похожи на цветы. Они, конечно, ужасны, но и у них есть своя красота.


Не знаю, насколько зритель будет задумываться о прелести уродства околометрошных ларьков. Особенно учитывая тот факт, что зритель в Венецию придет в основном западный, для которого наши ларьки — такая же экзотика, как для зрителя московского — автострада в две полосы. В лучшем случае он может себе это представить, но понять и прочувствовать «грибковость» феномена ларька сможет едва ли. Как и прелесть китайских клеенок — не ко всем же их везут. Все это может быть для Западной Европы пустым звуком. Но работа Кориной хороша. Хороша тем, что она странная. В ней есть необходимый градус непонятности, который невозможно выбить никакими теоретизированиями по поводу. Это непонятно, это привлекает, это завораживает.

— Я как-то даже не успела посомневаться, а ведь я люблю сомневаться во всем до последнего момента. Я как раз теперь нахожусь в стадии сомнений, но уже почти все сделано. Я каждый день прихожу и, пользуясь тем, что здесь работают такие прекрасные мастера, говорю им что-нибудь доделать или переделать. Наверное, они расстроены тем, что я так надолго оккупировала это пространство и руковожу. Но как все будет выглядеть, я пока не могу понять... Большая авантюра.

— Но выглядите невозмутимо.

— Выгляжу невозмутимо? Это только так кажется. Оптический обман.

— А с другими участниками павильона общаетесь?

— Я дружна с Гошей Острецовым. Он был одним из первых приглашенных, Ольга Львовна успела отклонить множество его проектов, прежде чем что-то принять. Поэтому у него свои мнения по поводу процесса.